Тёмные истории

      Дисмас давно не играет в карты и кости, в игорный дом его не пускают которую неделю. Слишком часто выпадают лишние тузы и козыря из рукава, слишком часто разваливаются игральные битые кости, слишком…       Слишком много «слишком».       Поэтому Дисмас пьёт. Много и часто, беспробудно, до беспамятства. Чтобы забыть эти кривые морды, кровожадные оскалы, вонь, крики и вопли, мерзость гнили и влаги, пропить свои проклятые слишком резвые, будь они прокляты, рефлексы…       Не получается.       Иногда он запирается в отдельной келье, и в давящей, но такой желанной тишине остаётся наедине с собой, своими мыслями, взглядами, понятиями, пониманием этого мира так, как только он может его понять. Реже падает на колени перед алтарём в попытке замолить грехи…       В тщетной попытке вспомнить хоть одну молитву.       Когда доходит до ручки, когда становится совсем невмоготу, когда безумие хладными лапами, липкой паутиной обволакивает, затягивает и душит сильнее самого горького и тяжелого табака, он лупит себя бичом по голой спине; не часто и не много, но хлёстко и точно, фокусируя все мысли на боли.       Выбить из себя всю дурь.       Легче не становится. Петля затягивается всё сильнее, и даже не шейный старый платок, не верёвочка от медальона. Всё, в конце концов, повторяется — всё те же морды, всё те же оскалы, всё те же вопли, визг, кровь, боль и отчаяние.       Замкнутый круг точно петля.       Дисмас старается не пить в одиночку. Истина в вине, говорят, последние пропойцы, спящие в канаве. Рейнальд, бесспорно, набожный, но не прочь раз-другой пропустить стаканчик хорошего пива; Гордон часто поднимает с ним тост и шутит, что однажды найдёт среди залежей листовку с физиономией разбойника и порешит его, хотя охотник за головами больше по игорным делам мастер — вот на днях выиграл священный свиток, поставив на кон лагерный шлем. Сигвайер тоже любит выпить, и выпить крепко, вместе с Фонтомеей, они часто составляют ему компанию. Частенько хоть каждый, но заглядывал на огонёк, пропустить кружку хорошего эля. Разве что истязатель…       Дисмас пытается найти ответы на дне стакана…       Бордетта буквально купается, живёт и витает в неисчислимых испарениях. На её алхимическом лабораторном столе вечно что-то варится, кипит да закипает, бурлит, искрит, перетекает в другую форму и безбожно смердит. У неё три банки пиявок, и каждую Бордетта знает практически лично, поимённо: вот эту, самую большую, зовут Рейнальд: она главная, ведущая; вот эта хитрая и осторожная, поменьше — Ботин, вот эта чахлая, но сильная в своей боли — Болдин, а вот эта…       Как же это не смешно…       Она знает строение человеческого тела, где и какая мышца, и где есть артерии, чтобы порезав их вызвать обильное кровотечение. Знает, как отличить один яд от другого, какая кислота разъедает плоть, а какая металл; какие жидкости отчищают от примесей. Как стоит накладывать бинт или шину, чтобы удержать кость от болезненного движения или рану от ненужного открытия.       За её незнание её выгнали из академии. Мерзавцы…       Бордетта редко покидает своё домишко, занятая очередными экспериментами. Ей проще общаться с пиявками с теми же именами, что люди в этом городе. Она не пьёт — алкогольная интоксикация имеет слишком серьёзные последствия, так же как и неумелая игра в карты. Она смущается от вида красивых мужчин и женщин и сторонится борделя.       Прекраснее бы они выглядели бы мёртвыми и препарированными…       Тишина так успокаивает, позволяет разобраться, устранить весь этот ненужный и слишком вязкий хаос, собраться с мыслями и упорядочить всё те знания, что Бордетта почерпнула из нелёгкой жизни. Она боится боли до дрожи в коленках, боль сводит её с ума, ввергает в непередаваемый ужас и отчаяние. Она заставляет пробудиться тщательно заглушенные инъекциями и настойками ненавистные воспоминания.       Вид умирающих в адских мучениях людей…       И поэтому она молится, просит Бога, науку, знание, всех святых и проклятых, явное и скрытое. Бордетта плачет, когда молится, так искренне, ведь она боится смерти. После смерти и культисты, и зомби, и скелеты, и рыболюди и свинорылы лежат так мирно, они больше не будут страдать и никогда не причинят вреда. Никому: ни себе, ни ей, не её товарищам.       Это упокаивающий опыт…       Бордетта находит свою истину на дне экспериментальной колбы…       Проснувшись после очередной попойки, проблевавшись точно в грязь, бледный, словно тот скелет из руин Дисмас едва волочит ноги. Это настолько нормально для него, настолько привычно, привычнее, чем каждый раз запирая дом вешать заряженный пистоль против незадачливого грабителя. Уже троих прикопали…       От похмелья Дисмас серый и утром ему не мил белый свет. Или лунный. Или кровавый, да какой угодно — он уже не тот неуловимый, хитрый и расчётливый разбойник, когда в его дрожащих пальцах пляшут кинжал и мушкет. Нужно полечиться, выгнать из разума, из жил эти алкогольные пары. Пожевав курительную трубку, полную тлеющего табака, со слипающимися пропитыми глазами он знал куда идти. Где его примут и полечат лучше, чем жадные до денег госпитальеры с бородавочными руками и манией к скальпелям и ремням.       Сквозь стекло закрытой маски Бордетта наблюдает за расплывчатым отражением в большой колбе пурпурного марева. Очередная настойка, нужно наготовить противоядий, насыщающих паров, бодрящих искалеченные тела, но не разумы. Прогнать опий через жим, выжать концентрат, чтобы не превратить товарищей в законченных наркоманов и спившихся дегенератов.       А ещё надо рассказать Ботин, какой она чудесный яд сумела изготовить, смешав сопли Альберта, перегонку поганки и кровь грибных зомби. Только не забыть рассказать это мародёру, а не только пиявке, уже не в первый раз случается такая оказия.       А потом на пороге появляется он.       Серый, помятый, хмурый, небритый и заглушающий вонь очередного варева стойким амбре пота, засохшей крови, курева и крепкого бутыли вина, торчащего из кармана пальто. В очередной вылазке он грозный, неуловимый и смертельно опасный; сейчас же — скорее смешной, растёкшийся, точно желе той эктоплазмы во время цитокинеза…       — Мне плохо…       — Я вижу…       Бордетта без слов нашла нужную колбу, капнула туда немного из другой, разогрела и взболтала, а затем через змеевик выжала чуть больше одного глотка, развела с водой, залила какую-то известь и процедила. Получившуюся жидкость протянула Дисмасу.       — Пей.       Разбойник выпил, словно не смердящую хуже дерьма жижу, а кружку эля, икнул, и лицо его наполнилось цветом, перестало быть столь безжизненно серым. Алкогольная интоксикация — ужасная штука.       — Я останусь, ладно?       У неё совсем не бородавочные руки, но в шрамах и рубцах от старых заживлений, следы от ядов и бинтов. Всё же приятнее, всё так же понятнее и знакомей, чем руки госпитальеров.       Бордетта не стала возражать. Эксперименты могут и подождать, в конце концов, у них ещё целая тьма времени. Дисмас бесцеремонно уложил голову ей на колени, бурча что-то о грабеже, культистах и такой-то их матери, а она гладила его по засаленным волосам, впервые за последнюю неделю погруженная в думы о чём-то более приятном, чем очередной яд и очередной труп. Когда-нибудь его обязательно хватит на неумелые, в чём-то даже грубоватые ласки и целую ночь, но нужно что-то более мощное, чтобы не убить его искалеченное тело.       В конце концов, пиявку можно и новую завести, и разбойник не узнает, что уже три с таким же именем, как и у него, сдохли. Не выдержав алкогольной интоксикации или бодряще-лечебного варева…