***
В августе события завертелись цветным водоворотом, не давая возможности задумываться о чем-либо. Нападение дементоров, чуть не сделавшее Дадли инвалидом; статьи в прессе, поливающие грязью Избранного, а заодно и Дамблдора, поверившего ему; внезапно прибывшие на Тисовую улицу члены Ордена Феникса; сумасшедший перелет; дом на площади Гриммо, где, оказывается, все это время жил Сириус; Рон с Гермионой, прячущие глаза и явно что-то скрывающие; слушание в Министерстве. Всего этого было слишком много, чтобы успевать думать еще о чем-то, кроме странного поведения Дамблдора на суде и угрозе исключения из Хогвартса. Едва вернувшись после слушания на Гриммо, Гарри, чувствуя себя счастливым и растерянным одновременно, совершенно бессознательно потянулся к дневнику, желая поделиться радостью — его оправдали! — и только наткнувшись взглядом на так и не исчезнувшее покаянное письмо Реддла, осознал, ЧТО он только что собирался сделать. Дневник был тут же убран в самый дальний угол чемодана, однако, разочарование, поселившееся в груди от невозможности разделить счастливую новость, осталось. Нет, разумеется, и друзья и Сириус, и даже Грюм порадовались за него, но это было совершенно не то. В глубине души очень хотелось увидеть чернильные строчки, написанные красивым витиеватым почерком, и прочесть: «Класс, Гарри! Я знал, что ты справишься!» или «Да наплюй ты на этих дураков! Вот увидишь, когда поймут, что ты был прав — сами приползут прощения просить.» А атмосфера в особняке Блэков становилась все более напряженной. Фред и Джордж доводили всех до белого каления бесконечными шутками; Рон с Гермионой постоянно ругались; Сириус метался, как зверь в клетке, будучи не в состоянии смириться, что не может приносить пользу Ордену, и выглядел таким подавленным и несчастным, что это настроение невольно передавалось и Гарри. Сам же Гарри мечтал только о том, чтобы лето побыстрее закончилось. Ему не терпелось попасть в Хогвартс и выяснить, наконец, правду ли рассказал Том о крестражах. С тех пор, как он поселился на Гриммо, переписка практически сошла на нет, потому что был большой риск, что кто-то из Ордена заметит дневник и заподозрит что-нибудь неладное, а Гарри не спешил расставаться с хоть и не слишком надежным, но все же источником информации. Впрочем, Том больше не пытался ни извиняться, ни спрашивать о событиях в жизни Гарри. Он продолжал четко отвечать на любые вопросы связанные с его прошлым, не утаивая ничего. По крайней мере, так это выглядело со стороны. И все же, у Гарри почему-то складывалось впечатление, что Том, если и сказал правду о крестражах, то не всю. Это нервировало, хотя он и убеждал себя, что ждать откровенности от тени Волдеморта глупо, где-то глубоко внутри еще теплилась крошечная искорка надежды, что Том его не обманывает. Как выяснилось, о крестражах он действительно сказал не все.***
В Запретную секцию Гарри отправился в первую же ночь после прибытия в Хогвартс. Верная мантия-невидимка надежно скрыла его от посторонних глаз. А толстый пыльный фолиант «Темные магические сущности» все еще стоял на самой дальней полке, как и пятьдесят лет назад. Когда мельком взглянув на оглавление, Гарри открыл страницу с информацией о крестражах, сердце предательски замерло в груди, а глаза жадно впились в выцветшие от времени строчки. Шок от прочитанного был настолько сильным, что он не сразу заметил тусклый огонек фонаря, появившийся в другом конце библиотеки, очнувшись только тогда, когда визгливое мяуканье Миссис Норрис раздалось совсем рядом. Чудом успев скрыться от внимательного взгляда Филча, Гарри рванул в гриффиндорскую башню с такой скоростью, что оказавшись, наконец, в безопасности родной кровати, еще несколько минут не мог отдышаться. Недоверие, злость и обида пополам с чем-то очень похожим на чувство вины захлестнули его с головой. Дневник послушно раскрылся на чистой странице, будто бы демонстрируя, что скрывать ему нечего. И это отчего-то разозлило Гарри еще больше. «Почему ты не сказал мне?!» Сейчас ему было как никогда жаль, что чернильные надписи не передают эмоции. «О чем ты?» Мгновенный ответ заставил сжать зубы, чтобы не выругаться и не разбудить однокурсников. «Ты знаешь, о чем! Я прочел ту книгу о крестражах!» Прошло несколько минут, но ответа не последовало, и Гарри вновь схватился за перо. «Не прикидывайся глухим, Том! Я знаю, ты мог воскреснуть, если бы забрал мои жизненные силы. Дневник был у меня три года, это примерно тысяча возможностей вырваться на свободу и обрести тело! Почему ты этого не сделал?» На этот раз ответ появился, но как-то медленно, будто нехотя. «Ты бы умер.» «Да, но ты был бы жив! Или ты хочешь сказать, что тебе нравится это существование внутри тетрадки?» Том молчал. А Гарри внезапно ощутил прилив раскаяния. Обвинять Реддла, что тот хотел его убить, еще куда ни шло, но обвинять его в том, что он этого не сделал, как-то совсем глупо. Но прежде, чем он успел написать что-либо, на странице вновь проявились слова, от которых стало гадко на душе: «А ты бы обменял жизнь друга на свою, Гарри?» Гарри едва не застонал от отчаяния. Как понять, правду говорит Том или притворяется, чтобы отвести подозрения, а сам строит какие-нибудь далеко идущие планы? Верить ему хотелось до боли в горле, но Гарри не мог позволить себе ошибиться еще раз. Только не так. «Если ты такой правильный, Том, скажи мне, как из тебя могло получиться это… как ты мог превратиться в Волдеморта? Я не могу поверить, что все дело только в крестражах. Не может хороший человек стать серийным убийцей только потому, что разделил душу!» Ответ не заставил себя ждать, но вот его содержание вовсе не прояснило картину, а только запутало все еще больше. «Ты ошибаешься, Гарри, если думаешь, что в шестнадцать я был хорошим человеком. Я никогда им не был. С самого детства мне хотелось выделиться, быть особенным, достичь того, чего не удавалось другим. Когда я приехал в Хогвартс, я был заносчивым, высокомерным мальчишкой, считающим себя выше других только потому, что умел то, чего не умели они, но при этом страшно комплексующим по поводу своего происхождения. Как ты, наверное, знаешь, на Слизерине всегда недолюбливали полукровок, но уважали талант и стремление добиться успеха. Именно из этого стремления и проросли мои грандиозные планы по отделению магического мира от мира магглов, а также желание выбрать себе имя, которое отражало бы высокое положение, отсюда и пришла идея присвоить себе несуществующий титул. Так я стал лордом Волдемортом. На самом деле это анаграмма моего полного имени — Том Марволо Реддл. Забавно, правда? Я так стремился избавиться от всего, что связывало меня с отцом, а в итоге всего лишь переставил буквы. Ну, а после пришла идея создания крестражей, как надежный способ навсегда победить смерть. И я совершил убийство. Первое в своей жизни. Это была магглорожденная девочка с Рейвенкло, ее звали Миртл Уоррен. Я убил ее не своими руками, наверное, тогда мне еще не хватало на это смелости. Ты, думаю, слышал легенду о Тайной комнате? Так вот, она существует на самом деле. Наследие Салазара Слизерина, чьим потомком я себя с гордостью считал. Я открыл комнату и выпустил на волю василиска, а когда он убил Миртл, провел ритуал и создал вот этот дневник. Вот такая история мальчика-сироты, Гарри. К сожалению, тогда я не осознавал, что выбранный мною путь приведет к таким ужасным последствиям. Мне казалось, что я поступаю правильно, а убитые мною люди — всего лишь необходимые для достижения цели жертвы. Знаю, звучит отвратительно, но нет смысла приукрашивать действительность. Теперь ты понимаешь, что я никогда не был хорошим и правильным?» Гарри завороженно всматривался в появившиеся строчки. Что он должен понять? Что Реддл — чудовище, начавшее убивать еще в школе? Что превращение красивого, умного, но излишне амбициозного и беспринципного студента Слизерин в красноглазого, змееподобного Волдеморта было закономерным? Он это и так знал. Но почему ему все еще кажется, что с Томом — конкретно с этим Томом из дневника — что-то не так? Перо медленно окунулось в чернильницу. «Ты рассказал мне целую историю, Том. Мерзкую историю. Но она не отвечает на мой вопрос: почему ты не убил меня до сих пор?» Ответа не было долго. Гарри чувствовал, как затекает от неудобного положения шея, как слипаются от усталости глаза, но продолжал упрямо вглядываться в плотную бумагу страницы, пока, наконец, из глубины не появились знакомые изящные буквы. «Потому что пятьдесят лет наедине с собой — это долгий срок.»