Хороший муж

Жена звонит Арсению на следующее утро. Когда в комнате раздаётся тихая вибрация телефона, они уже давно не спят, но Шастун всё равно вздрагивает и кивком головы указывает Попову на мобильный. Поговорить Арсений выходит на балкон, и Антон, в принципе, всё понимает. Девушка предлагает встретиться в одном кафе — старая дешёвая забегаловка, в которой они раньше часто обедали или просто сидели за чашкой кофе, разговаривая обо всём и ни о чём, и это было так давно, что Арсений с трудом вспоминает, как туда добраться. Когда он слышит голос своей родной жены — что-то болезненно ёкает, сжимается, и потом накатывает знакомое чувство вины. День, когда все проблемы кажутся незначительными, закончен. Отдохнули, спрятались в уютный кокон квартиры — и хватит. Арсений кивает, говорит «Хорошо» и «Я буду там примерно через час». Жена отвечает, что лучше через два. «Я пока дочь в садик отвезу, Арс». Когда Попов выходит, закрывая балконную дверь, Антон абсолютно не обращает на него внимания, застилает кровать и тянется к сигаретам на тумбочке. — Покурим? — предлагает он, кидая Арсению его же пачку. Попов на автомате ловит её и смотрит вслед Шастуну, пока тот идёт на кухню. Потом плетётся следом и не знает, как сказать Антону, что ему сейчас нужно уезжать. Антон — умный мальчик, сам всё понимает, молча ставит перед Арсением чашку с кофе и закуривает. — Есть будешь? — спрашивает он. Попов только качает головой. Курить ему не хочется, поэтому просто мнёт пачку в руках, шелестя упаковкой. Антон — умный мальчик, и поэтому он тихо, выдыхая дым, спрашивает: — Скоро поедешь? — Через полчаса где-то, — отвечает Арсений, и это всё кажется настолько обычным, будто они давно уже семейная пара, и разговор идёт о походе в магазин. «Скоро поедешь? Не забудь молоко купить». Попов делает быстрый глоток горького, отрезвляющего кофе и кладёт пачку сигарет на стол. — Ты же понимаешь, что я к ней поеду? — спрашивает он. Антон только пожимает плечами. — Да. — И?.. — И что? Что я могу сделать? Остановить тебя? Сказать «Не уезжай, Арс, пожалуйста!» или что-то типа того? Арсений поджимает губы и делает ещё один глоток. Он чувствует себя таким дураком. Блять. — Тебя же это не остановит, — тихо говорит Антон. Его голос такой безразличный, смирившийся, как будто всё то, о чём он говорит, — давно пройденный этап, прочитанная страница или неинтересный город, в который не хочется возвращаться. Как будто что-то неважное. Арсений всё-таки тянется к пачке сигарет и закуривает, разбавляя затянувшуюся паузу. Через два — уже почти полтора — часа Попова будет ждать жена, и Антон действительно не сможет его остановить. Они же уже обо всём поговорили. Шастун знает, что это ничем не закончится. Арсений не знает — чувствует — что после встречи с женой они с Антоном расстанутся, точно расстанутся, окончательно, — Арсений всё это прекрасно понимает, но осознать — не может, страшно ему осознать, что вот-вот придётся прощаться, отказываться, отрывать какую-то важную, всё время болящую часть от себя. Он с уже привычной болезненной нежностью смотрит на Антона. Шастун курит: затягивается, перебирает сигарету тонкими пальцами, долго смотрит на тлеющий огонёк, аккуратно стряхивает пепел. У Антона — привычная сигарета в руках и обречённая расслабленность на лице. У Арсения — ворох непонятых тяжёлых мыслей и горький привкус кофе во рту. У них на двоих — всего-то вчерашний день и это утро напополам с молчанием. Арсению это всё кажется неправильным, запутанным, сложным и абсолютно не подходящим для последнего раза, когда они, в общем-то, вместе. Попов допивает свой кофе, моет чашку — всё как у себя дома — и не спеша идёт собираться. Антон остаётся на кухне с сигаретным дымом и тихим шумом из другой комнаты. Уже в спальне Арсений достаёт свою одежду и медленно садится на кровать. Застывает так на какое-то время, прячет лицо в ладонях и делает глубокий судорожный вдох. А потом начинает быстро одеваться. К Антону на кухню Попов заходит так же быстро, встречается взглядом с Шастуном и совершенно обыденно, как будто и правда в магазин уходит, говорит: — Ну… я пошёл. Закроешь дверь? И Антон так же спокойно тушит сигарету в пепельнице, отставляет от себя чашку, кивает и говорит: — Конечно. Вот ведь пиздец, думает Арсений, когда дверь за ним с тихим стуком закрывается, оставив после себя еле слышное «Пока» Шаста и глухое молчание подъезда. В подъезде этом вообще как-то до странного тихо и темно, и Попов бросает беглый взгляд на стену, на которую позавчера позорно опирался, пьяный и потерянный. Он глупо и то ли с надеждой, то ли с глухой грустью оглядывается на дверь так, будто она вот-вот должна открыться. Бред. Попов качает головой, хмурится, смотрит на часы и быстро сбегает вниз по лестнице. На улице противный, промозглый ветер и мелко накрапывающий дождь, погода мерзкая, под стать настроению, и Арсений обходит большие лужи, натягивает капюшон и привычно тянется за сигаретами. Чертыхается, вспоминая, что пачка осталась у Антона. До небольшого, невзрачного кафе он добирается как будто в прострации. В голове до поганого столько мыслей, что мозг отключается, и Попов всю дорогу пялится на поручень в метро или пол со сменяющейся обувью перед глазами. До самого кафе доходит на автомате, просто примерно помня, где оно находится. И когда тяжёлая дверь открывается, а в нос сразу бьют запахи выпечки и кофе, Арсений словно просыпается, вздрагивает, оглядывается. Смотрит на свою жену. Она сидит за третьим столиком у окна, помешивает чай маленькой ложкой и поправляет волосы и воротник бежевого свитера. Она слабо, еле заметно улыбается, увидев Арсения. Он медленно, осторожно делает первые неуверенные шаги ей навстречу, замирает перед небольшим диванчиком и всё-таки садится. Девушка смотрит на него, чуть отодвигает от себя чашку и скрещивает пальцы. — Привет, — говорит она. Арсений смотрит на свою жену, изучает, словно видит её в первый раз. Он даже улыбнуться нормально не может, вообще ничего не может, просто замирает так, положив руки на стол и смотря прямо ей в глаза. Чувство такое, будто пару месяцев не виделись. У Арсения в голове — такой хаос, что просто жутко становится. Внутри никак не умещается, что буквально час назад он был с Антоном, проснулся с ним этим утром и — о боже — сейчас он со своей женой. Всё смешивается, закручивается, и голова начинает слабо кружиться, когда Арсений наконец-то выдыхает тихое «Привет». — Закажешь что-нибудь? — спрашивает девушка, и у Попова чувство такое, будто она снова не знает о его изменах, будто Антон смолчал пару дней назад и они опять счастливая семья. Арсений чуть было не бросает «Я у Шаста кофе выпил», но тут же замирает, не проронив ни слова, но до боли сжав кулаки. — Не хочу, — говорит он, качая головой. Они снова молчат. Арсений не торопит — зачем, если его жене нужно время, чтобы справиться с накатывающими чувствами и собраться, чтобы выдавить из себя хотя бы жалкое начало разговора. Арсений не начинает первый — не знает с чего начать. Кажется, только затронь эту тему — и он захлебнётся в извинениях, потому что ему действительно настолько жаль, что даже представить страшно и объяснить-то — невозможно, потому что как объяснить, что внутри-то, под рёбрами, дорогая, знаешь, так сильно болит, что сдохнуть хочется, лишь бы перестало. Арсений всё-таки улыбается. Слабо, грустно. — Ты у Антона ночевал? — спрашивает его жена, и у Попова лицо вмиг становится до неприятного серьёзным. Он опускает взгляд на светло-серую столешницу и еле слышно выговаривает «Да». Нет уже смысла врать. Девушка кивает, и Арсению думается, будто она сама не знала, зачем задала этот вопрос — наверное, просто хотела убедиться — в который раз резанув себя осознанием — что вот она — правда, вот она — реальность, где её муж спит с парнем, и нихрена у них не всё хорошо, как в сопливых фильмах. — Без тебя плохо, — говорит она. Арсений поджимает губы и молчит. Ему тоже плохо, чертовски плохо без неё, но если бы он только знал, как об этом сказать. Ни хрена он не знает. Поэтому и остаётся только, что смотреть грустно, стыдливо прятать взгляд и мучиться мерзким, едким чувством вины, желчью растекающимся где-то внутри. — Я даже извиниться нормально не могу, веришь… — начинает Арсений, и что-то медленно отмирает в его голове. — Я не знаю, что сказать, я бы не изменял тебе просто так, но он… чёрт. Это всё настолько жалко звучит, — Попов бегает взглядом по помещению кафе с немногими посетителями и изредка замирает на лице своей жены. — Мне действительно жаль. Не из-за того, что я спал с ним, а из-за того, что тебе… хреново сейчас. Понимаешь? — спрашивает Арсений. — Понимаю, — отвечает его жена, и разговор снова заходит в тупик. Девушка помешивает чай серебристой ложкой и смотрит куда-то в окно. Попов осторожно поднимает на неё взгляд и думает, как же она, бедная, провела эти пару дней — абсолютно одна со своей проблемой и своими переживаниями, с ребёнком на руках. Когда ему было хреново — он пошёл и напился до беспамятства, а потом счастливо отстранился от пожирающих мыслей, раз за разом убеждая себя, что всё в порядке. Когда его жене было хреново — она просто продолжила жить. Арсений смотрит на неё, замечает лёгкий макияж, чуть подведённые глаза и нежно-розового цвета губы — они вместе выбирали эту помаду — аккуратно выглаженный свитер — всё идеально и как будто ничего не случилось. Её выдают только нервные движения пальцев, обхватывающих чашку, и обгрызенные с боков ногти — у жены Попова эта привычка появлялась только когда она начинала слишком сильно переживать и нервироваться. Арсений смотрит на эти ногти, и ему действительно чертовски жаль. Девушка пожимает плечами, как будто ей неуютно. — Знаешь, Арс, — начинает она, слабо и грустно улыбаясь, — у меня даже в голове всё не укладывается. Просто вот он — мой муж, отец моего ребёнка, с которым мы столько времени провели, с которым столько пережили — вот он изменяет мне, и это… — она смотрит на Арсения, — это настолько… неожиданно, настолько странно, что я до сих пор поверить не могу, наверное. Она замолкает. Попов обречённо смотрит ей в глаза. — Я тебя не осуждаю. По крайней мере за то, что ты… был с ним, — она поджимает губы и несколько раз быстро моргает. — Единственное, за что я тебя виню, так это что ты позволил себе мучить и меня, и его, особенно. Антон сказал, что вы уже давно вместе, и о том, что он любит тебя, ты должен знать. — Он мне этого не говорил, — встревает Арсений, просто потому, что ему нужно хоть что-нибудь сказать. Голос предательски дрожит уже в начале фразы. — Зато мне сказал. Если бы не это, знаешь, я бы, скорее всего, даже не поверила б, но он… он не врал, — девушка пожимает плечами. — Мне жаль. Его жаль, не тебя, Арс. Арсений всё понимает, ему тоже уже осточертело себя жалеть, но последние слова жены бьют по больному и набатом стучат в голове, даже когда она перестаёт говорить. Он закрывает глаза. Открывает, моргает часто-часто и отворачивается к окну. Арсений смотрит на редких спешащих прохожих и не прекращающийся дождь на улице, и в голове у него только слова жены и неприятное, жуткое осознание. Антон сказал ей, что любит его. Не соврал. Арсению почти физически больно, дышать даже как-то сложно становится, и он просто сжимает пальцами края столешницы и старается успокоить себя. Одно дело — догадываться, и совсем другое — знать. Когда тебе шестнадцать — можно сказать, что любишь, кому угодно, можно полюбить кого угодно, и это будет совершенно нормально, это будет естественно и вскорости пройдёт. Когда тебе шестнадцать — можно признаваться в любви направо и налево, и ничто не будет казаться серьёзным. Когда тебе уже стукнуло двадцать пять — всё меняется, сказать кому-нибудь «люблю» становится не так-то просто, ты осторожен в своих словах и действиях, потому что уже повидал кое-что в жизни и не разбрасываешься словами так же легко, как раньше. Ты уже дохуя взрослый, и признание означает ответственность и полную осознанность, и это не то чтобы страшно, но кому попало ты не скажешь. Антону уже за двадцать пять, и если он сказал, что любит, то это сильно и надолго. Арсению грёбаных тридцать четыре года, а он так ничему и не научился. И в какой-то момент Попову кажется — понимание как обухом по голове или ледяной водой по плечам — что у него это — тоже — сильно и надолго, и сердце несколько раз быстро и судорожно ударяется о рёбра, когда его жена устало вздыхает, опирается подбородком на ладони, прикрывает глаза и спрашивает: — Что нам делать, Арс? Она говорит «нам», и Арсений думает, что у него ещё есть шанс. Он говорит «Не знаю» и добавляет «Но я люблю тебя», — Арсений не врёт, и шансов у них с Антоном не остаётся. Девушка смотрит на него, хмурится и кусает губы, обхватывает пальцами чашку с уже остывшим чаем, вертит в руках ложку и спрашивает: — А Антона? У Арсения нет силы соврать, и что-то не даёт сказать правду. Он молчит. Смотрит на неё и молчит. Его жена всё понимает. Она откладывает серебристую ложку и отодвигает от себя простую белую чашку. Складывает руки на столе, и Попов замечает какую-то странную перемену в её лице. Настораживается. — Ты же понимаешь, что придётся выбирать? — спрашивает девушка, чуть наклонив голову. Несколько раз быстро и загнанно моргает, и Арсению кажется, будто она вот-вот заплачет. Но его жена делает глубокий вдох, быстро — неосознанно — касается обручального кольца на безымянном пальце. Держится. — Я не ставлю какие-то условия, Арс, и не заставляю тебя, но… — она замолкает, откидывается на спинку дивана и судорожно вздыхает. — Ты же понимаешь, что придётся. Арсений видит слёзы в её глазах, девушка пытается их стереть, осторожно, чтобы не размазать тушь, запрокидывает голову и часто-часто моргает. Ей страшно. Страшно, что он может уйти. Она всё это время боялась — сначала неосознанно — всё время чувствовала, что что-то не так, а теперь она знает, в чём причина, и боится ещё больше, боится, что он, Арсений, может бросить её, их дочь — семью, и она действительно его любит — Господи, она даже готова простить ему измену — его жена, его милая жена сейчас почти плачет не потому, что пытается давить на жалость, ей просто страшно, глупо, по-человечески, банально и грустно — ей страшно остаться одной. Арсению и самому страшно. Выбирать. Его жена на пару мучительно долгих секунд закрывает глаза, а когда открывает — слёз почти не видно. Спустя ещё пару секунд она успокаивается, смотрит на Попова, поправляет назойливую тонкую прядь и снова тянется к серебристой ложке, вертит её в руках. Ждёт. — Я не уйду, — говорит Арсений. Что-то внутри него обрывается и вздыхает облегчённо. Он просто слишком сильно любит свою семью. У него даже нет права выбрать не её. На лице его жены никаких признаков радости или облегчения — она понимает, насколько Арсению сложно. Если не выбрать, то отпустить. Сам Арсений думает только о том, что делает всё правильно. Он слабо, еле заметно и совсем неуместно улыбается. — Поехали домой, — говорит его жена. Девушка расплачивается, надевает своё тёмное пальто и берёт зонт, пока Арсений, словно в какой-то прострации, заторможено смотрит на неё, бегает глазами по лицу, по волосам, теребит край собственной кофты и не может поверить, что всё закончилось. Так просто? Ему вдруг кажется, что он совсем не был готов к этому, что представлял себе всё не то и не так, и теперь, когда они оба уже выходят из тёплого помещения, Арсений на несколько секунд закрывает глаза и пытается успокоиться. Его жена уходит вперёд, зябко кутаясь в тонкий шарф и пряча руки в карманах; на запястье болтается нераскрытый зонт, а на волосах оседают мелкие капли дождя. Попов тупо идёт за ней. Они подходят к парковке, Арсений замечает свою машину, и девушка, доставая ключи, спрашивает: — Поведёшь? Он только коротко качает головой. Она сама садится на водительское кресло, Арсений — рядом. Пока они едут по дождливому неприветливому городу, Попов так сильно, мучительно сильно хочет ей хоть что-нибудь сказать, что угодно, лишь бы скрасить тяжёлое молчание, но слова каждый раз ударяются о невидимый барьер, вырываясь лишь тихим вздохом. Ремень безопасности будто бы медленно душит, всё время затягиваясь, в машине чертовски жарко, и хочется снять с себя всю одежду, а потом распороть себе кожу, чтобы не тянуло, не ныло какое-то странное, мерзкое чувство внутри. Арсений даже радоваться толком не может — а чему тут радоваться, думает он, если столько херни произошло за последние пару дней, столько боли тем, кого он любит, если отчего-то так трудно сейчас. Он смотрит на свою жену, замечает чуть поджатые губы и сосредоточенный взгляд на дорогу. Она медленно моргает, заворачивает во двор и останавливает машину. Никто не выходит. Арсений всё ещё смотрит на неё, и с каждой секундой ему всё сильнее начинает казаться, будто они о чём-то не договорили. Дождь барабанит по крыше автомобиля, стекает по лобовому стеклу, усиливается. Девушка сильнее сжимает пальцами руль. Она не выдерживает, что-то переворачивается, рушится, и по щекам текут первые, робкие и быстрые слёзы, которые уже незачем стирать — не остановишь, тушь размазывается, его жена часто-часто моргает, смотрит на дождливую улицу и уже даже не пытается успокоиться. — Не оставляй нас… — еле слышно шепчет она, и всё, рухнула стойкая плотина, полетело всё самообладание, и вот оно — то, что она так долго прятала, что скрывала за вычурным спокойствием. Вот они, те тяжёлые и горькие страхи — текут сейчас по щекам с чёрной тушью, и нет у неё сил скрывать эту слабость. Она корит себя — Арсений уверен — очень, очень корит, ведь она тоже хорошая жена, ведь она стопроцентно обещала себе дать ему выбрать, не давить, не обязывать — а не получилось, запрятанная обида вскрылась таким слабым способом. Арсений ничего не отвечает. Сейчас — фатальная точка, апогей его жалости, и у него не просто не находится слов, а всё тело как будто каменеет, застывает, и нет сил сдвинуться с места. Его жена плачет, прижимая ладонь ко рту и зажмуривая глаза, и приступ вины накатывает, накрывает с головой, и Арсений захлёбывается в этой вине, и ему, Господи, ему так сильно жаль… Вздох получается судорожным и неловким, слова тяжёлым комом застревают в горле, и вина бьётся о грудную клетку где-то слишком глубоко внутри — не достанешь, не избавишься. Он даже не находит в себе силы успокоить её — не надо, не сейчас, потому что это — личное горе и обида, это надо выплеснуть и перегореть, чтобы стало легче. Арсений просто сидит рядом. Он не говорит пресловутое «Я не уйду», уже сказанное сегодня — он просто — действительно — не уходит. Они сидят в машине ещё минут двадцать, Попов слушает эти тихие приглушённые рыдания, набатом стучащие в голове и перетекающие в редкие всхлипы. Когда последние слёзы — нежеланный, случайный укор — всё-таки стекают по щекам к подбородку и падают на воротник тёмного пальто, его жена делает глубокий вдох и совсем тихо говорит: — Прости. Она извиняется не за этот жалкий порыв, а за то, что не оставила выбора. — Пойдём домой, — тихо говорит Арсений, и они действительно выходят из машины — прямо в дождь, волосы Попова тут же промокают, а его жена так и не открывает зонт. Девушка лезет в карман за ключами, тихо звенит большая связка с двумя разноцветными брелоками. Они поднимаются молча, так же молча едут в лифте — стоят напротив друг друга и стараются смотреть в разные стороны — как будто в первый раз вместе. В небольшом пространстве лифта всего лишь два человека и огромных размеров неловкость. Уже в коридоре его жена аккуратно вешает пальто и снимает обувь, а потом поворачивается к Арсению с тусклой улыбкой. — Малую с садика вместе забирать поедем, — говорит девушка, — она обрадуется, когда тебя увидит. Попов только кивает в ответ и добавляет тихое «Хорошо». — И, Арс… — зовёт жена. — Что? — Давай… давай хотя бы попытаемся сделать вид, что всё в порядке. Ради неё. Арсений, конечно же, соглашается, кивает, и они вместе идут в комнату, одеваются в домашнее, и девушка уходит на кухню, а Попов остаётся сидеть на их кровати. Ради дочери. До вечера они практически не разговаривают друг с другом, а потом вместе едут в детский садик, и, когда девочка бежит навстречу Арсению, широко раскинув руки и радостно крича, он думает, что всё сделал правильно. Всю дорогу до дома дочь рассказывает родителям, что они делали в садике, что она ела, лепечет что-то про своих подружек, игрушки и мальчиков, и всю дорогу у Арсения не сходит улыбка, потому что вот оно — то, ради чего он расстаётся с Антоном. Дома они продолжают играть счастливую семью, вместе кормят ребёнка, шутят, потом смотрят телевизор, и жена как всегда опирается на плечо Попова, а их дочь лазит по коленям родителей и счастливо обнимает отца. Соскучилась. И уже позже, когда какая-то развлекательная программа заканчивается и ребёнок засыпает на коленях Арсения, он относит её в комнату, а потом снова приходит к жене. Попов застывает в дверях, опираясь о косяк. Девушка бездумно щёлкает каналы. — Садись, — говорит она, кивая на диван. Арсений тихо и счастливо улыбается. Они начинают обсуждать какой-то фильм, просмотренный давным-давно, смеются с игры актёров, отмечают реально забавные сцены, Попов тщетно пытается доказать, что вот нет, на этом моменте, знаешь, дорогая, очень сильно переигрывали, ну я же актёр по образованию, я-то знаю. Арсений говорит «дорогая», и это настолько привычно, что никто не обращает внимания. Никто — ни он, ни его жена — не обращают внимания, что Попов аккуратно обнимает девушку, гладя её запястье, а она кладёт голову на плечо мужа. Дочь уже спит, и им вроде бы не нужно играть счастливую семью, но что-то не даёт прекратить, расслабляя и заставляя забыть о всей херне, случившейся за последние пару дней. Они вместе пересматривают этот старый фильм, и Арсений целует девушку в голову, снова — так приятно и знакомо — слышит еле уловимый запах цветочных духов и даже не смеет надеяться, что всё может быть настолько спокойно. Господи, у Арсения чувство радости, безграничной, громкой, нелепой радости, что его простили, расползается летним туманом в груди, и ему так хорошо, счастливо, легко, он словно в детство впадает и до сих пор не может поверить, что это всё — ему. Не заслужил он этого. Не заслужил, но его жена, его любимая жена прощает, и это — самое важное сейчас. Они засыпают в одной кровати — как и всегда, и Арсений чувствует себя так странно, щемяще, болезненно счастливым. Они засыпают вместе, но Арсений всё-таки не решается даже обнять девушку. Спустя полчаса он тянется за телефоном и набирает короткое: «Давай завтра встретимся» Шастуну. Пока эйфория ещё не прошла, у Арсения, может, и получится максимально безболезненно расстаться с Антоном. Может. Попов ложится на спину и тупо смотрит в потолок. Он уговаривает себя, успокаивает, надеется, что Антон и сам уже всё понял, потому что он очень хочет избежать неприятного разговора. Если честно — Арсений предпочёл бы поговорить обо всём по телефону — так намного легче, как минимум — не нужно смотреть человеку в глаза, но Попов даже позволить себе такого не может, потому что расставания по телефону — это мерзко. Пока Арсений с женой и ребёнком — ему даже удаётся думать об Антоне как о бывшем. И Попову чертовски сильно хотелось бы, чтобы так продолжилось и дальше. Только дальше не продолжается, совсем рядом спит его жена, а Арсений смотрит в потолок. Он даже представить не может, насколько сложно девушке было его простить и, более того, — общаться с ним как раньше, делать вид, будто ничего не случилось, хотя — Арсений уверен — у неё то и дело вспыхивало, проносилось яркими резкими огнями на пару секунд забытое осознание — больная правда. Арсений любит её. Сейчас — так по-детски, трепетно, нежно любит свою жену, что даже страшно становится оттого, как он мог всё проебать. Телефон на беззвучном, но когда приходит сообщение — слабо загорается экран, и Попов слишком резко — судорожно — хватает мобильный. На дисплее короткое сообщение от Антона, а внутри что-то противно ёкает. «В три ко мне приезжай». Он понял всё, конечно, понял, Шастун же умный мальчик. Только вот Арсению от этого не легче. Он не отвечает — уже нечего — просто откладывает телефон в сторону, но, как будто не специально, — экраном вниз. Ещё пару тяжёлых медленных минут тишины и чужого дыхания совсем рядом — Арсений пытается придумать, что говорить Антону, прокручивает в голове их диалоги, старается подобрать правильные (да нет таких) слова, старается представить, предугадать, но всё позорно рушится, вываливается с тягучей болью из рук — не получается.