Когда-нибудь

У Старк вся жизнь поделена надвое. В ней есть пресловутое серое «до» и не менее пресловутое, но сладкое, опустошающее ее «после». А между ними холодный пустой вакуум, в котором звук гаснет во тьме прежде, чем вырывается за его пределы, в нем крик — не крик, а чувства теряются где-то на границе, не достигнув своего пика. И Старк привыкает, заламывая руки в промежутке «до», закусывая губы и чувствуя пряность крови на языке, перевоплощается перед «после», ловя отголоски возбуждения в щекотливой и приятной телу невесомости, разрывается, разоблачая что-то давно сокрытое, раньше ей самой неведомое внутри себя, и, наконец, сгорает, замыкая круг и начиная сызнова этот ставший привычным ритуал. — Ты задержалась сегодня. Мягкий мужской голос вспарывает упреком и еле слышной обидой влажный сочный воздух, душащий ее концентратом его одеколона и запахом собственного пота. — Задержали на работе, — Санса пожимает плечами, бросая на затертый стол громыхающие металлическим звоном ключи. — Мне нужно в душ. Плетется, утюжа ногами дощатый холодный пол, сминая босыми ступнями остатки здравого смысла, настойчиво шепчущего ей: — Остановись. Миг «до» кончается, степенно затухая, исчезая из мира вместе с кисло-сладким запахом выпечки, цитрусов и молодой осени, вспыхивающей пожарами на макушках деревьев и разливающейся тёплым багрянцем по небу. В ванной комнате конденсат зависает микроскопической водной пыльцой на стенах, пока из крана льется белый мутный кисель, ядовитыми, горячими клубами заволакивая небольшое пространство. В этой квартирке на окраине города у Алейны скупой серый вид из окна за кисейными жёлтыми занавесками с гомоном и суетой толпы, с взрывающими синюю топь неба визгливыми клаксонами снующих туда-сюда автомобилей, с нервным лаем собак, больше похожих на раскормленных кошек, с темными закутками, ночью становящимися отхожими местами. Алейна привыкает, не замечает, предпочитая больше вглядываться в свое отражение в мутной, затянутой испариной поверхности стёкол. От неё всё больше пахнет мятной травой — почти так же, как и от ее отца, только чуть тоньше, прозрачней, менее явственно, больше на поверхности — и поздней осенью, густой, вязкой, промозглой сыростью и первым неуловимым снегом, припорашивающим незаметно черный асфальт и оседающим холодной взвесью в грязных лужах. От неё пахнет терпкостью шотландских угрюмых виски и резкостью дешёвых сигарет, облупившимся розовым лаком на ногах и бесцветным блеском для губ, оставляющим прозрачный жирный след на жёстком воротнике мужской рубашки. Петиру это нравится. Алейна это знает. Как знает и то, что Санса ни за что бы не стала делать всего этого. — Ты задержалась, дорогая, — в его голосе теперь не слышно скрежета металла, в нем больше звучит усмешка, тихий смешок, вовремя пойманный и спрятанный в широкий кулак, поглощённый мягкой кожей его рук и предвкушением Стоун этих рук на себе. — Прости меня, — она тянет гласные, обрывает фразу на вдохе и заканчивает ее на долгожданном выдохе, — отец… Капли воды ещё не высохли на девичьем теле, и в гремучую смесь ароматов, наполняющих эти стены, добавляются запахи мыла и увлажняющего лосьона. Верхние пуговицы на рубашке расстегнуты, и хлопок уже оголил покатую мужскую грудь, когда он легко похлопывая по выцветшей обивке дивана приглашает Алейну присесть рядом с собой. Узловатые пальцы оттягивают белье, устремляясь голодными змеями под вычурное кружево, ощупывают, готовят, ласкают, то небрежно касаясь, то изводя девушку запутанными руническими рисунками, горящими истомой на ее коже. Но ведь она же была хорошей девочкой… Гортанный стон стихает под потолком, задерживаемый серебристой паутиной в углах комнаты, он ещё какое-то время звучит отголоском девичьей нужды и сладкой отеческой похотью, а после сгущается и обрушивается на слитые воедино и обнаженные тела двоих сконденсированным, чистым желанием. «После» будет после. А пока она склоняется перед ним, в ожидании, в смирении, в тихой покорности и незабвенной благодарности, принимая всё то, что он может дать, отдавая больше, чем она может отдать. Алейне нравятся их ночи, когда розоватая бледность ещё не трогает хаотичными пятнами небо, когда Петир заставляет ее забывать эти странные, чуждые ей «до» и не пускает пасмурную, хмурую реальность в чуть сладкое, с послевкусием сна «после», в котором отец оставляет ее постель и запах мяты на мятых простынях. Позже он обязательно вернётся к ней вновь, ведь она навсегда остаётся его хорошей девочкой, а «после» будет после.