***
Мне снилось вечернее небо и крупные звезды на нем, И бледно-зеленые ивы над бледно-лазурным прудом, И весь утонувший в сирени твой домик, и ты у окна, Вся в белом, с поникшей головкой, прекрасна, грустна и бледна… Ты плакала… Светлые слезы катились из светлых очей, И плакали гордые розы, и плакал в кустах соловей. И с каждою новой слезою внизу, в ароматном саду, Мерцая, светляк загорался, и небо роняло звезду. Семен Надсон
Помните? Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», – а я одно видел: вы – Джоконда, которую надо украсть!.. Владимир Маяковский
– Я УЖЕ СТАРАЯ ДЛЯ ТЕБЯ, Джейми? Ты не хочешь меня больше? В ее сиплом голосе было столько горечи и усталой безнадежности, что он содрогнулся потерянно. И чуть не ринулся сходу успокаивать ее, уверяя, что, конечно же, нет, она никогда не будет для него старой, и, конечно, он ее очень любит. По-прежнему... как и сорок лет назад, когда только увидел ее глаза, с тревогой смотревшие на него, в тот самый, памятный момент вправления его зверски вывернутого сустава... Но почему-то вдруг подумалось, что любые слова сейчас могут стать для нее пустым звуком и еще больше закроют ее сердце в этот горестный миг. Иисус, он слишком хорошо знал, как это бывает в минуты крайнего отчаяния – разговоры окружающих превращаются в бессмысленное сотрясение воздуха, разумеется, призванное лишь к тому, чтобы дать необходимое тебе утешение. Он помнил, как это фальшивое участие невыносимо раздражает… Протяжно выдохнув, он грузно опустился на кровать и смотрел на нее снизу вверх, с молчаливой тоской, словно не надеющийся на прощение беспутный пес, поймав себя на мысли, что, как всегда, бессознательно любуется ее естественной теплой грацией, хотя, конечно, теперь, чего греха таить, несколько скованной из-за возраста. Но, опять же, задавшись вдруг данным вопросом, он с удивлением осознал, что это совсем не имеет никакого значения для него. Никакого. Его совершенно не заботил ее возраст. Вернее, он его вовсе не замечал. Она стояла у открытого в ночь окна, развернувшись к нему вполоборота, такая... невероятно родная, бесконечно желанная и... трогательная в своей неизбывной печали. Озерца слез набухали в ее, конечно, уже не таких ярких, как раньше – а сейчас и подавно потухших – глазах и, вытекая, мягко струились по щекам, прочерчивая извилистые дорожки в тонких морщинках. А поседевшие пряди развевал легкий ветерок... И губы... они все равно были упрямо сжаты. Как, впрочем, и всегда в минуты отчаяния… Он прикрыл глаза и потянул носом воздух, чтобы справиться с легким жжением в груди от пронзительной нежности, захлестнувшей его. Он пока не знал, что бы ему такого сказать, чтобы она поверила, и томился от этого муторно, до головокружения. Он мог только догадываться, что она испытывает, потому что, вероятно, сам иногда чувствовал то же самое. Мимолетно – или не слишком – в какой-то момент проскальзывало осознание своей неминуемо подступающей беспомощности и ненужности, которое, накатываясь все чаще, с каждым годом усугублялось. Особенно, когда он подмечал какие-то новые и, скорее всего, теперь уже необратимые сбои в своем теле. Но страха пока не было. Осознание, что у него была она, его Клэр, спасало от отчаяния, и он, стряхнув это отвратное, обессиливающее наваждение, уверенно шагал дальше, стараясь не обращать внимания на призрак надвигающейся старости. Может быть, даже, ей в этом отношении приходится гораздо хуже, чем ему. Он никогда не обращал внимания на свой внешний вид: красота лица и тела играла не слишком важную роль в его жизни, хотя он сознавал, что всегда смотрелся неплохо... Положим, лучше многих вокруг, что придавало ему дополнительное приятное ощущение уверенности. И, даже сейчас, благодаря неусыпным заботам Клэр о здоровом питании всех в Ридже, достаточном отдыхе и гигиене, он выглядел весьма недурственно, хмм... да что и говорить, гораздо прекраснее, чем многие в его возрасте. Но его это волновало постольку поскольку – гораздо важнее было внутреннее самочувствие. А оно у него, если сравнивать, опять же, было совсем неплохое. Да. Благодаря всепроникающему и ненавязчивому присутствию жены и ее поддержке. А так же непрестанному воодушевлению ее личным примером. Он усмехнулся, вспомнив, как часто, по возвращении домой после целого дня тяжелых полевых работ, первым искушением его было мертвецки упасть на постель – пусть все катится прахом! – и уснуть. Но, взглянув на изящно-строгую, благоухающую чистотой свою восхитительную леди – хозяйку Фрейзер-Риджа, ощутив душистый аромат ее волос, когда она, радостно встречая его по вечерам, обнимала, с мягкой теплотой прильнув к груди, он, горестно вздыхая и скрипя натруженными суставами, упорно тащился в моечную комнату, надраиваясь до полного размягчения в горячей воде своих утомленных членов, скованных трудами праведными. И, в результате, получал от затейливой жены отличный умиротворяющий массаж с различными притираниями и маслами, который надолго оживлял его тело и, на удивление, приводил в порядок мысли. И, хвала безгрешному Иисусу, часто массажем дело не заканчивалось... Надо же, он даже и знать не знал, что такие простые процедуры могут быть настолько полезны. Поэтому он с великой благодарностью к Богу и, конечно, к заботам жены, осознавал всю важность и необходимость такой рачительной поддержки. Но, в таком случае, каково сейчас Клэр? Он задохнулся сокрушенно: «Бедная моя девочка…» Она всегда была красавицей и много усилий прилагала к тому, чтобы выглядеть. Она умудрялась казаться безупречной в любой обстановке, даже в полевых условиях, без горячей воды и мыла. Что уж говорить о доме, где в своей лаборатории она развела целую индустрию по производству кремов, мазей, шампуней и притираний для различных целебных нужд. Кстати, сейчас, когда бесконечная война завершилась, и леди снова заинтересовались не только тем, где раздобыть еду и тепло, но и своим внешним видом, ее необычная продукция, которую, честно говоря, он поначалу недооценивал, считая очередной странной фантазией, стала пользоваться большим спросом в аптеках и лавках Уилмингтона, принося хорошую прибавку в семейный бюджет. Она, особенно последнее время, так отчаянно заботилась о своем лице и теле, он видел это... И, несомненно, довольно успешно. В свои шестьдесят хмм... с хвостиком она еще даст фору какой-нибудь сорокалетней даме, не слишком озабоченной своим внешним видом. Это если посмотреть на его жену посторонним взглядом малознакомого человека. Но, даже, если бы она так не утруждала себя, близкие, особенно он сам, видели и ощущали совсем другую Клэр. Неподвластную никакому времени. Она была истинной королевой, хозяйкой в самом всеобъемлющем смысле этого слова. Вот это и являлось самым главным в ее непостижимой натуре. Начать с того, что жена его обладала невероятной магией присутствия, когда достаточно лишь того, чтобы она просто была. И все оживало вокруг, наполняясь каким-то особым, неисчерпаемым смыслом. Это как иметь маленькое личное солнце, которое светит только тебе одному, вливая в сердце огромную силу. Он замечал, тем не менее, что, благодаря неумолимому времени, внешняя красота ее претерпевает заметную метаморфозу – он с некоторым восхищенным интересом наблюдал сей неуклонный процесс. На удивление, она вовсе не угасает, нет, но становится совершенно другой – насыщенной и лучистой. Будто поток энергии течет изнутри, переполняя, льется через край, и, растворяясь вокруг, волшебным шлейфом окутывает ее тело, преображая ее суть в нечто невероятно притягательное, мягко сияющее магическим светом и, кстати, всех, кто рядом с ней, тоже. Всё, до чего она касалась, неуловимым образом становилось значимым и изысканным. Это оттого, полагал он, что внутреннее очарование ее с каждым годом расцветает ярче и отчетливее, и это потрясающе влияет на ее внешность тоже. Он восхищался этим каждую секунду их жизни вместе и не мог до конца понять, за что ему так невероятно повезло – стать обладателем такого несказанного сокровища, жить рядом и дышать с ней одним воздухом. От этой мысли мурашки всегда бежали по его загривку вниз, к копчику, а потом обратно. И по телу разливалось вибрирующее тепло. Конечно же, он осознавал, что в его восхищении она черпает поддержку своему ощущению привлекательности. А как же иначе? И он, как мог, старался... Совершенно искренне. Хотя, выразить, что он чувствовал на самом деле, он был не в состоянии. Ведь он был фермером и воином, а не поэтом. А сегодня... он так подвел ее, сам того не желая. Оставил ее одну со своими призраками и страхами. Подло ударил в самое уязвимое место... Когда-то она сказала ему: «Ты можешь разорвать меня на кусочки, Джейми Фрейзер, даже не прикоснувшись ко мне». Что он и сделал сегодня. Отлично! Просто молодец!.. Как же так случилось? Как он допустил, чтобы дошло да такого? Марина – стерва, конечно, но и он хорош – уши развесил. Трижды болван! Нужно было сразу гнать чертовку в три шеи. Он потер переносицу. Новая волна раскаяния, от осознания глубины содеянного, захлестнула его и больно резанула ножом под ребра. Он – предатель? Нет же, Клер!.. Я не хотел... правда. Она, отвернувшись, теперь рассеянно смотрела в звездную бездну горной ночи, наполненную благоуханиями весеннего леса, совсем, похоже, не замечая их прелести. Ее опустившиеся плечи, закутанные в шаль, вяло вздрагивали: он чувствовал, как она сдерживает рыдания. Иисус... Что теперь? Он должен ей все объяснить, чего бы ему это ни стоило. Он должен доказать ей. Как? Он чувствовал себя невероятно беспомощным. Поднявшись, он приблизился к ней и мягко, поверх шали, закутал ее в свои объятья, зарывшись подбородком в разметанные ветром шелковистые волосы. Они, как всегда, тонко и терпко пахли невероятными запахами, от которых дурманился мозг, а в груди томительно сжималось. Почувствовав макушкой его горячее дыхание, она дернулась в негодовании, пытаясь вырваться. Но он держал ее крепко, деликатным захватом непоколебимого удава, не давая ей ни единого шанса. Потом начал тихонько покачивать ее из стороны в сторону, убаюкивая в своих объятьях и с горячим придыханием шепча на ухо всякие милые, но довольно скабрезные глупости про прелестных старушек, у которых все на месте, не хуже, чем у молодых. Она чувствовала, как при этом он улыбается, и ее, на удивление, вдруг отпустило. – Клэр, поверь мне, ты – самая прекрасная и единственная... была, есть и всегда будешь... старушка моя. И, поверь, ты всегда будешь для меня самая любимая... Разве остальное важно? М-ммм... – проворковал он ей теплóм в густоту волос, и в его голосе можно было уловить легкие вибрации зарождающегося желания. Она снова рванулась, прикрывая ухо плечом от его щекотливого дыхания. – Мпфммм... Вот врун… – хрипло проскрипев, она густо шмыгнула раскисшим от слез носом. – Ну что ты... Разве когда-нибудь я врал тебе, mo nighean [девочка моя]? – Знаешь, мерзавец, «девочка» звучит как-то получше, чем «старушка». – Ну... ты же знаешь, ты всегда будешь «nighean» для меня, не сомневайся. А еще... «милая», «Саксоночка», «mo duinne», – нежно и чувственно произнес он. – Нет, сейчас лучше сказать «mо airgeadach». Моя серебряная. У тебя волосы серебристо-золотые в лунном свете, и кожа сияет, как белый бархат. «Calman geal». Белая голубка. Ты помнишь? Да, она помнила... Он говорил ей это в ночь перед тем, как уехать в изгнание вместе с Дугалом, и тогда они чуть не расстались навеки, потому что, обвиненная по своей неосторожности в колдовстве, она чуть не взошла на костер. Да, теперь она действительно была почти совсем белая, и это было не из-за лунного света... Клэр чувствовала, как его сердце гулко стучит в ее спину где-то над левой лопаткой. Потом он вдруг сглотнул – она услышала характерный мягкий звук булькнувшего горла – и повлек ее от окна в сторону прикроватного столика...