***
Это были мучительные полгода борьбы. Каждый день боль истощала стойкое сознание Сони, агония уничтожала ее память, интеллект, но не личность. Страдание стало ежедневным для Никролай, в периоды отдыха она читала книги — всегда трагедии, драмы — и либо сильно переживала, даже плакала, либо не чувствовала ничего и очень боялась в такие моменты, что перестанет быть человеком. Но вскоре действие обезболивающего заканчивалось, стремительно возвращалась боль, бесконечная боль… Лекарств не хватало. Кромов пропадал на недели, он искал антибиотики, жаропонижающие, обезболивающее. Он старался искать каждый раз больше, чтобы запасы, которые из раза в раз так радовали глаз своим обилием, кончались помедленнее, чтобы главврач пореже к ним в палату заходил за новой партией… Матвей порой думал регулировать поступление раненых в больницу, но Софья его отговаривала — отговаривала даже тогда, когда в комнату заходил этот хитрый, язвительный, толстый доктор. Когда Софья чувствовала, что скоро вернется боль, она просила выйти родных, подготавливалась, почти ничего не думала и погружалась в забытье, пока не становилось слишком поздно. После очередного испытания Серафима и Матвей с горечью на душе смотрели на искусанные до крови губы и красные, исцарапанные руки, на истерзанную грудь и бледную кожу, на покрытое холодным потом лицо и растрепанные в разные стороны волосы. Поправляя смятое белье, мокрое от слюны, Серафима думала о своей крови. Ей, с одной стороны, было неприятно, что Кромов взял ее с собой только из-за близнецовой 100% сходимости по органам и крови с сестрой, с другой стороны, она очень волновалась за сестру и потому не придавала никакого значения самому крупному, быть может, оскорблению своей жизни и судьбы. Она не видела будущего и не боялась за него. Она каждый день считала, что умрет завтра от случая. Сейчас Софья лежала в спокойствии и Серафима сидела рядом с ней, облокотившись о тумбочку. То ли сны видела моя Соня, то ли потерялась в дурмане дремы и грез. Это было ее прошлое: короткие драки за справедливость, чистую и детскую, жаркие игры на переменах, разборки насчет взаимных удобств. Только ее роль во всем этом была в стороне. Черная, загадочная фигура личности девчонки с грубой позывной «Тяфкалка» была лишь частично понятна детям и взрослым вокруг. «Да ведь она просто замкнулась в себе! — говорили они, что постарше и, как казалось, поумнее. — Маленький социопат. Школа не сможет спасти таких детей». Тихая и нежная девочка часто приходила подслушивать родительские собрания. Все, кому была хоть немного интересна или просто по работе известна история Сони Никролай, говорили, кричали душой о ее огромной проблеме. А Никролай старшая, Зоя Владимировна, сидевшая так же, словно дочь, в стороне, с загадочной ухмылкой уверенным легким голосом всегда отвечала: «О, люди, я знаю свою дочь. Можете не беспокоится насчет этого и припрятать свое милосердие для других, более шумных и проблемных детей. Ваша задача не разлучить ее с харизмой, а научить. Чему? Основному. Соня с социумом справится сама». Этот ответ всегда мягко ложился в сердце и разум Никролай-младшей, они обе под возмущения взрослых уходили домой, прихватывая Симу из заточения угла позора, из очередной драки или борьбы страстей и знаний. Это была счастливая женская семья: бабушка, мать и две сестры. И все были и считали себя военными людьми. — Сим, а помнишь, как мы в детстве за ручку ходили, чтобы ты не подралась и меня не избили? Ты грозным взглядом, а я колким словом отталкивала надоедливых и в принципе не нужных людей, — сквозь туман мыслей твердым голосом спросила летчица. — А потом ты на несколько лет отдалась своим мыслям и забросила нашу дружбу. Да-да, я все это помню, — она усмехнулась и в тихом наслаждении улыбнулась. — Эта пора была достаточно верной в подготовке к основной жизни. То есть я хотела сказать, что провела детство так, как и надо было. Без радостей ребячества, но интересней, чем можно было бы подумать с первого взгляда. В детстве мне было предпочтительнее слушать, нежели действовать. Тишина обострила мысли. Но вскоре Сима обронила с пониманием: — У тебя прозрение? Мутным скользящим взглядом Софья застряла на образе сестры. Обстоятельства ввели голову в ступор, мозг запросил перезагрузку. И потом, возвращаясь в этот мир, она выдала, казалось, потрясенно: — Да, я была другим подростком. Пилот все лежала, уставившись на худощавую девушку, и пропала в себе. Она смотрела на любимую сестру и вспоминала своего любовника. Это был добрый и светлый человек. Тогда. Сергей Кантай являлся химиком с математически логической натурой. До войны он обучался медицинским наукам с явными успехами — любивший учится и заинтересованный в получении знаний, парень быстро закончил университет в родном городе и был переведен в Москву. Наука будоражила в нем наслаждение и восторг. Как он говорил Соне: «Ничего не может приносить мне больший кайф, как ощущение любви и умственное осознание того, что творится в наших головах от этих обстоятельств, раз даже доходит до неописуемой безумной морали». Но при этом он всякий раз старался быть молодым и живым, что переходило возлюбленной, которая оказалась с рождения в круговороте мрака яркой и чистой звездочкой. Целый год — как раз перед началом Третьей Мировой — Софья не знала и весточки от Сергея. Она его не любила, и нужда в понимающем сердце изводила ее до бесчувственности. Все время ходила более напряженная, чем ранее. На работе это никак не сказалось. 27 марта девушка не смогла добраться до нужного места назначения — на полпути истребитель забарахлил и отказал. Однако остальных не призвали обратно — операция не могла оборваться только из-за технической неполадки у одного из членов. Через 5 часов поступила новость, что команда пропала из виду и на связь не выходит. Буквально по истечении 15 минут был зафиксирован факт: Ястребы погибли, машины изуродованы. Тогда и началась война. А теперь представь ситуацию: одна, в Новороссийске, девушка дождалась, когда техобслуживание устранит неполадки и можно будет взлететь, но неожиданно главнокомандующий призывает обратно, в Санкт-Петербург. Оказавшись дома достаточно быстро, она узнает, что потеряла свою радость — группу веселых и крепких парней, которые ее учили из года в год летному искусству, с которыми было приятно поговорить и на которых, без сомнения, можно было бы легко положиться. Пятый в третьем колене и Семнадцатый в общем счете Ястреб выжил, остальные перегорели в лучах здоровья, морали и мысли. Судьба? Софья так думала. — Только, пожалуйста, Софья Валерьевна, не пейте много, — положив руку ей на плечо и заглянув в глаза, произнес Павел Антонович Ратозуй на ухо и деликатно вложил в ее сумку на плече бутылку вина «Слезы Ястреба». После смерти первого Ястреба была принята традиция — пить вместо водки белое вино из Абрау-Дюрсо. Абсолютно прозрачный алкоголь успокаивал нервы и мгновенно усыплял — действительно хорошее средство, чтобы не только подготовить мозг к размытию боли, но и поддержать нервную систему, не расшатать, иначе этикет этих вольных летунов отойдет на второй план. Мягкий щелчок в замочной скважине, за ним поток прохладного весеннего воздуха, а вместе с ним обновленный и счастливый в предвкушении улыбки любимой Сергей входит быстро, уже забыв о том, что это должен был быть сюрприз. Соня должна была вернутся к пяти, ибо сегодня у нее вылет. Сергей узнал об этом случайно. «Эх, летят Ястребы, и ты от нас летишь», — сказали ему на прощание и отпустили в путь-дорогу. А о том, что Софья была Ястребом так и подавно в воинских частях было известно. Они наизусть помнят имена и заслуги всех Семнадцати пилотов. Но сюрприз был скорее уже для него. На кухне рухнул стул, а вместе с ним человек. Сначала, конечно, парень подумал, что она пьяна. Бутылка на столе явно судила об этом. Только вот сам вид девушки был аккуратный и трагичный — значит, не в запое, значит можно и простить. Парень вообще не сразу заметил пакет с черным хлебом и тот факт, что пила она из четырех рюмок. А на ноутбуке была та красивая и ладная фотография ее команды. При вторичном взгляде на стол он уж все понял. «Слезы Ястреба», рюмки, ноутбук. Ржаной хлеб, нож. Кромов влетает в палату с каталкой. «Бежать, бежать нужно, девочки!» — весело выдал он, улыбаясь во весь рот, и подбежал к подруге, осторожно подняв, опустил на ложе, закрепил ногу, поманив жестом Симу, пошел к выходу. Грустные медсестрички уходили от дверей, но врачи хватали их за руки и вели в палаты к больным, иные доктора поддерживали пациентов и вели их к умывальне. Но ни Серафима, придерживающая дверь, ни Софья, волнением грубо вырванная из мира воспоминаний, не знала, в чем радость или опасность заключалась. Когда Никролай загрузили в пригнанную Волковым машину, друзья уселись, и Андрей завел мотор, Кромов прогремел, что они уезжают, потому что район начал обостряться. Сестры Никролай ему сразу не поверили. — И как же тебя жаба не душит дорогое оборудование бросать из-под своего зоркого взгляда? — А мы, Никролай, потому едем от больницы, что не имеем коды доступа к бомбоубежищу, где тебя оперировали, — задорно ответил полковник. Софья очень хотела так же радостно, как и он, высунуть язык или показать смешную гримасу, но у нее не было сил: ни физических, ни душевных. Кромов погрустнел. — Зато все лекарства, что мы для одной тебя искали, теперь только наши, — Серафима не понимала, почему так изменилось настроение полковника. — Кромов, мы же больше не вернемся? — Верно. Политрук слушал разговор лучших друзей, улыбался, но думал о своем и ничего не говорил. В мире двух летчиков и морячки ему было не место, и он, сдерживая желание высказаться, это отлично понимал. Он, оказавший безвозмездно величайшую услугу, был лишь пешкой, посторонней персоной для Матвея, Серафимы, Софьи, поэтому был великодушно и равнодушно ими вознагражден. Стройному управленцу он, герой боевых полей, горячих дней, герой России и родины, не нужен был в дальнейшем; через месяц, два они разойдутся и преприятнейше забудут друг о друге. Андрей Волковой думал о детях, которые с легкой руки столичного командира отныне будут ходить в школы, а не бегать между лунками от снарядов; он заставлял себя думать о них, ведь до падения грузового самолета так сильно мечтал спасти их молодые души. Но исполнение его страстного, сильного желания не сделало его счастливым. Политрук все равно хотел стать крепким другом кому-нибудь из тех троих, кого вез в своей машине. — Слушай, Андрей, а сколько тогда детей было? — когда все замолчали, спросила, улыбаясь, Софья. — Кого? — удивленно воскликнул мужчина, — Погоди, что ты имеешь в виду, солнышко? — Ну помнишь, когда меня привезли, вокруг носилок толпилось много ребятишек. Все кричали, волновались, решали какие-то вопросы… Они мне еще первые лекарства раздобыли. Никролай было так приятно услышать это «солнышко», что она сказала больше, чем хотела. — Их было… очень много, — Андрей загадочно улыбнулся. В машине повисло молчание, которое было неприятно Волковому; Серафиме стало грустно, она отвлеклась и, уставившись на сидение Матвея, грезила грядущим и тем, чтобы ей хотелось сделать здесь и сейчас, чтобы не жалеть об упущенном времени после смерти (она верила в вечную жизнь и была уверена, что ей будет стыдно там, на небесах, вспоминать свои погибшие молодые годы); Матвей посмотрел через зеркало на Соню, усмехнулся про себя, закурил трубку, набитую черным, как его сердце, табаком, и высунул руку из окна. В машине повисло столь грустное молчание, как после бомбежки Петербурга, когда весь город, штаб чувствовал всеобщую исчерпываемость мыслей и пустоту в голове, в душе; никто ничего не сообщал тогда друг другу, понимали — по глазам, безмолвным устам, неловким бессмысленным движениям… но благодаря этому молчанию Софья смогла погрузиться в свои мысли и подумать — она очень любила размышлять…Глава 2
17 февраля 2020 г. в 11:52
Софья слышит через шум в ушах, словно под водой, какое-то бормотание, движение и ровные гудки аппаратов… В какой-то момент сознание начало всплывать, и стал понятен шепот:
— Я, если что, заселю в эту палату еще кого-нибудь — сами понимаете почему.
По ее телу бежит дрожь, и пробивает озноб. Она в ярости. Не может ничем пошевелить.
— Когда она проснется? — это тихий, строгий и в какой-то мере даже нежный мужской голос. Никролай не узнает его.
Пульс ускоряется, и девушка выходит из бесчувствия. Она глубже дышит и шире, ярче мечтает, она любит и радуется прямо сейчас, в данный момент… ведь боли нет. Перед ней открыт мир без войны, и так хочется его коснуться, но сил не хватает — она просто смотрит. Холодный ветер, промозглая погода, затянутые рваными тучами небеса, солнечный, огненно рыжий, алый, как кровь, листопад, устланная золотым ковром усталая земля, истоптанная грязь асфальтов, промерзшие руки у разогревающегося радиатора, любимый чай с медом… прошлое предстало перед глазами в той невообразимой красоте, которую не чувствуешь более с течением времени, которая погибает в малодушии людей, но которая остается близка и ныне.
— Кромов, уйди, пожалуйста, — говорит девушка мягко и виновато голосом Софьи. Каблуки стучат, дверь закрывается.
«Кромов… кто же ты такой? Как-будто из прошлой жизни явился он мне…» — ее сознание и память просыпаются. Сначала явилась Зоя Владимировна Никролай, спокойная и нежная, сильная и статная, так и не заменившая ей мать, которую она не знала. Затем Валерий Иванович Никролай — пузатый генерал, но очень добродушный старик и счастливый муж, отец. Сослуживцы, случайные люди, Виктория Лучинина, спасшая ее на Алтае… Ни сестра-близнец, ни милый друг, ни любовник не вспоминались ей.
— Соня, ты как? Тебя переодеться, помыться нужно?
Девушка долго думала, почему она слышала свой голос, обращенный к себе же.
— Не понимаю, — слова отчеканены тихо, но строгость и недоверие к неизвестному были отчетливо слышны, отчего Серафиме стало не по себе.
Она промолчала, Софья нахмурилась.
— Ты, верно, вновь меня забыла. Я твоя сестра-близнец, Серафима Никролай. Теперь все хорошо. Тебе дали отсрочку по болезни на полтора года.
Софья зарылась в свое прошлое. Вспомнив все полеты, горячие воздушные бои и тяжелые наступательные операции, она почувствовала себя тепло, уютно и вдохновленно. Она была в приподнятом настроении, хотя до сих пор не знала, что с ней стряслось. В ее больном воображении всплыл истребитель, она почувствовала жесткие, грубые перчатки, крепкий шлем, тугую одежду, жар в груди и холод в стопах. Земля ушла из-под ног — и вот Никролай уже взлетает, выпускает ракеты, они летят со свистом, их трассеры ослепляют врага, они оставляют на нем памятное, может, последнее пятно…
Она открыла глаза. Ее взору предстало вечно живое и веселое лицо Симы. Зашел Кромов, Никролай мгновенно перевела взгляд. Она вспомнила.
— Там клетка? — упрямо смотря в потолок, вымолвила девушка.
Матвей остановился у двери и по-доброму усмехнулся, Сима улыбнулась.
— Тебе пришили ногу.
Пилот вздохнула и больше ничего не говорила.