Ice inside me

Парень падает раз, другой, и зал уже перестает испуганно вздыхать, когда его лицо в очередной раз встречается со льдом, - Виктору кажется, будто он слышит, как давний друг возмущенно гудит. Сам чемпион разочарованно жмурится: он ехал в Сочи не для того, чтобы смотреть на провалы других, а для того, чтобы найти абсолютного победителя. За последние два года Виктор вымерз начисто – теперь в его жизни две цели: золото и соулмейт, который в последнее время тоже стал восприниматься, как приз, что достанется лучшему. Золото не похоже на лед (что, возможно, и привлекает до сих пор Виктора), а вот его соулмейт должен быть его ледяной копией. Мужчина или женщина, он будет высокого роста, со светлыми волосами и холодными глазами, - Виктор чувствует это, как и чувствует фантомную медаль на своей шее. Очередное золото. Как обычно. (Золото не похоже на лед, и Виктор его не боится; неужели он боится льда, неужели он боится себя?) О, если бы его любезная la maman перестала переключать каналы, стоит только лицу (и глазам) сына появится на телеэкране, как бы она заголосила!... Бабка отбыла на тот свет вот уже как два года, и примерно столько же мать не вылезает с разнообразных курортов, куда ее тщательно заталкивает Виктор, не давая оказываться с собой в одном городе. Его мать, его несчастная мать, что помнит его не как чемпиона. Узнала бы она его, не стала бы она прикрывать лицо руками, шепча его имя, так горестно и нежно?... Порой Виктору кажется, что он больше не человек; за годы поисков, за годы на льду он сам превратился в лед, самый настоящий; даже его кожа блестит в свете софитов совсем уж не по-человечески. И Яков, словно что-то понимая, велит ему оставить каток на время; но где же Виктору искать, как не на катке?... Рядом сидит Юрка Плисецкий, что-то бормоча себе под нос. Сопляк еще. Виктор не стал бы рассматривать его кандидатуру, даже если бы не знал, что на лодыжке мальчишка тщательно прячет имя одного давнего знакомого. Столько тонального крема, честно украденного у Милы, спустил, дурень. Юрка, бесспорно, хорош, как фигурист, но…он никогда не почувствует лед. Никогда не позволит себе замерзнуть, чтобы понять и проникнуться: в его крови бурлит огонь, и он, как Лед и Пламень, завораживает этим зрителей, охочих до представления. Но он не дитя Стужи. Понятно с одного взгляда. Смущенный парень, перестав, наконец, позориться, уходит с катка. Виктор знает, что скоро его очередь: по ногам слегка тянет, и он слышит тихий перезвон на периферии сознания. Лед зовет. Виктор встает, позволяя себе сиять; но только он распрямляет плечи, как левую руку дергает, и он не успевает сдержать удивленного хмыканья. Юрка рядом выгибает бровь, видимо, думая, что он окончательно чокнулся, но Виктору все равно. Он спешит в раздевалку, где, сдергивая олимпийку, испускает вопль радости: кожа на левом предплечье опухла и покраснела, значит, соулмейт близко. Наконец-то. Яков, милый Яков, если бы ты его сейчас видел! Твой ученик, твой шедевр, сотканный из тысячи случайностей, - вот он, Виктор Никифоров, радостно воет посреди раздевалки! Как долго ты, Яков, спрашивал себя: что не так с этим мальчишкой? Как долго ты учился смотреть ему в глаза, как долго ты мучился, силясь растопить лед в его душе, - пока не понял, что он сам лед? И вот, наконец, этот мальчишка достиг того, о чем мечтал – такой же как он, такой же ледяной урод, как он, и где-то рядом! А зовут его… - Юри Кацуки? – Нахмурился Никифоров, пытаясь припомнить это имя на верхних строчках рейтингов. Не получалось. Что ж, возможно, это юниор, - вот только высоких светловолосых юниоров в этом году не было. Разве что Плисецкий, но сколько бы тот не орал, он коротышка, что поделать. Да и имя… Не европейское, значит, с блондином можно попрощаться. Азиат. Что же, немного не то, что он ожидал, но… Виктор задумчив, а Яков в шоке: давно он не видел на лице подопечного хоть что-то, кроме глупой смазливой улыбки и как-то маниакальной алчности в глазах. Виктор стоит у бортика, ожидая, когда его объявят, но мыслями он далеко; более того, он осторожно сжимает левое предплечье, и Якову это перестает нравиться окончательно. В растерянности он влепляет Виктору подзатыльник, и тот ойкает, как ойкал и в восемь, и в четырнадцать, и в двадцать один, вызывая у тренера ностальгическую улыбку; фигурист смотрит почти обиженно, но через секунду его глаза вновь затягиваются корочкой льда, и Яков вновь чувствует себя проигравшим. - О чем задумался, Никифоров? – Хрипло спрашивает тренер, слыша, как диктор начинает расписывать предыдущие победы Виктора. - Да так, - бормочет тот, уже каясь лезвиями льда, - Скажи мне, Яков, ты знаешь Юри Кацуки? - Юри Кацуки? На кой черт он тебе сдался? – Сказать, что Фельцман удивлен, ничего не сказать. Чтобы Никифоров, и спрашивал про кого-то другого, да еще и не уровня Ульриха Сальхова? Видимо, где-то сдохло что-то крупное. Наверное, эго Виктора. - Ты поверишь мне, если я скажу, что любопытно? Юри Кацуки, это ведь такой… - Никифоров не знает, как извернуться, но врать ему определенно не удается: в голове громко звучит лед, он чувствует морозное дыхание на своей коже, и его легкие наконец-то расправляются. Дыша полной грудью, он потихоньку забывает и о Кацуки, и о Фельцмане, и потому не обращает внимания на слова: - Ты что, слепой? Сам же только что… Но Виктор уже ничего не слышит. С трудом сдерживая вздох облегчения, он бросается туда, где его все еще ждут, в последнее место на всей планете, что он называет домом – прямо в объятия Холода.

***

Золото болтается на шее, и Витя с трудом сдерживает детский порыв покрутить медаль на пальце, - Плисецкий и так готов сожрать его одними глазами, а если Никифоров сейчас будет еще и придуриваться, то мальчишка точно переедет его лицо коньками. Как-нибудь исхитрится, Виктор уверен. Никифоров тщательно отгоняет мысли о собственной родственной душе: пока он крутил четверной, в его голове успел выстроиться целый список ныне живущих звезд фигурного катания, и никаких Кацуки там не наблюдалось. В этом он тоже уверен. Вместо этого перед глазами настойчиво маячит выступление того болвана, что не может чисто приземлить простейший риттбергер; и отчего Виктор (паникуя) почти уверен, что инициалы этого индивидуума как раз «Ю» и «К». - Юрка, а вы уже проходили в школе Теорию Вероятности? – спрашивает Нификоров, заставляя младшего коллегу (а в будущем, возможно, и протеже) поперхнуться водой. – Высчитай-ка мне, какова вероятность, что из семи миллиардов мне попадется один? Юра смотрит на него долго и упорно, и под этим взглядом уже сам Никифоров начинает сомневаться в своих умственных способностях. - Один к семи миллиардам, - шипит подросток, не понимая, зачем его светлую головушку пришлось напрягать из-за такой ерунды. Виктор хихикает. И тут, сметая с Виктора все его перевозбужденное веселье, из-за угла вырисовывается фигура его возможной судьбы – того темноволосого мальчика, что сегодня пропахал своим плоским лицом весь каток. Мальчик испуганно ойкает, заметив Никифорова и его русскую группу поддержки; стремительно краснеет, зеленеет и бледнеет, а потом исчезает, буквально растворяясь в воздухе. Эх, ему бы на прыжках такую прыть… - Ты видал, не? – возмущенно интересуется Плисецкий, тыча пальцем в пустое место, где только что стоял азиат. – Я херею с этих японцев. То он скачет как газель горная, то в сортире на полтора часа зависает, а еще Яков сказал, что у нас имена похожи, но они нихера не похожи, потому что этот полудурок Юри… Юри. Юри Кацуки, вне всяких сомнений. Ко всему прочему, еще и японец. Ну что, милая la maman, говоришь, он никогда не будет одинок? Спасибо тебе, старая сука. - Юрчик, иди погуляй куда-нибудь, а еще лучше – поучи географию, - Виктор настойчиво подталкивает подростка в противоположную сторону той, куда они шли, и хищно втягивает воздух, прикидывая, где его ненаглядный мог захорониться, - расскажешь мне потом про этих горных газелей поподробней. - Но я же… Что… - Плисецкий оказывается далеко позади прежде, чем успевает закончить свою, бесспорно, важную мысль. Виктор летит по коридору, чувствуя ровным счетом ни-че-го; факт, что где-то за стенкой его ждет столь желанный соулмейт, отдает горечью и легким разочарованием, словно долгожданная финляндская конфета, на рекламу которой ты любовался полтора месяца, оказалась с лакрицей. А еще у тебя на нее аллергия. Блондин минует толпу веселых разгоряченных юниоров, трещащих что-то на английском и друг другу не понимающих от слова «совсем», и протискивается в туалет, где его уже ждут. Со спины Юри Кацуки можно назвать красивым: он стоит, оперевшись руками на бортик раковины, и его широкая спина неравномерно вздымается, выдавая волнение хозяина. Юри ниже Виктора где-то на полголовы; его угольные волосы, в начале выступления уложенные в какую-то прическу, теперь растрепались, и мальчишка нервно поправляет их пятерней; у него сильные плечи, длинные стройные ноги, и отменный зад, успевает отметить Виктор. А потом Юри замечает его отражение в зеркале и стремительно оборачивается. Лицом Кацуки похож на смесь обиженного щенка и маленького глупого цыпленка – до того трогателен сейчас блеск его перепуганных глаз. У него пухлые щеки, смешная неровная челочка, небольшой алый рот и огромные, ненормально большие даже для европейца глаза. На несколько секунд Виктор теряет ощущение реальности: цветом напоминающие горячий шоколад, тягучую карамель, эти темные, украшенные светлыми вкрапинками глаза смотрят на него так, будто он Зевс, сошедший с Олимпа. Где-то в глубине души эго Никифорова самодовольно вякает, что для паренька, всю жизнь носившего его имя, возможно, так и есть; но Виктор уже снова принадлежит сам себе, чувствуя, как на миг взбунтовавшееся сознание принимает привычный, холодный уклад его логичного и сдержанного естества; и холод возвращает Виктора Никифорова на землю. - Ну здравствуй, Юри, - произносит он медленно, тягуче, чтобы с первого слова сразить наповал. – Кажется, нам нужно с тобой о многом побеседовать. - Я…Мдамн… Виктор! – Выдыхает это чудо, силясь совладать с дрожащим голосом. И дрожащими руками. И ногами, видимо, тоже. – Виктор, Господи, я столько ждал… Я не верил, то есть я знал, но не мог поверить, думал, может другой, не ты… - И много ты знаешь Викторов Никифоровых? – Ему уже откровенно смешно: мальчишка трясется, как осиновый лист, и вот-вот сползет в обморок. Или описается, что еще хуже. – Сколько тебе лет? - Двадцать… Двадцать четыре, - выдыхает Юри, отчаянно вскидывая голову, но тут же смущенно опускает ее. Его щеки пылают. – Я с семи лет смотрю за тобой…В смысле, в семь лет первый раз тебя увидел, с волосами еще…Нет, я не говорю, что сейчас ты без волос; ты не лысый, нет, и очень-очень красивый…. – Нужно было срочно спасать Кацуки от возможного инфаркта. Виктор тяжело вздохнул, подаваясь ближе, и соприкасаясь с парнем (оказывается, даже по американским меткам совершеннолетний ) лбами. Юри, кажется, перестал дышать. - Покажи мне ее, - шепчет Виктор, и невольно начинает проникаться моментом: они стоят совсем близко, так, что чувствуют дыхание друг другу (Кацуки невероятно горячий); багровый кафель на стенах и полу делает обстановку еще более интимной, а приглушенные светильники (чиновники – жиды)вообще можно принять за свечи…. Юри сперва не понимает, что от него хотят: его глаза затуманены, и Виктор готов поклясться, что паренек вот-вот потянется за поцелуем. Но потом он как-то чересчур громко всхлипывает, и неровно задирает рукав своей олимпийки, показывая метку, издали напоминающую витиеватую татуировку. Виктор Никифоров. Удивительно, на руке Юри его имя оформлено как-то торжественно, с кокетливыми закорючками и росчерками; на его же руке Юри Кацуки словно нацарапано пятилетним левшой, учащимся писать правой рукой. - Хочешь, я тебе тоже кое-что покажу? – Виктор кокетливо задирает рукав, позволяя ткани скользить по коже. Не прогадал: фантазия у Кацуки явно работает, и тот захлебывается воздухом, когда видит собственное имя на коже чемпиона. - Мы… Связанные? – Спрашивает он с таким безумным счастьем в голосе, что у Виктора аж сводит зубы. – Мама рассказывала мне о…таких. Она говорила, что Связанные – самые счастливые люди на свете, потому что они могут…. - Юри, - мурлычет Виктор, чуть прикасаясь пальцем к губам парня. – Да, мы Связанные. И поэтому я должен тебе сказать кое-что очень важное. Он резко подается вперед, заключая японца в свои объятия; тот скулит, когда горячее дыхание касается его уха. Виктор затягивается теплым пряным запахом, а потом медленно, свершено расслабленно выдыхает. - Мне срать на тебя. Никифоров отстраняется, и на лице Кацуки воцаряется такое глупое и растерянное выражение, что русский не может сдержать смешок. Юри смотрит на него неверяще, хлопая своими шоколадными глазами, и никак не может осознать, что ему только что сказали: он все еще в эйфории от близости с любимым (неужели всю жизнь?) человеком. Но постепенно мозг начинает работать, и теперь уже Кацуки выглядит откровенно жалко. - В-виктор?... - Повторю: мне срать на тебя, - Никифоров не лжет: внутри абсолютно пусто. Нет даже негодования по поводу того, что вместо ледяного брата он получил эту трясущуюся шоколадку, чьи щеки больше кремлевских курантов. Виктор еще не успевает осознать, что в мире он совершенно один, что больше нет того, что слышит лед, как он; Кацуки внезапно отшатывается и крупно дрожит, будто его обдало волной холода. - Но как же… - лепечет Юри, вцепившись в свою руку, как утопающий в соломинку, но Виктор, ероша челку, устало прикрывает глаза. - Мне в детстве мама тоже рассказывала про Связанных, и знаешь, в чем их плюс? Они могут сами выбирать свою судьбу, Юри, - Виктор открывает глаза, и смотрит на Кацуки со всем холодом, что он только способен выдать. – Мне плевать на тебя. Ты не тот, кто мне нужен: ты никогда меня не сможешь понять. Взгляни на себя, Юри! Я всю жизнь мечтал… - Виктор внезапно осекается, понимая, что сболтнул лишнего. – В любом случае, прости, Кацуки-кун. Я уверен, мы с тобой сможем разойтись мирно. Ну, бывай. Виктор разворачивается на пятках и выходит из туалета, чувствуя, как в груди разрастается умиротворяющая ледяная пустота. Теперь он один. Рядом не будет никого, кто был бы способен выдержать его проклятье, и никого, кто бы не пострадал от роковой влюбленности Ледяного Бога в него, Виктора Никифорова. Юри Кацуки слаб: лед даже не хочет принимать то, что он дает от всего своего крошечного сердечка. Юри Кацуки должен быть счастлив с другим, с такой же рохлей, как он сам: они будут сидеть вечерами у камина, потягивать какао, любоваться снегопадом или смотреть старые фильмы, наслаждаясь теплой и обволакивающей компанией друг друга. А Виктор будет лететь вперед, в остром одиночестве, в тишине и холоде – так, как будет летать вечно. Он не уверен, точно ли он слышал нечеловеческий вой, донесшийся из туалета спустя несколько минут. И он не уверен, точно ли видел белобрысую фигуру, шмыгнувшую в туалет, как только он вышел. Он словно оглушен; но, несомненно, спокоен и счастлив. (Счастлив? Ты остался со своим главным страхом – со льдом – один на один, и ты счастлив? Ты умеешь быть счастливым?)