Danny Elfman & Russell Shaw – Temple Of Light
Государство Редания, побережье реки Понтар, к югу от Третогора, 923 год.
— Скажи, Лютик, как ты думаешь: почему не стоит знать о своем предначертанном будущем? Они сидели под развесистыми ветвями ивы, которая цвела, выпустив из бархатистых почек желтые пестики и тычинки. Трубадур наблюдал за тем, как цыганка вплетает в волосы весенние белоцветы, которые они собирали, спускаясь к Понтару. Белые лепестки резко контрастировали с черными кудрями, и белоснежные огоньки соцветий горели при ярком свете костра. Она внимательно смотрела на Лютика, с какой-то не присущей ей печалью. — Мне кажется, что это дурно скажется на образе жизни, Шейне, — ответил Лютик, подтягивая струны на лютне. — Вот представь: жил себе человек и горя не знал. И вроде бы все хорошо, и дела у него идут в гору, но с определенной поры ему мешает... М-м, маленькая деталь, пожалуй, что так. И не узнай он о своей смерти, жил бы себе и жил, и бед себе не знал, верно? — Верно, — тяжело вздохнула цыганка, глядя на полную луну, глядящую на нее своим слепым глазом с высоты, — ты прав. Он улыбнулся, поправив кожаный обод на волосах и отложил лютню в сторону. Ему было приятно вести разговоры с цыганкой, из них он многое узнавал об Офире и необыкновенных спутниках своей пассии. Его очаровывали баталии и приключения, и он всегда слушал девушку, затаив дух. Ему нравилось помогать вплетать ей в косы все первоцветы, которые они собирали по пути, и понемногу рассказывать ей о своей жизни. Хотя он и понимал, что его давным-давно прочитали, как открытую книгу. Подобрав с нежно-зеленой травки срезанные белоцветы, он подошел к ней, протягивая сочные стебли через ее слабо затянутые косы. Шейне с грустью улыбнулась ему, заправляя копну волос за спину. Лютик отошел на шаг назад, критически оглядывая девушку и любуясь проделанным трудом. Крупные бутоны густо покрывали густые волосы цыганки, и вместе с прядями волос, сквозь косы тянулись стебли. Бард ощутил прилив восторга, широко распахнув голубые глаза. — Ты... — пролепетал он, — ты — словно сама весна, Шейне! А то, словно не цветы, а горный хрусталь, подернутый дымкой, редчайшей красоты! Весна не стала бы носить простой хрусталь в волосах. Он похож на капли растаявшего снега, а тот, дымчатый, похож на хрустальные соцветия, хрупкие, как подтаявший лед! Шейне дернула губами и роняя слезы из глаз. Лютик замолчал, и улыбка сошла с его лица. Он подошел к цыганке, аккуратно касаясь ладонями ее смуглого лица. — Почему ты плачешь? — тихо спросил Лютик. — Красиво, — с горечью сказала она. — Просто так красиво обо мне еще никто не говорил. Он тепло улыбнулся и поспешно вернулся к лютне, чтобы снова перебирать струны. Шейне смотрела на то, как отражается диск луны на беспокойной реке. Ей не был знаком запах пресной воды, исходящей от нее. Ей были в новизну глиняные берега и заросли сухого камыша у воды. Ей было грустно и больно, но она никак не хотела, чтобы Лютика трогало ее состояние. Она вернулась к костерку, протягивая к нему озябшие руки. Идея пришла в голову достаточно давно, и теперь она решила, что пора заняться этим, перестав откладывать на потом. — Лютик, — сказала цыганка, — а найдутся у тебя перья и пергамент? Он удивленно вскинул брови, отклоняясь от лютни. — Конечно же, есть, за кого меня принимает дама? — он картинно вскинул руки и потянулся к торбе. — Я не какой-нибудь там графоман, я поэт! — Я знаю, Лютик, — мягко отозвалась Шейне, — самый настоящий ремесленник и кудесник. Не простой писака. Он зарделся и протянул ей несколько листов пожелтевшей бумаги, вместе с небольшой чернильницей и гусиными перьями. Она аккуратно взяла все это в руки, раскладывая рядом с собой на земле. Откупорив баночку с чернилами, она заглянула внутрь, видя непроглядную плещущуюся мглу внутри нее. Все это навевало ей тоску, и Лютик лишь обеспокоенно поглядывал на нее, пытаясь понять, что с ней было не так. Шейне разложила на коленках пергамент, повернув голову в сторону Понтара. Луна стояла высоко в небе, и она перевела дух, сжав пальцы в кулачки. Она не знала, о чем писать, и ее мысли были бесконечно тяжелы. Но понимание того, что она должна была это сделать, так, или иначе, не оставляло ее ни на минуту. Написать было куда проще, чем рассказать. Подумав о том, что слишком дурно знает правописание Всеобщего, цыганка решила писать на родном языке, о том, что велело ей сердце. «Регис! Ты никогда не спрашивал меня о том, что ждет тебя в будущем. Наверное, ты действительно очень мудрое существо, которое знает, что не нужно смотреть слишком далеко, и понимает, что жить одним днем — совершенное сокровище. Мне хотелось бы верить, что с тобой все хорошо, и судьба не отвернулась от вас, как мне некогда нашептало время. Я хотела бы сказать тебе о том, что так и не увидела твоей смерти, и это было удивительно. Береги себя, пожалуйста. Ты бесценный друг, и я очень благодарна тебе за то, что ты так помог мне. Наверное, ты мог бы научить человечности всех людей, живущих в этом мире, которые о ней даже не слышали, но, боюсь, что тебе придется пролежать добрую сотню лет после такой проповеди где-нибудь в склепе, чтобы кое-как срастить конечности. Но бесконечная жизнь — это страшно. Мне больно представить себе, если бы я жила столь бесконечно долго, а все мои обретенные друзья были бы похоронены моими руками. Береги друзей, Регис. И не обрети холодное сердце в своих бесконечных скитаниях». Шейне критически посмотрела на записку и вздохнула. Слова не шли так, как ей хотелось. Но она пыталась делать это искренне и считала, что посыл будет понятен даже из сумбурицы. Писать она старалась аккуратно и не спешила, чтобы чудные офирские слова, змейками уходящие справа налево, не превращались в безобразные каракули. Она дождалась, пока чернила высохнут, и отложила записку в сторону. Лютик поднял голову, отрываясь от лютни. Она коротко улыбнулась и взяла чистый лист. — Что ты там такое пишешь? — с интересом спросил бард, наклоняясь вперед. — Письма, Лютик, — ответила ему Шейне. — Их же можно будет отправить из города? — Соскучилась, небось? Можно, конечно же. Отправим. Она пожала плечами, чувствуя, как заметно похолодало за все это время. Поежившись, цыганка снова макнула в чернильницу перо и внимательно посмотрела на лист бумаги. Слова никак не хотели идти, но она упрямилась и продолжала писать. «Дорогой Хаким, я очень по тебе скучаю. Твои подарки были по-настоящему бесценны, и только гнев и злость не давали мне осознавать этого. Я бережно храню этот странный цветок, которому нет названия в нашем языке. Можешь спросить у Наариса, он точно знает, как его называют на Севере. Он очень хрупкий и нежный, у меня их осталось несколько стебельков с крупными цветками. Даже сейчас от них пахнет холодом. Слушайся Кгози, он очень мудрый наставник. Тебе будет очень нелегко, но ты все преодолеешь, если будешь терпелив к труду и тому, что просят тебя делать. Твердость рук приходит с терпеливыми усилиями, помни об этом, и со временем сам сможешь стать великим мастером. Сбереги этот цветок, и я буду его беречь, в напоминание о твоей нежной любви. Ничего не бойся, Хаким. Тебя ждет очень долгая и интересная жизнь. Я даже могу сказать, сколько у тебя будет детей и как будет выглядеть твоя избранница, но какой в этом интерес, верно?» Шейне отложила исписанный пергамент в сторону и смахнула горячие слезы, выступившие у нее на глазах. Понемногу, ей становилось легче от того, что недосказанность изливалась вместе с чернилами на желтую бумагу. Лютик встал с места и подсел к Шейне. Он аккуратно положил лютню рядом с собой, отложив перебирание нот на более поздний отрезок времени. Состояние цыганки его здорово обеспокоило, и он приобнял ее за плечи, укладывая подбородок на кудрявую головку девушки. — Что же тебя так гложет? — спросил он. — Быть может, я тебя чем-то обидел? — Что ты, — всхлипнула она, утыкаясь носом в дорожный дублет трубадура, — чем же ты меня мог обидеть? — Так почему же ты плачешь? — Потому, что мне хорошо, Лютик. Очень хорошо. И никогда мне так хорошо больше не будет, — горько сказала она, — потому что эта ночь особенная. — Что ты такое говоришь? Мы еще даже не добрались до Оксенфурта! А как прекрасен Новиград, ты не представляешь! А ночью! Я почти закончил, Шейне! — воскликнул он, крепко сжимая ее плечи. — Я почти закончил балладу о прекрасной деве, которая словом рушила целые королевства! — Лютик! — охнула цыганка. — Не надо таких баллад. Напиши правду! — Правду? — удивленно спросил он. — Ну, как знаешь, владычица морских пучин... Шейне тяжело вздохнула и взяла перо в перепачканные пигментом пальцы, выглядывая из-за спины барда. Бледная луна, словно колесо, переходила небосвод, перекатываясь на другую сторону усыпанного звездами покрова. Она расправила лист на коленках и снова макнула острый кончик пера в баночку с смолянисто-черными чернилами. Даже сейчас девушка понимала, что то будет самое длинное письмо и самое сложное к тому, чтобы рассказать в нем все. «Геральт, я хотела бы, чтобы ты не держал на меня зла и знал, что я ни в коем случае на тебя не держу обиды в ответ. Всему виной моя вспыльчивость и горячность, мне очень не хотелось бы, чтобы ты помнил о нашей ссоре в Каэр Морхене, и больше всего в жизни я бы хотела того, чтобы ты простил меня за то, что я сотворила. Вряд ли я об этом пожалею, да и ни разу не пожалела; просто у тебя твой путь, а у меня — мой собственный. Даада знала о том, что я лишу ее жизни с самого начала. Попроси Региса о том, чтобы он тебе рассказал обо всем, только если ты будешь хорошим слушателем; и не смей его ни в чем обвинять, потому что то было лишь по моей просьбе. Не гневайся на Весемира. Он дал мне лошадь и наставил на путь, потому что многое понимал и видел куда уж больше, чем ты. Ему однажды понадобится ваша помощь, мне не стоило смотреть так далеко, но я не удержалась от соблазна. Приди по первому зову, когда начнется смута. Помоги ему найти виновного, того, кто может посеять смерть и разруху. Вы сможете, я знаю, и я видела это. Не сходи с Пути, Геральт, отпусти Дааду и отпусти меня. Мы были лишь попутным ветром, который ты повстречал на дороге. Иди вперед, твоя истинная судьба впереди. И если ты не сойдешь с тропы, оставив друзей и потеряв самого себя, — она сама тебя найдет. Пожалуйста, скажи Лютику о том, что он самый настоящий мастер своего дела, и то, что я бесконечно благодарна ему за помощь и это короткое путешествие. Я очень люблю тебя, Геральт, ведьмак из-за Великого Моря. И это была самая удивительная встреча за всю мою жизнь. Не давай провести себя дешевым фокусам, как не позволил этого сделать мне. Береги себя, береги других. Для некоторых в этом мире ты стал путеводной звездой». Девушка отложила пергамент в сторону, чувствуя, как с души падает камень. Не став перечитывать написанное, она аккуратно свернула обрывки своих мыслей в свертки, перетягивая их бечевкой. Шейне сложила оставшийся лист бумаги в несколько раз и полезла в свою торбу, вытаскивая из нее небольшую книгу со стихами, по которой училась читать на Всеобщем еще в Каэр Морхене. Она раскрыла ее на середине, аккуратно вытаскивая из нее засушенный подснежник. Вложив маленький цветочек в импровизированный конверт, она собрала свитки и убрала их к себе в сумку, тяжко вздыхая. Лютик прокашлялся и улыбнулся цыганке. Шейне заметила, что глаза у него горели огнем, так, как могут гореть глаза истинного кудесника и творца. Она встала с места, потягиваясь, и пошла к краю берега, глядя на волнующийся Понтар. Луна касалась верхушек деревьев, и цыганка тяжко усмехнулась, поворачиваясь к Лютику. — Шейне, а как тебе баллада про девушку-весну, с короной из хрустальных цветов? — он глубоко втянул воздух носом. — Представь! Идет она по полям, и сеет ветер, и сеет травы, и цветы, и снег расступается перед ее ногами... Красивая, прямо как ты. Она искренне улыбнулась. — Хочешь, я спою ее тебе? — нетерпеливо сказал он, поерзав на месте. — Я не довел ее до конца, но она почти готова! — Пой, Лютик, — сказала Шейне. — Пой. Трубадур выпрямился и сжал лютню в руках, перехватывая гриф поудобнее. Он повел плечами, склонившись над изящным деревянным инструментом. Длинные пальцы захватили на ладах аккорды, и он начал играть, чуть прикрыв глаза. Шейне молча слушала, глядя на луну, ползущую за кроны деревьев, и чувствовала, как бегут по щекам крупные горячие слезы. Ей было страшно, но она пыталась не бояться. Судьба была по-настоящему странной и чудовищной штукой. Каким бы могущественным не был творец мироздания, он не должен был предвидеть ничей судьбы и конца, и даже для него это должно было оставаться тайной за семью печатями. Шейне было горько осознавать то, что творец ее судьбы не ошибся ни на секунду в своих расчетах и был куда уж более дальновиден, чем сама цыганка. Голос Лютика раздался в тишине весенней ночи и тут же смолк. Она смотрела на блики лунного света в воде, болезненно-желтые и разбитые на мириады блестящих кусочков. Обхватив себя руками, она склонила голову в сторону. — Не дашь даже закончить историю? — негромко спросила Шейне. — А оно тебе надо? Нет и не было в этом ничего, кроме сожаления и боли, которые тебе ни к чему. Оставь это кому-нибудь еще. Мало ли на свете любителей красивых историй с печальным концом? Она повернулась в сторону говорившего и резко выдохнула, пытаясь не заплакать снова. В руках человека, со змеиными глазами, лежал свиток. Шейне прекрасно понимала его предназначение, и губы ее задрожали. — Почему так рано?! — крикнула она. — Почему сейчас? — Ты пожелала лишь могущества, Шейне, — ответил О'Дим, шагая вперед, — и смерти своей матери. Ты не просила вечной жизни и прочих плотских благ. Ты показала себя миру и в некоторых местах изменила ход истории одним своим словом, заглянув туда, куда не стоило смотреть. Лютик видит куда уж больше, чем ты, девочка. И я пришел по твою душу ровно в срок. Я был честен с тобой. — Я знаю, — тихо ответила она, — я ждала тебя. — Мне казалось, ты сможешь удержаться от соблазна заглянуть в самый конец, Шейне, — сказал Гюнтер, и договор в его руках обратился в пепел. — Пора. — Это больно? — горько спросила она, захлебываясь слезами. — Что ты, — мягко сказал тот, — Раху милостив к своим порождениям. Иди ко мне, дитя. Возьми меня за руку — и я заберу тебя с собой. Там не будет боли и горьких слез. Там будет лишь тишина, которая убаюкает тебя, как Мать. Истинная пустота, не знающая разочарований. Она горько зарыдала и шагнула вперед, прикрывая рукой глаза, полные слез. Гюнтер почтенно протягивал ей руку, и на голове у него был венок из тех же первоцветов, что были вплетены в волосы цыганки. Ей было больно, но она точно знала одно: за любые долги всегда нужно было платить. Так же, как и сейчас. Она протянула ему руку, ощутив, что ладони ее творца были такими же теплыми, как и в тот момент их самой первой встречи. Ощутив рывок, резкий и беспощадный, она погрузилась во мглу. И не было там ни страха, ни боли.***
Вечность всегда была понятием для глубоких философских взысканий. Гложущая пустота часто была поводом лететь с колокольни вниз головой, позабыв об обязательствах и о своем собственном долге перед людьми. О пустоте и о вечности рассуждать можно было сколько угодно, и тема эта была похожа на бесконечную пропасть, утягивающую вслед за собой в непроглядную темноту, где была только тоска и одиночество. Так думал Лютик, и время для него перетекало в бесконечность, и пустота выедала в нем дыру, огромную и полную нерастаявшего льда. Он сидел под ветвями ивы, не чувствуя холода, который пронизывал его до самых костей, и лишь смотрел на маленький курган, усаженный маленькими луковицами первоцветов с поникшими головками. Он не мог точно сказать, сколько прошло времени с того момента, как события стремительным круговоротом пронеслись перед его глазами. Он пел, не замечая ничего вокруг, пока не услышал звонкий плеск воды, он выронил лютню из рук, оборвал свою песню на середине. Лютик помнил, насколько вода была холодной, и помнил бесконечно черные и пустые глаза, слепо смотрящие вверх, на небо, которое светлело с приходом утреннего солнца. Он помнил, как горькие слезы катились по его щекам, помнил, как безуспешно пытался привести бездыханное тело в сознание, и помнил, как оставил попытки, касаясь холодных век пальцами. Не было ни жизни, ни отголоска тепла в охладевших руках; не было ничего того, что делало бы ее живой. Он долго копал могилу под ивой всем, чем только приходилось, ломая ногти на пальцах и срываясь в горькие стенания. Не увидел. Не досмотрел. Правда была куда уж более горькой, чем деготь, и это разрывало его изнутри, наваливаясь на плечи неподъемной для человека виной. Проведя весь день в поисках луковиц с цветами, он носил их на свежую могилу, бездумно высаживая луковицы белоснежных цветов в рыхлую землю. Лютик присыпал их землей и носил от реки воду, поливая высаженные в глинистую землю луковички. Времени он не наблюдал и не знал, как долго просидел под ивой, пустой и изнеможенный, глотая крепкое пойло из грязной бутылки. Очнулся он лишь тогда, когда солнце уже клонилось к закату. Сердце болезненно сжималось, когда он мельком позволял смотреть себе на могилу с белыми цветами. Он собирал вещи, пусто глядя перед собой, словно не замечая ничего, кроме собственных гнетущих мыслей. Ему не хотелось ничего, и он испытывал желание сбежать как можно дальше. Попрощавшись, он ушел с берега, чувствуя, как пьяные горькие слезы вновь текут по покрасневшим щекам. Шел он молча, но зеленеющие поля и Понтар впитали слова его песни о том, что среди них навечно поселилась весна, с короной из хрустальных цветов.