Хороший муж

Спустя полчаса ему становится холодно. Всё-таки не лето на дворе, одежда мокрая, подъезд холодный, а виски как-то хреново согревает. Ему плохо. Арсений чувствует какую-то мерзкую, противную тошноту, голова болит, его, кажется, знобит, и состояние такое, что не хочется ничего. Он в который раз проводит замёрзшими пальцами по лицу и закрывает глаза. Интересно, чем сейчас занимается его жена? Арсений утыкается лицом в сложенные на коленях руки и сидит так какое-то время. Ещё полчаса назад он буквально ненавидел Антона, а сейчас жалобно смотрит на его дверь и крутит в руках телефон, не решаясь позвонить. Попов думает о том, как же легко оказалось всё разрушить, один разговор — и всё к чертям летит, разбивается, раскрывается, и от этого так плохо, что осознание бьёт по голове и что-то глухо ноет внутри. Ещё полчаса назад он буквально ненавидел Антона, а теперь думает, что Шастун, в общем-то, не виноват. Бедный, милый, запутавшийся парень, он страдал от их отношений, ему плохо было, ему больно, и разве можно винить его, разве можно не понять, что Антону всего лишь хочется быть с ним, Арсением, что он и так уже слишком долго терпел, слишком долго ждал. Человека нельзя винить за его чувства. Попов сам подпустил Шастуна слишком близко, сам позволил ему стать близким, а в итоге это не принесло ничего хорошего. В итоге Арсений сидит сейчас под его дверью, пьяный, запутавшийся, несчастный. Сидит и не знает даже, что чувствовать, что думать не знает, вообще ничего не знает, просто хочет забиться в угол, словно ребёнок, и побыть в тишине. А ещё хочется, чтобы хоть кто-нибудь пожалел — как его дочку, когда ударится — чтобы посочувствовал кто-нибудь, сказал какую-нибудь не особо воодушевляющую хрень типа «Всё будет хорошо, всё наладится, Арс». Он не разберётся со всем один. Не справится просто. Арсений достаёт телефон, медленно листает список контактов и душит резкое желание позвонить Матвиенко — он ничего не знает об этой ситуации, а объяснить Попов сейчас не сможет, но ему — как бы банально ни звучало — нужен хоть кто-то, кто будет рядом. Он пролистывает контакт Серого и возвращается к Антону. Шастун поднимает спустя шесть гудков. — Выйди из квартиры, — просит Арсений, забывшись про приветствие так же, как и забывшись про то, что выгнал его из собственного дома буквально час–полтора назад. — Зачем? — спокойно спрашивает Антон, и в его голосе ни капли удивления или разочарования, а Попов знает — чувствует — что он уже подходит к двери. — Сюрприз на лестничной клетке. — Мина под ковриком? — Хуже. Антон так и выходит — в домашней одежде, с неподожжённой сигаретой в зубах и телефоном. — Блять, Попов, — ругается он, когда видит сидящего прямо на холодном бетонном полу Арсения. Шастун быстро засовывает в карман мобильный и сигарету и подходит к нему. — Ёб твою мать, Арс. Антон протягивает свою руку — Арсений некстати и совершенно ненужно замечает браслеты — и Попов хватается за неё, пытаясь встать. — Пошли в дом. Когда он прижимается к плечу Шастуна, и тот мягко поддерживает его за талию, всё ещё не выпуская руки, в нос бьёт сильный запах чересчур крепких — слишком знакомых — сигарет. — Я тебя так же отводил… — медленно говорит Арсений, чуть улыбаясь. — Помнишь? — Давно было, — откликается Антон, заходя с ним в квартиру. — Давно, — кивает Попов. — Но ты не сказал, что не помнишь. Шастун ничего не отвечает, огибает прислонившегося к стене мужчину и снова выходит на лестничную клетку, забирает почти пустую бутылку и заходит в дом. Арсений медленно снимает мокрую куртку, вешает её в шкаф, обувь — приставляет к стенке. Он не говорит Антону, почему пришёл — Шастун и так всё понимает: если бы жена не сказала Попову уходить, если бы она только простила — его бы здесь не было. Шаст прислоняется к косяку, опирается плечом, сложив руки на груди, и на пару секунд закрывает глаза. Эти пару секунд кажутся ужасно долгими, раздражающими и неправильными. — Выпьем? — наконец предлагает он. Арсений молча кивает и идёт на кухню. Антон забирает с комода бутылку, притащенную Поповым, и идёт за ним. Виски там оказывается ровно на две стопки, и, когда пустая бутылка отправляется в мусорку, Шастун притаскивает новую и молча ставит её на стол. Они пьют в тишине. У Арсения в голове начинает шуметь, и он прислоняется затылком к стене. — Будешь ещё? — спрашивает Антон. — Да. Попов смотрит на него, замечает небольшой синяк на скуле и какие-то плавно-расслабленные движения рук. Чувство такое, будто он пил до прихода Арса. Шастун пожимает плечами и всё так же молча льёт коньяк. Им не о чем говорить. Казалось бы, алкоголь и отчаяние развязывают язык, но Арсений даже выговориться не может, потому что что-то душит внутри, нельзя и слова сказать. Когда вторая бутылка оказывается наполовину пустой, Антон предлагает ложиться спать. Пил в основном он — Попов же периодически пропускал, просто смотря в пол, и тогда Шастун опрокидывал в себя очередную стопку. Они встают из-за стола — оба пьяные, с разбегающимися мыслями в голове и какой-то постылой жалостью к самому себе в глазах. Антон расстилает кровать, пока Арсений тащится в душ, долго стоит над раковиной, брызгая в лицо холодной водой. Эффект бодрящий, но не отрезвляющий. Взгляд падает на зеркало, и Попов быстро отворачивается. Что-то было в его лице настолько грустное, уставшее, приевшееся, что Арсению становится плохо и противно одновременно. Все события сегодняшнего дня как-то резко, водопадом накатывают, и голова начинает раскалываться, и что-то болит внутри, а сердце заходится в загнанном ритме. Арсений так и стоит, спиной к зеркалу, чуть сжимая кулаки и опустив голову, и пытается справиться с накатывающими чувствами, из-за которых дышать больно. Когда становится хоть немного легче, Попов выходит из ванной в одних трусах, босыми ногами идёт прямо в комнату, а там падает на кровать. Антон смотрит на него и, кажется, хочет что-то сказать, но передумывает в последний момент и просто протягивает руку, гладит Арсения по затылку, проводит пальцами по волосам. Попов еле видно напрягается, а потом выдыхает и малодушно прислоняется к Шастуну, укладывает голову где-то возле его шеи, и Антон молча и крепко обнимает его. — Злишься на меня? — тихо спрашивает Арсений. Шастун еле заметно качает головой. — Нет, — отвечает он. — Я понимаю. Точно так же бы поступил. Арсению не то чтобы становится легче, но дышится как-то свободней. Он медленно закрывает глаза, расслабляясь. Шастун рядом, сегодня — сейчас — когда Попову хреново как никогда — он рядом, и это уже многое. Как будто какой-то пласт, какой-то огромный камень, давивший всё время, медленно сдвигают, как будто нежеланные мысли стираются невидимой рукой, и проблемы резко исчезают. Арсений просто лежит, чувствуя чужие руки на своей спине и то, как Антон целует его в голову, и от этого становится так странно, так щемяще хорошо, что Попов готов поклясться — впервые за долгое время он действительно отдыхает. Он даже о жене не думает — не может просто — слишком страшно осознавать всё. Сейчас рядом только Шастун, вся реальность — в пределах его квартиры, все мысли — либо вокруг Антона, либо вокруг глухой, еле слышно ноющей боли внутри. Сон накатывает ожидаемо и сильно, и, засыпая, Арсений всё ещё чувствует пальцы, проходящие вдоль позвоночника.

***

Попов просыпается с жуткой головной болью. В первое время даже пошевелиться сложно, всё раскалывается, ломит, болит. Давно он так не напивался. Арсений тихо чертыхается, валясь обратно на кровать. Чуть отодвигает руку Шастуна. Ему бы сейчас хоть минуту блаженного неведения, забытья, когда просыпаешься после пьянки и не помнишь, что было вчера, и кажется, что всё по-прежнему хорошо. Только вот нихрена это не правда, всё настолько плохо, что Попов готов бы сделать головную боль раз в пять больше, лишь бы не помнить, что вчера его жена сказала «Уходи», что вчера всё потерялось, пропало, разрушилось, и теперь он просыпается посреди этой пустоши и не знает, что делать. Теперь ему просыпаться с этим жутким осознанием ещё очень долго. Арсений смотрит на Шастуна, тянется к его лицу и аккуратно очерчивает пальцами линию от скулы до подбородка. Антон не просыпается. Попов смотрит на него — изучает — и это как-то до одури странно: просыпаться раньше, чувствовать тёплое дыхание на пальцах, не думать о том, что нужно куда-то спешить, что-то делать, притворяться, врать. Никогда ещё не было времени, чтобы вот так вот лежать в кровати, рассматривая человека рядом. Каждый раз — даже когда они спали вместе в отеле — приходилось подскакивать, бежать, судорожно собираться, готовиться к новому дню. А сейчас — сейчас всё потеряно, и можно никуда не спешить. И это слишком по-новому, странно, так, что Арсению становится неподъёмно сложно лежать здесь. Одной рукой Антон всё ещё полуобнимает его, и Попову убрать бы эту руку, но он слишком боится разбудить Шастуна. Антон проснётся — и придётся разговаривать, придётся встречать вместе утро, что-то делать, курить там или пить кофе, и нужно будет как-то себя вести, а как — Арсений не знает. И голова болит просто ужасно. Попов всё-таки встаёт, медленно, осторожно. Кладёт руку Шастуна на кровать и тихо поднимается. Потом так же тихо ходит по чужой квартире. Заходит в ванную, старается не смотреть в зеркало, давит секундный рвотный позыв и залазит под душ. Голова продолжает болеть. На кухне Арсений ищет хоть что-нибудь от головной боли, пьёт холодную воду и морщится от светящего прямо в глаза солнца. Редкие лучи периодически скрываются за плавными массивными тучами. Непонятно, то ли дождь пойдёт, то ли солнце продолжит светить. Арсений натыкается взглядом на одинокую пачку сигарет на столе рядом с пустой бутылкой. Снова морщится. Тихо и осторожно Попов возвращается в спальню, закрывает за собой дверь и делает пару шагов к кровати. Антон ворочается и открывает глаза. Он смотрит на Арсения, дотрагивается до виска, хмурится и быстро облизывает губы. — Воды принести? — спрашивает Попов. Шастун только кивает, падая обратно на подушку. Арсений возвращается с первой попавшейся чашкой и холодной водой из-под крана. Антон протягивает руку, кивает головой и слабо улыбается. И это тоже слишком странно, непривычно и прочно — намертво — вплавляется в голову, как особенный вид воспоминаний, которые не забываешь даже спустя очень долгое время. — Открой окно, — просит он. — Жарко. Попов медленно плетётся к подоконнику, опирается о него, пропуская в квартиру холодный свежий воздух. Ему становится неудобно, не по себе, и хочется поскорее уйти отсюда. Убраться подальше от квартиры этой, от Антона, от их близости, потому что всё слишком сложно и неясно. Шастун ставит на тумбочку чашку и смотрит на Арсения.  — Мне… — тихо, скомкано говорит Попов, не глядя на Антона. — Мне идти нужно. — Некуда тебе идти, — отвечает Шастун. — Ложись. Арсений только пожимает плечами и так же медленно подходит к кровати. Голова всё ещё раскалывается, страшно даже движение резкое сделать. Антон поворачивается к нему спиной. Одеяло он накидывает ровно до плеч. И действительно — некуда. Некуда идти, не к кому, и Шастун это понимает, лучше самого Арсения понимает, и поэтому он — рядом. Попов аккуратно, почти невесомо касается чужого плеча. Антон чуть вздрагивает. Пальцы спускаются к спине, потом поднимаются к затылку, к волосам, мягко перебирают короткие светлые пряди. Шастун поворачивается — Арсений уверен: это стоило ему быстрого, сильного приступа головной боли — и прижимается к нему, обнимает как-то крепко, отчаянно. Попов чувствует тёплое чужое дыхание в районе шеи и гладит чужую спину, ощущая выступающие рёбра и позвоночник. Арсений коротко целует его куда-то в висок. Они так и засыпают примерно часа на три, и потом, когда Арсений снова открывает глаза, — голова болит ещё больше. Антон просыпается почти одновременно с ним, только намного медленней; лениво моргает, переворачивается на спину, морщится, прикладывает руку к виску и тихо, шёпотом ругается. — Вода осталась? — спрашивает Попов. Его голос — хриплый, грубый, такой, что слов почти не разобрать. Однако Шастун понимает — поворачивает голову, тянется к чашке, оставленной им на тумбочке, заглядывает внутрь и коротко мотает головой. — Нихрена. — Бля-я-я… — стонет Арсений. — Я не поднимусь. Неужели вчера так много выпили, что сейчас настолько хреново? Стоит только пошевелиться — и сразу начинает подташнивать, а голова болит, кажется, не переставая. — Щас, — так же хрипло говорит Антон, отбрасывая одеяло, — принесу. Он возвращается спустя минуту, с двумя чашками и таблеткой в ладони. Последнюю протягивает Попову, и тот быстро глотает её, выпивая кружку за раз. Антон делает небольшой глоток из своей чашки и отдаёт её Арсению. Потом молча уходит, и буквально через минуту слышится звук льющейся воды. Попов медленно, кривясь и морщась, держась за голову, поднимается. Голыми ногами сразу чувствуется холод. Окно всё ещё открыто. Арсений и не закрывает его — просто идёт на кухню, садится на стул и смотрит в стену. Он бы хотел не думать о семье, да не получается. Он бы хотел всё исправить, но нечего. И от этой безысходности почему-то становится легче, то ли дышится свободней, то ли ещё что, а мысли-то текут: плавные, тяжёлые, но уже не режущие острым ножом, уже не отчаянные — тупая ноющая рана, гноящаяся оттого, что теперь нельзя ничего сделать. Когда его жена решится поговорить — когда перестрадает, переварит в голове всю правду, — она сама ему позвонит, сама предложит встретиться, а пока у Арсения ничего нет. Только Шастун совсем рядом и необъяснимое, неназванное, беспризорное чувство, когда он смотрит или обнимает, или курит, или просто рядом — что-то ворочается внутри, тянет, болит, и это то ли вина, то ли нежность, то ли отчаяние — Арсений совсем не понимает, и от этого тоже плохо. Антон заходит на кухню, взъерошивает мокрые волосы, смотрит на бутылку коньяка, на пачку сигарет с зажигалкой, на Попова. — Кофе будешь? — спрашивает Шастун. Арсений только кивает. Солнце изредка пробивается за тучами и неприятно светит в лицо, так что Попов закрывает жалюзи, оставляя кухню в полумраке. Антон даже внимания не обращает. Кажется, только закрой глаза — и эти знакомые звуки, какая-то возня посудой совсем рядом, незакрытый кран, звон чашек — это до боли похоже на его дом — и можно даже представить, будто всё по-прежнему хорошо. — Сахар? — Нет. А всё и так, в принципе, хорошо. Сомнительное «хорошо» с Антоном, если откинуть тяжелое прошлое и неясное будущее. Шастун ставит на стол две чашки именно в тот момент, когда Арсений тянется к его пачке сигарет. Попов быстро делает глоток горького вкусного кофе и протягивает руку к зажигалке. Антон подаёт и её. Арсений закуривает, Шастун просто смотрит в безликую столешницу и молчит. Они так и сидят довольно долгое время — тихое тиканье часов — Антон изредка делает маленькие глотки и оглядывается на окно, будто бы хочет посмотреть на улицу, но потом так же быстро отворачивается, вспоминая, что жалюзи-то закрывают весь обзор. Арсений смотрит на него, изучает и думает, что есть что-то особенное в этом поведении, есть что-то особенное в нём, Антоне, именно по утрам, когда лёгкая сонливость ещё не отпустила полностью, когда он никуда не спешит и просто застывает вот так вот — с чашкой у губ, и смотрит как-то задумчиво. Есть в нём что-то особенное, что-то, что запоминается, прочно откладывается в памяти — слишком непривычное, слишком яркое и резкое среди этого серо-пасмурного утра. Голова у Арсения начинает болеть чуть меньше. Просто боль медленно потухает, вытесненная запахом кофе и сигарет. Попов затягивается, прикрывая глаза. — Ты не звонил жене? — спрашивает Антон. Он говорит тихо и хрипло, и Арсений делает особенно большой глоток кофе. — Нет. — Почему? — Тебя это действительно волнует? — Попов докуривает сигарету до фильтра и вдавливает бычок в стальную пепельницу на подоконнике. — Она сама позвонит. Позже. Когда… не знаю. Когда разберётся со всем. Антон смотрит на него, проводя рукой по волосам. Смотрит внимательно, даже не моргает. Грустно как-то смотрит. — И что потом будет? — спрашивает он. Арсений ловит его взгляд и ничего не отвечает. Этот вопрос уже раздражает, режет по больному, потому что нет у них никакого «потом», ничего у них совместного нет, кроме работы и — изредка — тихих встреч. — Если вы с ней… Если она тебя простит, — начинает Антон, — ты же ведь уйдёшь, ну, и всё как бы… закончится. Шастун — умный мальчик, понимает всё слишком хорошо, но не имеет малейшего понятия о том, что иногда нужно просто промолчать, если всё и так понятно. — Да, — кивает Попов. — Тогда — да, закончится. Арсению впервые настолько сложно даются слова. Антон опускает взгляд. Снова повисает неуютное молчание, Попов крутит в руках чашку с кофе, обхватив её ладонями, Шастун медленно ворочает кольцо на указательном пальце. Вот он, тот этап в отношениях, когда уже не хочешь говорить правду, чтобы ему не было больно, но всё равно говоришь, потому что, кажется, так будет правильно. Потому что Арсений и так уже слишком много врал. Он перевешивается через стол, протягивает руку и аккуратно поднимает голову Антона, держа за подбородок. Шастун слабо и вычурно-беззаботно улыбается. Арсений встаёт из-за стола, тянет Антона за собой и сам опирается о край столешницы. Рукой, не глядя, Попов отодвигает чашку в сторону и слабо взъерошивает светлые волосы. Антон прислоняется к нему, кладёт голову на чужое плечо, опираясь лбом, и Арсений чувствует тёплое дыхание на ключицах и сцепленные за спиной руки. — У меня башка болит, пиздец просто, — тихо говорит Шастун. — Хрен я больше так напьюсь. — Самая большая ложь, — слабо улыбается Попов. Он проводит пальцами по затылку Антона и коротко целует его в висок. Арсений закрывает глаза. Ему жутко становится от того, как он мучает Шастуна. Даже сейчас, когда Попов сказал ему, что они всё равно расстанутся, если его простит жена, — даже сейчас Антон не прогоняет его, тянется к нему, словно ещё надеется на что-то, наивный, надеется или — Арсений даже не знает, что хуже, — или пытается урвать последние часы с ним же. Шастун отстраняется и опирается на стол рядом с Поповым. Берёт пачку сигарет и зажигалку. Затягивается. Молчит. Арсению бы сделать что-нибудь, да только смотрит на него, изучает, бегает взглядом по лицу, расслабленным губам, редко подрагивающим ресницам. И — тоже — молчит. Попов приваливается своим плечом к его и опускает глаза в пол. Плечо у Шаста — тёплое, кожа приятная, Арсений никогда этого не замечал, да и сейчас бы не заметил, только вот нужно сосредоточиться на чём-то, хоть на чём-нибудь, потому что слишком странно, неудобно и неуютно стоять здесь вот так в напряжённой, ожидающей тишине. Антон выпускает дым — Арсений ловит его, вдыхает и расслабляется. — Не молчи, — просит он, слегка толкая Шастуна в плечо. Антон слабо, неестественно улыбается. — А что говорить-то? — спрашивает, тянется к пепельнице на подоконнике и передвигает её на стол рядом с собой. — У меня жутко башка болит, и ощущение такое, будто всё вчерашнее не со мной происходило. Вот словно кусок из памяти выдрали и другой вставили. Серьёзно. Я вот сейчас всё вспоминаю, и сам себе поражаюсь, знаешь, даже говорю себе что-то типа: «Тох, да ты просто не смог бы такого учудить, чувак. Ты просто решиться бы не смог». А потом смотрю на тебя и понимаю: нет, блин, смог! Это пиздец какой-то. Арсений молчит, чуть сжимая пальцами столешницу. Антон опускает голову, разглядывает собственные ноги, пол на кухне, изредка моргает. Потом, словно спохватившись и вспомнив про сигарету, резко затягивается, сразу же стряхивая пепел. Медленно-медленно выдыхает. — Не жалеешь? — спрашивает Арсений. Шастун пожимает плечами. — Нет, — Антон делает короткую затяжку, поднимает взгляд на Попова. — Ты первый раз у меня на ночь остался, о чём я могу жалеть, Арс? Они долго, болезненно долго смотрят друг на друга, пока сигарета в руках Шастуна не начинает тлеть, обжигая пальцы, и он быстро отворачивается, вдавливая её в пепельницу. Первый раз на ночь, думает Арсений. Неужели это для него столько значит? Неужели это достаточная плата за то, что он выстрадал, что пережил, за все эти неясности, за грёбаный эгоизм Попова, за неопределённость, жалкую надежду и вечное второе место? Неужели ему этого достаточно?.. — Господи, Тох… Арсений прижимается лбом к его плечу и коротко целует. Так мерзко внутри становится. У Арсения в груди всё сжимается, стискивается железными ледяными цепями, ноет, режет, страдает и рыдает от болезненно-сильной нежности, тихой печали и сострадания к Антону. Попов отстраняется, смотрит на него. Шастун слабо улыбается. И с этой робкой, наигранной и неправильной улыбкой что-то снова рушится, болевшее, кричавшее чувство взрывается чем-то новым, до боли, до сбитого дыхания и колотящегося сердца сильным, мощным. Арсения как волной накрывает, он тянется к Антону, резко, напористо целует его, закрывая глаза так крепко, что становится чуть ли не больно. И Шастун целует в ответ. Всё нахрен останавливается. Замирает. Перестаёт бежать жизнь, и стрелки в часах ломаются. Ничего нет. Ни семьи, ни жены, ни, Господи, ни дочери, ни вчерашнего вечера и последнего полугода. Они продолжают целоваться. Попов прижимает Антона к стене, прикусывает нижнюю губу, прижимается губами к шее, целует выступающий кадык, Шастун обнимает его, стискивает пальцы на свободной белой майке, холодом касается рёбер. Арсений застывает с поцелуем где-то у ключиц. Господи, если им только придётся расстаться… Ему впервые становится страшно. Блять. Арсений закрывает глаза. Вдыхает и легко касается губами плеча. Он стоит так несколько сбитых судорожных вдохов. Времени-то проходит — не больше пяти секунд. Попов ведёт ладонями вверх-вниз от локтей Антона к его плечам и одними губами, беззвучно, слепо и неправильно говорит «Я люблю тебя», и это неуслышанное признание тёплым дыханием застывает на коже. Арсений снова целует его, и на этот раз они почти не отстраняются друг от друга, холодные замёрзшие пальцы не отрываются от чужой тёплой кожи, дыхание — судорожное, неровное — сливается в один длинный вдох между поцелуями, и у Попова в голове столько слов, столько чувств, что перед глазами всё чуть ли не кружится и становится реально тяжело это вынести. Он обнимает Антона крепче, проводит пальцами по его волосам и закрывает глаза. Внутри словно переворачивается всё. Он не хочет его отпускать. Теперь осознанно. Это чувство росло, крепло, непонятное, непринятое, тяжёлое от своей неприкаянности и ноющее от неверия, а теперь оно разрастается, цветёт, разгорается, и Арсений впервые так сильно, так свободно принимает его. От чашек на столе медленно поднимается вверх слабый пар. Запах сигарет еле слышно разносится по кухне. Пальцы на рёбрах ощущают чужое сбитое дыхание. Они продолжают целоваться.