Хороший муж

Он обещал себе не обнадёживать Антона. Чёртов ублюдок. Шастун слишком привязан к нему, он поверит каждому слову, он даже не подумает, что Арсений может соврать, так какого же хера он, блять, делает? «Это можно считать за признание?» Нет, милый, нихрена не можно, думает Попов. Он так зол, что хочет рвать на себе волосы и бить кулаками стены, разбивая их в кровь, как какой-нибудь буйный подросток, недополучивший внимания. Никаких признаний, никаких обещаний, никакого ёбаного чувства вины. Это же просто секс. Это началось с просто траха, но не закончилось им же. Переросло в какие-то непонятные, ненужные чувства, которые сейчас только мешают. Главное было — не рассказывать обо всём Антону, сохранить в секрете, сохранить в себе, потому что что́ он может дать этому парню, когда место Попова здесь, с семьёй. Не с этим чёртовым Шастуном. Арсений шёл к машине быстро, резко сказал дочери, что нужно домой, что нет, моя хорошая, совсем нет времени прощаться с подружками. Внутри бесновалась такая злость, такая обида на самого себя, на всю эту ситуацию, что он с трудом заставлял себя не гнать на дорогах и не материться, когда они вставали в пробку. Только сильнее сжимал руль и натянуто улыбался, когда девочка показывала, что они там нарисовали, в этом её садике. С Шастуном было легко. Легко забыть про всё, про целый город за стенами его квартиры, про извечные маски, которые раз за разом приходилось надевать, и ещё про кучу всякой херни. За исключением чувства вины. Легко было забыть обо всём, кроме того, что у него есть любимая семья, что он отец, который сделает всё для своей дочери, что он муж, который слишком сильно любит свою жену. Он ничего не сможет предложить Антону, кроме коротких встреч, когда у Попова выдаётся свободная минута, и быстрого секса в каморке на съёмках, да редких прогулок по улице. А ему мало. Если не сейчас, так станет со временем. Арсений был уверен в этом, Арсений знал это слишком хорошо, поэтому и старался не обнадёживать Антона, чтобы ему не было плохо после, чтобы в любой момент — когда уже станет невыносимо — расстаться, без каких-либо обязательств, без ненужных обещаний и тяжёлых прощаний. Чтобы ему, Арсению, не было хреново потом. И не только из-за преследующего чувства вины. Когда тебе за тридцать — любое обещание кажется очень сложным, любое действие или сказанное слово ведёт за собой череду последствий. Поэтому говорить начинаешь меньше, обещаешь что-то реже, да и вообще, стараешься не привязываться ни к кому. Арсений может поздравить себя, потому что всё это уже успешно проёбано. Забавно, думает Попов, но каждый раз, когда их отношения словно бы переступают какую-то определённую черту, и они становятся ещё ближе — Арсений даёт задний ход, бесится, злится оттого, что так близко подпустил Антона, что позволил ему стать почти что рядом с женой на ступеньках ценностей Арсения Попова. Он смотрит в зеркало на свою дочь, сидящую в детском кресле. Девочка рассматривает проносящийся за окном город. Он не бросит семью. Это не просто чувство ответственности, это действительная, ясная, определённая давным-давно привязанность, это оформившееся желание — быть со своими близкими. Его невозможно изменить, даже пытаться глупо, потому что он любит свою семью, потому что он действительно хочет быть хорошим мужем и отцом. В этом уравнении нет места кому-то ещё. Его всё время штормит, кидает из крайности в крайность, моральные принципы не позволяют спокойно отдаться на растерзание забытью, но желание, такое тонкое, прозрачное, — оно упрямо заставляет делать то, что хочется. Ехать к Антону каждый раз, когда выдаётся свободное время, например. Или трахать его, курить с ним, разговаривать часами, потому что ему, чёрт возьми, хорошо. Им бы расстаться, да не мучать друг друга, думает Арсений. Разбежаться бы, да не получается. И нет никакой болезненной привязанности, нет никакого чувства, будто скучаешь очень сильно, жить без него не можешь и прочая хрень, которую Попов видел в фильмах, просмотренных с женой, нет ничего такого, даже нежности какой-то особенной, и то ведь — нет. Просто ну вместе, и всё тут. Сердце не замирает, когда видишь его, голос не так уж чертовски приятно слышать в телефоне, а глаза — ну самые обыкновенные, даже сравнить их с чем-то не получается, Арсений с радостью оставит эту херню для тринадцатилетних подростков. Просто вместе. Больно, неправильно, глупо, но вместе, чёрт возьми. И хорошо. Они подъезжают к дому. Попов паркует машину, идёт с дочерью к подъезду. Девочка тянет отца в сторону детской площадки, несильно сжимая тёплыми пальцами его руку, а Арсений просто качает головой и позволяет увести себя. — Маму встретим тогда, — говорит он, и дочь радостно улыбается, копаясь в песочнице. Попов звонит жене, садясь на скамейку около площадки. Девушка поднимает не сразу, но когда в трубке всё-таки слышится её бодрый голос, — она говорит, что уже идёт домой, и что будет через двадцать минут, и что да, Арс, если ребёнок не замёрз, встречайте. Все двадцать минут Арсений наблюдает за дочерью, успевает сходить вместе с ней в магазин напротив за конфетой и отморозить задницу на скамейке. Он видит девушку ещё издалека, но ребёнку не говорит — побежит встречать, мало ли, споткнётся или ещё чего, — просто смотрит на свою жену с чуть заметной улыбкой. Красивая, ужасно красивая, она идёт медленно, осторожно переступая лужи на невысоких каблуках, и ветер развевает её волосы. — Мама! — девочка вскакивает с песочницы, бежит навстречу, широко раскинув руки. Его жена ласково обнимает ребёнка, берёт её на руки и целует, и у Арсения что-то болит внутри. Вот как должно быть, вот как правильно, вот как хорошо. Именно так ему хорошо, спокойно, именно в такие моменты Попов считает, что, предложи сейчас Шастун расстаться, — он бы не раздумывая согласился, потому что у него семья, потому что ну разве может быть что-то важнее этого? Он противоречит сам себе, он противен сам себе, потому что никак не может определиться, потому что ну невозможно определиться, когда всё так сложно и неясно. — Пошли домой. — Девушка подходит к Арсению, целует его в щёку, и Попов забирает дочь с её рук. Вечером они спокойно сидят на кухне и пьют чай, разговаривая о том, как прошёл день, как работа, как он встретился с другом, и ещё куча всяких несущественных тем, которые создают приятный невесомый уют в небольшой кухне. Потом Арсений идёт укладывать ребёнка спать, рассказывает выдуманную историю — всё-таки он импровизатор, не читать же обычные сказки — впрочем, девочка не дослушивает, засыпает где-то ближе к концу. После они сидят с женой на диване, смотрят телевизор, накрывшись пледом, и Арсений думает, что эта счастливая картина словно бы вырвана из какого-нибудь сопливого фильма, где в конце у главных героев всё хорошо. На самом-то деле всё херня, и в этой идиллии он чувствует себя лишним. На самом-то деле всё намного хуже, и эта ситуация, эти его измены — в любом случае всё закончится плохо, в любом случае кто-то будет страдать, и Арсению даже страшно представить, кто это будет. — Эй, — его жена откидывает голову на плечо Попова, — Что случилось? Арсений пожимает плечами: — Ничего. — Просто ты отчего-то загоняешься. Попов качает головой, целуя её в лоб. — Тебе кажется. Всё в порядке. — Ладно… — девушка снова смотрит в телевизор. — Просто, если ты захочешь поговорить, дай мне знать. — По-моему, только что в фильме сказали то же самое. — О да, как будто ты смотришь, — она улыбается, прикрывая глаза. Арсений обнимает её крепче. Когда фильм заканчивается, они расстилают кровать, всё ещё разговаривая. По очереди идут в душ, и когда Попов возвращается, то брызгает в неё водой, а девушка только забавно морщится и валит его на кровать. — Приду-у-урок, — шепчет она в самые губы, но не целует, и Арсений чувствует тёплое дыхание на своих губах. Вся эта ситуация как-то странно рождает что-то тёплое в груди, и Попов осторожно целует девушку в щёку, в подбородок, скулу. Они засыпают в обнимку, как в то время, когда только начинали встречаться, и Арсений гладит мягкие волосы и думает, что у них ещё всё впереди, что ему так хорошо и спокойно, и не надо ничего большего сейчас. Даже не хочется ничего. Только вот он уже не тот беспечный Арс, которому нет тридцати, который только встретил девушку и впервые настроен действительно серьёзно. На нём уже неизгладимый отпечаток взрослой, жестокой жизни, и он знает только то, что делает всё неправильно, но тогда как оно — правильно и хорошо? Правильно и не больно в итоге? Ему уже кажется, что это взаимоисключающие понятия. Его жена мягко касается губами плеча Попова, и он лишь сильнее сжимает руки у неё за спиной. — Знаешь, мне иногда кажется, что тебя что-то гложет… — тихо говорит она, и Арсений старается вдохнуть поглубже, но сердце всё равно предательски заходится. — Как будто что-то не так, Арс, и я даже не знаю, что думать: это из-за меня или проблемы на работе, как ты вечно говоришь. Я не знаю. Я ничего не знаю, и, в итоге, мне… мне страшно. Понимаешь? Арсений поджимает губы, громко выдыхает, расцепляет объятия, чтобы посмотреть девушке в глаза, чтобы видеть её потерянное лицо, и заходится в накатившем, резком, удушающем приступе вины. Боже, бедная, думает Арсений, она ведь тоже страдает, ей тоже плохо, как и Шастуну, как и ему самому. Всем, всем плохо от этой ситуации, всем плохо из-за него, Попова, из-за его желаний, из-за его неверности, из-за данных им самим надежд. — Я не знаю, что думать, Арс, — повторяет девушка, смотря в его глаза, и Арсений предпочёл бы отвернуться, но что-то не позволяет. — Я иногда такое себе выдумываю, ужас, — она коротко и невесело улыбается, а потом улыбка так же быстро стирается с её лица. — Ты мне изменяешь? — Господи, конечно нет. Он качает головой, он смотрит в её лицо, и в его голосе ни на секунду не проскальзывает неуверенность — конечно, он лжёт, но как бы Арсений не боялся проколоться, сделать своей жене больно он боится в несколько раз больше. У него просто нет права соврать плохо, соврать так, чтобы она не поверила — Попов не может допустить такой ошибки, потому что слишком любит свою жену, потому что он ещё не знает, как поступить правильно, но определенно чувствует, что, признайся он сейчас, — ничего хорошего из этого бы не вышло. Девушка еле видно кивает и прикрывает глаза. Арсений видит, что тема вроде бы закрыта. Арсений совсем не знает, то ли это он так хорошо врёт, то ли она просто хочет верить. Они ещё долго не спят, но никто не говорит ни слова. Просто лежат в обнимку, потому что так тепло, так хорошо, так кажется, что они одни, полностью одни, и нет этих вечных проблем и нет целого города за окнами.

***

Арсений видит Шастуна на репетиции, пожимает ему руку, спокойно, как и всегда, без каких-либо намёков. Антон так же спокойно здоровается, улыбается, говорит. Всё вроде бы обычно, как и всегда, и когда Серёжа уходит поболтать по телефону, а Дима — покурить, Шастун садится на неудобный маленький диван к Арсению и целует его в шею, ведёт носом по кадыку, губами касается щеки, скулы, виска. Арсений не отвечает, смотрит вниз, в одну точку, и чуть сжимает кулаки. — Эй, — зовёт Антон, почти налегая на него, целуя в уголок губ, — Арс. Попов чуть отстраняется, смотрит на Шастуна и всё-таки протягивает к нему руку. Мягко гладит большим пальцем по чуть отросшей, колющейся щетине. — Не боишься, что нас могут увидеть? –спрашивает он. — Похуй. Антон снова целует его, и на этот раз Арсений отвечает. И что-то было в этом «похуй» странное, безразличное, смирившееся. Как будто ему действительно наплевать на всё, происходящее вокруг, как будто для Шастуна нет ничего, кроме него, Арсения, здесь и сейчас. А ведь раньше боялся. Попов смотрит на Антона, улыбается как-то грустно и снова целует его, позволяет повалить себя на диван — небольшой, неудобный, но какая разница, ведь трахаться они всё равно не собираются — мало времени, у Димы скоро закончатся сигареты, а у Серёжи — телефонный разговор, и им снова придётся врать всем и играть хороших друзей. А пока — похуй. Пока Арсений лишь гладит чужие рёбра под майкой и кусает чужие губы. Всё хорошо.