Неизвестно, от чего так ярко сегодня светило солнце – от вчерашнего полыхающего до утра зарева пылающих домов вперемешку с пролитой кровью, от воцарившегося спокойствия вследствие победы над налётчиками или просто облаков не нагнал ветер. Пастор говорил, что "луч солнца – златой маяк надежды" и спорить с настоятелем никто не хотел, да и не желал, разделяя его надежды.
Крепкие, не израненные или раненные незначительно мужчины восстанавливали город после погрома – разбирали завалы, обломки и доски, убирали разбросанные по городу мёртвые тела. Ни трактир, ни гильдия, ни кузня, ни аббатство, ни лечебница не пострадали, только дома горожан. Даже лагерь на холме той нелюдимой следопытки остался не тронутым, хотя после третьей волчьей ямы и пятой растяжки головорезы решили отступить и не соваться в это "волчье логово". Разбойники лишь слегка обнесли вагончик караванщиков, но всё награбленное нашлось на трупах бандитов.
Очень много народу погибло, и среди них было полно "новичков" – только что приехавших попытать счастья незнакомых с местной обстановкой авантюристов. Кого-то прирезали на месте, кого-то повесили, кого-то изнасиловали, а кто-то пропал без вести. Выжила лишь совсем маленькая горстка счастливчиков, забравшихся в подвал аббатства.
Не меньше народу оказалось ранено – вся лечебница была завалена израненными, искалеченными людьми, и госпитальеры едва справлялись с наплывом желающих избавить их от телесных ран и мук. Места всем не хватало, многие лежали прямо на ступенях, и пришлось разместить часть страждущих в борделе, от чего трактирщик сильно ругался, но поделать ничего не мог, и едва появилась возможность освободить комнаты от смердящих окровавленных горожан был объявлен день большой стирки. Теперь куртизанки, ставшие прачками, расхаживали около трактира с тазами, полными мыльной воды и постельным бельём, которое развешивали на верёвки. Одну комнату только не тронули – в неё было решено переместить Ботин, поскольку жизнь её была вне опасности, и ей стоило лишь поправляться и набирать сил.
Сама же мародёр полностью пришла в себя уже ко второй половине дня и потребовала не возиться с ней, как с тухлым яйцом, раздраженно покрывая матом почём белый свет стоял, едва госпитальер стягивала бинт или туже затягивала шину. Впрочем, иногда она желала побыть простой беззащитной женщиной, дамой, и Рейнальд обеспечивал её практически всем, что она желала; большинство же быстро отметило, что воровка откровенно ездит на его могучих плечах, впрягая его в нужные ей махинации...
И вот сейчас, уже к вечеру, отдохнувший, пусть и не до конца крестоносец наконец-то смог расслабиться, устроившись у памятника, наблюдая тёплый солнечный вечер. Крестоносец решил насладиться такой возможностью перевести дух. До него донеслась достаточно знакомое, мягкое звенящее бряцанье струн мандолины – около вагончика караванщиков расположился Ходенс, осторожно водя по струнам своего музыкального инструмента, незатейливо наигрывая некую мелодию, хотя и не осознанно.
Ходенс приехал чуть позже, чем через неделю после кончины Сиошеса и достаточно быстро освоился, вписался в здешнюю картину. Наверное, потому что чем-то был похож на прежнего скомороха – любое действо, любой момент, будь то знатная пирушка или кровавое сражение он превращал в пёстрый спектакль, а трактир или поле брани в театральные подмостки. Облачённый лишь в перелатанные вдоль и поперёк одеяния, усеянные бубенцами, скоморох одним лишь своим присутствием нагонял какую-то непонятную, невообразимую и едва уловимую жуть, на что он лишь смеялся задорно, заводя очередной мотив.
- Может, уже споёшь нам что-нибудь? – поинтересовался Рейнальд, вырвав его из прострации. - Что-нибудь бодрое, например?
- Как вам заблагорассудится, - проговорил Ходенс и затянул песню: - Эй,
torero, сын вдовы. Твой красный плащ – твой траурный покров. Эй,
torero, ты будешь убит под песню старинных часов!
- Чё опять такие мотивы-то грустные? – нахмурился проходивший мимо Дисмас. - Вроде никто вчера не окочурился из нас...
- Эта песня о славе
matador de toros у меня на родине, - ответил скоморох, - она о почёте и славе, за которую придётся дорого заплатить.
Разбойник сплюнул на землю, но не в презрении, а в ругани дешевого табака, после чего ушел в лавку в поисках свежего курева; однако странные слова заинтересовали крестоносца.
- Что значат эти слова? И откуда ты родом? – поинтересовался он.
- Они значат "тот, кто убивает быков", у меня, на родине, на далёком и тёплом юге, родине горячих мужчин и страстных женщин и очень ревнивых слуг Господа и у всех у них по жилам течёт само пламя, сама кровь пылает и горит сильнее масла! У самого тёплого моря в мире... – Ходенс мечтательно вдохнул, уперев подбородок об ладонь руки, упёртой в колено. – Иногда мне не хватает моего пылкого и страстного дома, и в такие моменты я вспоминаю знакомые мотивы...
- Сколько помпезности, - встрял прошедший мимо Гордон. – Не думал быть проще?
- Зачем? – искренне удивился скоморох. - Зачем быть простым и серым, как мышка, когда можно быть бойким и ярким, как пламя? Танцевать на лезвии ножа...
Мужчина поднялся со ступенек и обошел монумент, мягко водя по струнам мандолины.
- Ещё вчера ты начинал медленный запев, нежно лаская струны идальго, - Ходенс резко ударил по струнам, пальцы его в дикой пляске метались по струнам, и казалась, что сейчас они начнут высекать искры, - а завтра уже мчишься в порыве страсти, дико бренча по струнам фламенко. Сегодня мажор, завтра минор. Твоя мандолина точно любовница – к каждой нужен особый подход. Бывают нежные и очень ранимые, хрупкие, как бабочки, - скоморох снова сбавил темп и завёл чарующую мелодию, едва касаясь пальцами струн, - а бывают страстные, пылкие и свирепые бестии, требующие напора и дикого порыва, - и тонкая мелодия сменилась нервным быстрым переборам натянутых до передела струн. – Но ты должен всегда выкладываться на полную силу, так, словно завтра не наступит! Словно тот мотылёк, мчащийся на свет в единственном сокровенном желании – сгореть без остатка!
Речи его завораживали местных куртизанок, позабывших о стирке, плотным кольцом обступившие скомороха.
- Вся наша жизнь – игра! – воскликнул он, воспрянув и вздёрнув руки к небу. – Вся наша жизнь – баллада, сложенная из песен и слов. Но какой она будет – ласкающей струны и нежный слух или дёрганной и угловатой, рваной и невыносимой на слух – всё зависит только от тебя.
- Ну, кинжал ещё понятно зачем, а серп? – поинтересовался Рейнальд. – Всё же им больше крестьяне работают, а не пылкие страстные барды...
- А мандолину жалко – она денег стоит! – достаточно уклончиво ответил Ходенс, когда трактирщик снова заставил барышень заниматься прачкой. – И потом, это же достаточно эффективно, не находишь?
- Вполне. Вот только... – крестоносец не знал, стоит ли поднимать эту тему, однако же, любопытство взяло верх. – А в твоём языке есть слово "
Mordito"?
-
Mordito? – скоморох впервые за долгое время удивился искренне и неподдельно, вероятно, не привыкший слышать родные слова из чужих уст. - Да... это "тот, кто стремится к смерти". По сути, все мы здесь, в той или иной степени. А что?
- Один наш общий знакомый часто называл себя так. И с этими словами погиб, Господи милосердный, упокой его душу, - удручённого вздохнул Рейнальд, припоминая дела минувших дней. – Сиошес его звали...
- Не факт, что это его настоящее имя; и, тем не менее, о певчем с таким именем или прозвищем я не слышал. Возможно, мы просто не пересекались...
- Похоже, вы были земляками... тогда скажи мне, Ходенс – если твой дом так прекрасен, если народ в нём не хуже – тогда что ты потерял в этом проклятом краю? Что он тут пытался найти?
- У нас по жилам течёт пламя, но думаем мы сердцем и решаем пылающим от страсти сердцем, а потом хватаемся за болящую от таких поспешностей голову в тщетной попытке унять жуткую боль, – глухо рассмеялся скоморох из-под своей маски. – Насчёт него не знаю, но версия, что лишь горячее сердце привело его сюда, а не жажда славы, денег и ужасные преследователи. У меня причина несколько... более... щепетильная. Угостишь выпивкой – поделюсь грустной историей.
- Мне уже каждый говорит, что я скоро сопьюсь, - нахмурился Рейнальд. – Пить не буду, просто угощу, ладно.
- Всё в твоих руках, senior!
***
Наверное, это была самая странная и самая глупая насмешка в его жизни, да что там – сама жизнь явно потешалась над ним, и Ходенс вторил ей, глухо посмеиваясь в кулак, стоя на балконе роскошного поместья, абсолютно обнаженный, самым ранним утром прекрасного дня.
У него получилось то, о чём просили его наниматели – совратить знатную особу. Этой куклой можно манипулировать теперь, управлять, ведь народ его склонен к пылким решениям и уже после к холодным размышлениям в попытке распутать тот клубок хитросплетений, сотканных в порыве необдуманных поступков. А если не манипулировать, не дёргать за ниточки, так выставить это напоказ, какой позор!
Ему удалось соблазнить не прекрасную, зрелую и пышную донну; ему удалось соблазнить не её очаровательную дочь, молодой цветочек, бутон, готовый к цветению, о нет. Ему далось соблазнить её мужа и её отца, дона и владельца этого поместья. От воспоминаний прошлой ночи – грубой, неумелой и в какой-то степени даже приятной, Ходенс нервно рассмеялся – старого дурака потянуло на молодую красивую задницу, но вот почему именно мужскую, он не знал. Да и не хотел, вся эта затея была похожа на портовую дешевую шлюху – некрасиво, зато дело сделано. Скандала не избежать, в пылкой ругани заламывали руки, совершали неумелые пасы. Всё это – лишь начало, лишь пролог, завязка страшного спектакля. О нём не забыли и крепкие телом прислужники оказались скоры на расправу, но времени хватило, чтобы натянуть своё забавное тряпьё. У него под рукой оказался лишь кинжал и серп, оставленный каким-то слугой так кстати...
Он захлёбывался в гоготании и сплёвывал кровавый сгусток, когда кровь из рассечённой глотки брызгала во все стороны; звенели бубенцы, когда в мощном прыжке он вонзал свой кинжал точно в глаз неприятелю; он кланялся благородно, когда во всём залитом кровью и усеянном трупами поместье ни осталось, ни единого живого человека. Все умерли – донна, дон, их прекрасная дочь, слуги. Такой была развязка, эпилог...
Ужасная картина – семейный скандал кончился смертоубийством! Какая страсть, какая трагедия, и никому нет до испарившегося барда, зачем он вообще нужен? Впрочем, заказчик решил, что самый лучший исполнитель – мёртвый исполнитель, и просчитался: Ходенс подумал точно так же и приготовил ему сюрприз, оказавшийся смертельным...
***
Рейнальд давился элем, слушая душераздирающий рассказ - как тут не выпить, когда от такой истории холодеет кровь в жилах. Крестоносец пытался понять, почему вдруг скоморох решил ему поведать эту очень грязную и кровавую историю? Нечего терять в обречённости? Или это – сплошь одна выдумка? Что скрывается там, за маской?
- Значит... ты прячешься здесь? И поэтому носишь маску? – осторожно поинтересовался крестоносец.
- Прячусь... от мертвецов? – усмехнулся Ходенс. – Твоя правда. У дона оказались жадные до мести родственнички, а я посчитал, что лучше в этой игре я схожу первым и смоюсь. А маска... нет, я не прячусь за ней. Так проще – все запоминают только её, а что под ней – сугубо моё дело.
- И только кружка эля потянула тебя на откровения? – недоверчиво спросил крестоносец, при том интуитивно напрягся.
- Глупый, - скоморох едва ощутимо провёл пальцем по руке рыцаря креста. – Ты мне нравишься, я бы даже сказал больше – я влюбился в тебя, вот и всё. Ты – сильный, отчаянный, храбрый, смелый, прирождённый лидер. Вот только эта любовь обречённая – я знаю, что твоё сердце занято и мне там не место. Да и твой прошлый образ жизни...
- Поверь мне – в крестовом походе я и не такое видел. Некоторые занимались и мужеложством, – от слов Рейнальда скоморох едва не подавился выпивкой, явно не ожидавший услышать что-то в этом духе. – Ладно. Всё мы не без греха, чего уж там. Я не судья и судить никого не собираюсь. Впрочем, у тебя прекрасный голос и играешь ты великолепно, от чего тебе моя благодарность.
- Следующую балладу посвящу тебе, мой ненаглядный рыцарь, - от услышанного крестоносец в ужасе и негодовании, а так же диком смущении выплюнул набранный в рот эль в лицо какому-то забулдыге, вызвав бурю хохота со стороны скомороха. – Подколол! Какой ты доверчивый...
- Боже милосердный, да за что мне это?! – сокрушался Рейнальд, предчувствуя, как уже через несколько часов над ним будет потешаться весь город...
