Хороший муж

Весь тур проходит как-то ровно. Хорошие концерты, хорошие выступления, хорошая публика, много-много всего хорошего и ничего слишком выделяющегося. С Шастуном они общаются как обычно, один раз их даже селят в одном номере, а все остальные разы они заваливаются друг к другу под вечер и утро встречают вместе — на неудобных кроватях, с болью в спине. Но разговаривают мало. Арсению даже как-то непривычно, но Антон в основном отмалчивается или просто кивает, погружённый в свои мысли. Даже в общении с остальными парнями его поведение меняется, и это замечает не только Попов. Дима хлопает Шастуна по плечу, улыбается, шутит и приглашает его выпить — Антон спокойно соглашается, и это спокойствие прокрадывается в каждое его движение, в каждое его слово. Дима списывает всё на усталость. Антон курит чаще. У Арсения в номере — полупустые пачки сигарет, ужасно крепких, невкусных, которые Шастун разбрасывает где попало. Он начинает курить настолько часто, что тянется к сигарете во время любой мало-мальски затянувшейся паузы, и Попов хмурится, когда Антон, сделав очередную затяжку, глухо кашляет в кулак. — Дай сюда, заебал, — Арсений забирает у него из рук сигарету, выбрасывает её, и Шастун только закатывает глаза, но ничего не говорит. Он лезет за следующей буквально через десять минут, и Попов с тихим «Блять» открывает окна шире. Тем же вечером они гуляют по ночному городу, и Антон всё время только залипает в телефоне, обмолвившись парой-тройкой слов с парнями. Арсений старается идти рядом с ним, задаёт какие-то вопросы, пытаясь хоть как-то его расшевелить, но Шастун только сухо кивает в ответ. Вскорости Попов бросает эту идею, продолжая разговаривать с Матвиенко. Уже придя в отель под утро, Антон приваливается к груди Арсения спиной, запрокидывает голову тому на плечо и тихо, хрипло говорит: — Я пиздецки устал. Попов целует его в голову и начинает разговаривать о тяжёлых днях и загруженном графике, успокаивает тем, что через пару дней домой и ещё куча всякой ненужной информации, которая только приходит в голову. Он говорит до тех пор, пока Антон не предлагает лечь спать.

***

Приезда домой Арсений ждёт очень долго. Жуткая усталость, желание нормально выспаться, отдохнуть и просто увидеть семью — это всё преследует его на протяжении тура, и когда тот наконец-то заканчивается, Попов с радостью пакует вещи и садится в самолёт. В городе как всегда идут дожди, замёрзший и мокрый, Арсений заходит в магазин, покупает сигареты — они с Серым задержались в аэропорту, встретились с общим знакомым, заполнили кое-какие бумаги, и всё это время Попов курил как только выдавалась свободная минута — и теперь он наконец-то подходит к собственному подъезду, шлёпая по лужам, промокая, всё время натягивая спадающий капюшон, злясь и сжимая только купленную пачку в руках. Возле подъезда стоит машина Антона. Арсений не тешит себя надеждами, будто ему показалось, он точно, стопроцентно уверен: и марка, и номера, и даже глупый брелок, болтающийся на зеркале, — это точно она, и Шастун точно приехал не потому что соскучился, и приехал он, в общем-то, даже не к Арсению. У Попова сердце в пятки уходит, внутри медленно зарождается мерзкая, липкая, удушающая паника. Лифта Арсений не ждёт. Поднимается так, по ступенькам, перепрыгивая через две, и тяжёлая дорожная сумка бьёт по бедру, и на третьем этаже ему кажется, будто в лёгких чертовски мало воздуха. Почему, блять, именно сейчас? Ему бы следовало догадаться раньше. Эти все разговоры, любишь-не любишь, это молчание, нервное курение по две пачки в день и ещё куча всякой херни, которую Арсений старался не замечать. Он не знает, что Антон скажет его жене. От этого жутко. Единственное, о чём Попов может думать, так это почему, блять, сегодня? Он же ещё совсем не готов. Он же не хочет, чтобы его жене, его любимой девушке было больно. Не хочет. Арсений нервно возится с замком, дергает ручку двери, заходит — забегает — в квартиру. Бросает сумку на пол, видит чужую обувь в прихожей и такую знакомую куртку Шастуна в шкафу. У него трясутся руки. — Блять, — тихо ругается Попов, сжимая кулаки. Он заходит в комнату, видит свою жену, сидящую на кровати, и напротив, в кресле, — Антона. Они оба смотрят на него, и у Арсения как-то разом, вмиг пропадают все мысли, успокаиваются все страхи, паника утихает и руки перестают дрожать, но это настолько непривычно: видеть свою жену и Шастуна рядом, что Попов не может и слова сказать, переводя взгляд с одного на другую. Девушка поднимает голову, приглаживает рукой волосы, заправляет за ухо непослушную прядь и каким-то тихим, надрывным голосом спрашивает: — Это правда, Арс? Сейчас самое лучшее время, чтобы включить режим полного дурака и притвориться, будто ничего не понимаешь, будто всё по-прежнему отлично и нет никаких проблем, и Попов прекрасно понимает это, понимает, но что-то комом встаёт в горле. Арсений хороший актёр, он мог бы просто-напросто наврать, сказать, что Шастун всё придумал, что бы он там тебе ни сказал, милая, всё неправда, и я тебя по-прежнему очень сильно люблю, и всё у нас будет хорошо. Арсений мог сказать так запросто, и тогда ещё можно было бы что-нибудь вернуть. Сегодня — первый раз, когда Попов не смог соврать своей жене. Он и не говорит ничего, смотрит на Антона, и тот медленно отводит взгляд, и Арсений — тоже — отводит, опускает голову вниз, и внутри всё так же ни одной мысли, а сердце бешено заходится в каком-то неясном приступе, и ему почти физически плохо. — Арс, Господи, да ответь ты! Девушка почти что кричит, и Попов вдруг ловит её взгляд: запуганный, отчаянный, страшный. Она не плачет — не такая — но голос всё равно предательски срывается, и его жена будто бы обнимает себя за плечи худыми руками. Внутри медленно начинает разрастаться злость. — Что ты ей сказал? — Арсений спрашивает это у Шастуна, и тот вздрагивает, настолько резкий у Попова сейчас голос. Антон пожимает плечами, бросает взгляд на девушку, поджимает губы и говорит: — Правду. Про нас с тобой, про наши отношения. Он крутит кольцо на указательном пальце и быстро облизывает губы. Жена Попова смотрит на Антона и обнимает себя чуть сильнее, как будто ей очень холодно. — Так лучше будет, Арс, — говорит Шастун. — Зачем?.. Арсений и сам поражается своему голосу. Тихий, жалкий. Арсений только о том и думает, как же будет плохо его жене, каково ей, бедной, сейчас слышать это, каково ей вообще было узнать. Он медленно делает шаг вперёд, и Шастун резко вскидывает голову, смотрит на Попова, и взгляд у него какой-то растерянный, тяжёлый. Арсений делает ещё один неловкий, осторожный шаг в сторону и садится на кровать рядом со своей женой. Она медленно поворачивает голову. Между ними расстояние в каких-то жалких полметра, но Попов не нарушает его — не знает, как она отреагирует — а просто протягивает девушке руку — не касается даже, — и его жена замирает. — Я люблю тебя, — говорит он, и внутри жалость, внутри боль, но вопреки всему слова вылетают легко, свободно. Арсений не знает, что ещё можно сказать, в голове ни одной мысли, все они разбегаются, словно тараканы, и что-то щемит в груди, и это — единственная правда во всём хаосе его головы. И когда Попову кажется, что взгляд его жены на толику смягчается, становится более нежным, не таким осуждающим — он слепо протягивает к ней обе руки, пытаясь обнять. Девушка выставляет ладони вперёд — по-детски, забавно как-то — и закрывает глаза. — Не надо, — тихо говорит она. Слова эти словно обухом по голове, Арсений поджимает губы, резко, судорожно убирает руки и быстро поднимается с кровати, словно ему вмиг стало противно там сидеть. Только ему не противно. Ему хреново. Настолько сильно хреново, что дыхание на мгновение перехватывает, и сердце заходится в бешеном ритме, и руки начинают подрагивать от ёбаных нервов. Он делает ещё один шаг назад, но тут же останавливается, смотрит на Антона, ловит его взгляд и кивает головой в сторону кухни. — Пошли поговорим. Шастун поднимается, скашивает глаза на жену Арсения, одиноко сидящую на кровати, и идёт за Поповым. Сам Попов выходит из комнаты в одночасье, словно стремясь сбросить всё напряжение, царившее там. Такими же быстрыми шагами он идёт на кухню, слыша за собой Шаста, и внутри живо, стремительно разрастается злость. Его семья — его личная цитадель — разрушается на глазах, и сегодня — сейчас— первый раз, когда он действительно винит Антона. Арсений даже не представляет, о чём они будут говорить, просто молча идёт на кухню, и руки как-то сами собой сжимаются в кулаки. Он чувствует взгляд Шастуна на своём затылке, и это неимоверно раздражает, он слышит его шаги за спиной, и это раздражает ещё больше. В голове крутится только детское, капризное «Почему именно сейчас?», и Арсению кажется, что если б была отсрочка хоть в пару дней, — он бы нашёл верные слова, чтобы всё объяснить. Он практически бежит из комнаты, потому что сил видеть жену в таком состоянии банально нет. У него вообще ни на что не остаётся сил, и если бы не злость, подпитывающая его сейчас, то Арсений бы уже давно, кажется, сполз спиной по стене, пряча лицо в руках — поза полного отчаяния и безысходности. Уже на кухне Попов подходит к окну, медленно, осторожно делая каждый шаг, и смотрит на неприветливую, холодную дождливую улицу. Он не знает, о чём говорить с Антоном, потому что хочется сказать всё и сразу, хочется — впервые — чтобы он тоже понял, как ему, Арсению, плохо сейчас, чтобы почувствовал всё, чтобы он тоже винил себя, как это делает Попов. Не видеть его хочется. Шастун останавливается у стола, опирается спиной о стену, складывает руки на груди и выдыхает. Тихо, грустно. И с этим неровным выдохом у Арсения как-то стремительно, вмиг пропадает вся злость, и он медленно поворачивает голову, смотрит на Антона, поджимает губы и наконец-то спрашивает, уже совсем обыденно, без каких-либо эмоций в голосе: — Зачем? И собственное слово, вылетевшее так просто, шелестом проходится по небольшой комнате, отлетает от стен, и Арсению точно кажется, что есть в нём что-то такое сухое, бесчувственное, и от этого такое мерзкое, больное, что Шастун вздрагивает и опускает глаза в пол. — Ты не выберешь, — говорит Антон. — Всё равно ведь — не выберешь. Попов нервно кусает губы и какое-то неприятное чувство злости возвращается, преобразованное, превращаясь в досаду. Колючую, едкую, жалкую такую досаду, от которой Арсений весь напрягается, сжимая края собственной кофты пальцами. — А мне слишком хуёво, — продолжает Шастун. — Слишком, Арс, я просто не могу так больше, я никак не могу… Он не смотрит на Арсения — не может, наверное, — только в пол; смотрит, почти не моргая, словно застывшее каменное изваяние посреди чужой кухни. Он еле видно вздрагивает, когда очередной порыв ветра врезается в стекло и дождь резко усиливается, меняет направление, и теперь громко стучит по окну. На кухне больше не тихо. Арсений не может смотреть на него. Он и жалеть-то его толком не может — слишком свежи воспоминания его любимой жены, одиноко сидящей на кровати, с согнутой спиной и застывшим неверием — отчаянным осознанием — в глазах. — Блять! — выкрикивает Антон, делает шаг вперёд, будто бы хочет уйти, потом сразу же возвращается на прежнее место, снова опираясь спиной о стену. Арсений видит: он хочет подобрать нужные слова, хочет объяснить — почему, но не может, собраться не может, собрать все мысли в одну — особенную, правильную, нужную — тоже ведь — не может. Шастун проводит ладонью по лицу, закрывает глаза, снова выдыхает — на этот раз громко — и поворачивается к Арсению. Попов замирает, оглушённый осознанием, что именно сейчас Антон будет говорить, и после этого уже ничто не станет прежним, потому что только после его слов до Арсения наконец-то окончательно дойдёт — в полной мере, во всём жутком осознании дойдёт — что же только что произошло. Шастун молчит слишком долго. Слишком. Арсений считает секунды — нервные удары сердца. — Я не знаю, что сказать, Арс… — облегчённый выдох их двоих, — я нихрена не знаю. Не спрашивай, почему я это сделал и почему именно сейчас — я сам не понимаю, просто… Это конец, Арс. Финиш. Попов, боже, я не могу объяснить… Он нервно запутывает пальцы в волосах и потом так же быстро складывает руки на груди. Арсений молча смотрит на него. — Постоянно, Арс, твою мать, постоянно мне хреново из-за наших отношений. Ты хотя бы представляешь? Я думаю о тебе, Арс. Очень много, — Шастун начинает говорить тише. — Мне плохо. Мне настолько хуёво порой, что на стену лезть хочется. В голосе Антона никаких мученических и жалких ноток, только сухая констатация факта, сухая исповедь своих чувств, и Попову становится жутко: настолько отрешённо и безэмоционально говорит Шастун. — И вот когда я уже хочу всё бросить — а такое было далеко не один раз — ты приходишь… и всё. Нихрена не получается. Ни-хре-на. Потому что каждый ёбаный раз, когда мы встречаемся, я думаю, что ну может не сегодня? Может дать ему ещё времени? Потому что он же пришёл — ты же пришёл, блять, Арс, — и то, что ты рядом, становится важнее моего состояния. Я уже говорил это, не раз говорил, но, боже, ты же понимаешь?.. блять. Антон сжимает кулаки, резко вскидывает голову и потом прячет лицо в ладонях. Несколько судорожных вздохов. Несколько медленных секунд. Арсений смотрит на него и продолжает молчать. Он чувствует, насколько плохо Шастуну сейчас, и медленно, постепенно, жалость и сострадание к жене переходят на Антона, на этого запутавшегося, влюблённого, несчастного парня, и Попов уже протягивает к нему раскрытую ладонь, но Антон отнимает руки от лица. Арсений складывает руки на груди. — Ты бы не выбрал, — снова говорит Шастун. — Слышишь? Не выбрал бы. Он замолкает на пару минут, и Попов молчит вместе с ним, не потому что ему нечего сказать, а потому что он понимает: сейчас не время. Антон проводит рукой по шее, по волосам. — После той ночи в отеле, помнишь, когда ты не ответил… Я думал, что ну теперь-то точно всё. Что ты… Неважно, — он качает головой из стороны в сторону. — Забей. Арсений видит: его мысли разбегаются по разным углам, Антон говорит то, что не хочет, и молчит о том, что нужно сказать. Арсений выбирает самый лучший, самый безболезненный вариант поддержки — спокойное молчание, долгие секунды времени, пока Шастун разберётся, пока выделит наконец-то самое важное из всего хаоса мыслей в голове — или не выделит — без разницы: пусть только выговорится. Ему тоже плохо, одиноко и не с кем поделиться, он так же, как и Арсений, полностью один в этой ситуации, и Попов готов его слушать, потому что за чужой болью перестаёшь думать о своей. — Она мне долго не верила, — снова начинает Антон. — А потом я сказал ей, что я… — он замолкает, поджимает губы, быстро смотрит на Арсения и снова отводит взгляд. — В общем, она поняла, что это правда, и мне её жалко, Арс, я не хотел… Она очень хорошая. Голос Шастуна срывается, со спокойного и безжизненного переходя на какой-то сбитый, судорожный тон, и Попов не понимает: неужели он мог так безэмоционально говорить о себе, но как только речь зашла о другом человеке — он нервно проводит рукой по волосам, крутит кольцо на указательном пальце и смотрит на Арсения, загнанно и забито смотрит. И Попов вспоминает жену, в голове вырастает полуразмытый силуэт девушки на кровати, и огромными, оглушающими волнами начинает накатывать злость. Она не кричала на него, не прогоняла, она, бедная, всего лишь не могла поверить, что он может так с ней поступить. Ни о какой поддержке впредь не будет и речи, потому что даже когда им обоим плохо — жене и Антону — Попов всё равно выбирает жену. — Не хотел? — наконец-то подаёт голос Арсений, и от долгого молчания он хриплый и тихий. Шастун вздрагивает, делает шаг назад. — Тогда почему ты всё-таки сделал это? Почему рассказал всё? Попов говорит не громко, но грубо, зло, и Антон хмурит брови, кусает губы. Всё, что Шастун сказал несколькими минутами ранее, как будто аннулируется, стирается из памяти. Для Арсения любое упоминание девушки — красная тряпка, и он готов был бы слушать Антона, говори тот что угодно, но только не про его жену. — Да потому что невозможно! — почти выкрикивает Шастун. — Ты бы никогда не выбрал, Арс, это бы ничем не кончилось. Ты ёбаный эгоист, какого хрена, блять, какого нахуй хрена ты не подумал, насколько мне может быть плохо! Всё жена, жена, семья, дочь, снова жена, Арс, мы с тобой вообще-то встречаемся, и мне нихрена не в кайф понимать, что о них ты постоянно думаешь, а обо мне — нет, блять! Я не хотел, чтобы ей было плохо, правда не хотел, но мы бы сами ничего не решили, потому что я, веришь, не хочу расставаться, и ты тоже, а обманывать вечно сил бы не хватило… Сам подумай, Арс, это единственный лучший способ решить хоть что-то. Арсений медленно качает головой. — Антон, моя жена сейчас сидит в соседней комнате хрен знает в каком состоянии, и ей реально очень плохо, и как ты вообще смеешь говорить, что это действительно лучший способ? Голос Попова медленный, вкрадчивый, и за этим вычурным продуманным спокойствием скрывается слепая злость. Он даже не слушает Шастуна полностью, цепляется за отдельные слова, потому что из головы всё ещё не уходит болезненный образ девушки на кровати. — Ты сам виноват, — говорит Антон. Арсений даже не задумывается толком, поднимает руку и с размаху бьёт Шастуна. Кулак попадает куда-то в скулу, немного соскальзывает и задевает переносицу, и Антон отшатывается назад, тут же упираясь в стену. — Блять! Арсений видит, что он хочет ударить в ответ, но буквально в последний момент передумывает и прислоняет руку к носу. На пальцах остаётся кровь. Антон чертыхается, выпрямляет спину и смотрит на Попова. Спокойно, как будто заслужил этот удар. — Уходи, — тихо говорит Арсений. И тут же повторяет, уже уверенней: — Уходи, Антон. Шастун молча кивает и выходит из кухни. Арсений громко выдыхает. Арсений прислоняется к стенке, где только что стоял Антон. И медленно сползает вниз, сначала на корточки, потом полностью садится на пол и закрывает глаза. С уходом Шастуна становится оглушающе тихо, дождь, бьющий в окно, нихрена не помогает справиться с тяжёлым молчанием. Где-то в соседней комнате, буквально за стенкой, сидит его жена, а Попов сидит тут, на полу, и не находит в себе силы подняться и пойти к ней. На него вдруг быстро, оглушающе, накатывает жуткая слабость, нет сил вообще ни на что, хочется просто, совсем по-детски, отвернуться от всех, забиться в угол, и чтобы все проблемы сами собой улетучились, чтобы всё снова стало хорошо. Ему плохо. Арсений всё-таки пересиливает себя и встаёт, встаёт только потому, что понимает: просиди он здесь ещё хоть полминуты, и сил подняться уже не будет. Он медленно, ведя рукой по стенам, идёт в комнату, и сначала спокойное биение сердца вдруг усиливается, дыхание замирает, и Попов позорно останавливается возле двери, и пальцы уже тянутся к ручке, но тут же замирают. Что он ей скажет? Она сейчас сидит там, за этой чёртовой дверью, она думает о том, что её муж, Господи, её муж изменял ей, и что, что Арсений может сказать в своё оправдание, какие вообще он может подобрать слова, чтобы объяснить всё, чтобы ей не было плохо? Попов судорожно нажимает на дверную ручку и входит в комнату. Его жена всё ещё сидит на кровати. У Арсения вообще такое чувство, будто она даже не двигалась, так и просидела всё время, что они разговаривали, — ссутулившись, опустив голову, с замершей рукой у волос. — Мне жаль, — тихо говорит Попов. Девушка смотрит на него. Снова повисает неуютное молчание. Арсений мнётся на пороге, как чужой, не решаясь пройти внутрь. Он не знает, что ещё можно сказать. Его жена медленно поднимается с дивана, подходит к нему, кладёт руки на плечи — Арсений уже готов её обнять, и внутри малодушно проскальзывает жалкая надежда, что его простили, что всё будет хорошо, что можно забыть обо всём. Хотя хрен такое забудешь. Девушка только качает головой и поджимает губы. — Уходи, — просит она. — Я сама дочь из садика заберу, скажу, что ты ещё на какое-то время задержишься. А сейчас — Арс, уходи, правда. Пожалуйста. Попов делает осторожный — первый — шаг назад, и руки его жены соскальзывают с плеч. Он поверить не может, что его так прогоняют. Это «Уходи» настолько болезненное, тяжёлое, что у Арсения словно разом отняли все силы, и теперь он, потерянный, отвергнутый, потерявший самое дорогое, должен идти куда-то, что-то делать, как-то жить. Он словно в каком-то странном трансе надевает обувь, куртку и осторожно закрывает за собой дверь. Арсений не знает, куда идти. В карманах находятся телефон, бумажник, пачка сигарет и зажигалка. Попов быстро спускается по лестнице, как будто бежит от кого-то — от мыслей своих бежит — и на улице сразу попадает под дождь, идёт по лужам, пряча руки в карманах и не надевая капюшон. Заходит в магазин около дома, съёжившись, ссутулившись, зажавшись, опустив голову, быстро покупает бутылку виски — и всё в жуткой спешке, как будто он может куда-то не успеть. На самом-то деле ему некуда идти, и, остановись Арсений хоть на секунду — не дай бог задушит осознание. В принципе, он может снять номер в отеле, может позвонить многим своим знакомым, но им всем придётся объяснять причину или выдумывать какое-нибудь совершенно нелепое объяснение тому, что он не ночует дома, — ведь Арсений слишком хороший муж, чтобы сказать хоть кому-либо из друзей правду. Да даже если бы можно было выкрутиться с этим всем — вести себя так, будто ничего не произошло, он не сможет. Попов кладёт бутылку виски в пакет и по лужам, прячась от ветра, опустив голову, идёт к метро. До дома Шастуна ехать примерно минут сорок. Можно было бы взять такси, но в нём зачастую слишком тихо. В метро Арсений всё-таки накидывает на голову капюшон, и куча народа, облепившая со всех боков, гул толпы, смех, громкие разговоры, десятки различных красок и шум подъезжающей электрички — за этим всем не слышно отчаянных и рыдающих мыслей. Возле дома Антона всё точно так же, как и везде. Тот же дождь и серое пасмурное небо над головой, тот же сильный ветер, и Арсений так же, как и всегда, поднимается по серым безликим ступенькам на нужный этаж, не дождавшись лифта. Он старается не думать ни о жене, ни о Шасте, ни о том, что случилось буквально час назад. Ему просто хреново и хочется выпить. Попов прислоняется спиной к стене подъезда, садится прямо на холодный бетонный пол рядом с дверью Антона и открывает бутылку виски. Шастуну он позвонит позже, когда придумает, что сказать при встрече. А сейчас Арсений просто прислоняется спиной к стене, отпивает с горла́, морщится и глотает крепкую, обжигающую горло выпивку. Тепло разливается внутри, не принося облегчения. И тогда Попов снова прижимается к бутылке.