Ice inside me

- … и если ты сейчас же не приведешь себя в порядок, можешь выметаться к чертовой матери! Виктор постарался в очередной раз не закатить глаза, но это было сложно: зрачок и так уже давно находился на уровне макушки, а возмущением (и слюной) Якова, казалось, могла бы захлебнуться целая рота. Последние пару дней вопли начинали действовать на нервы. Тренер орал так, что проезжавший мимо Гоша, заслушавшись, впилился в ограждение и сполз на лед, заставив Милу, снимающую историю для Инстаграма, хрюкнуть и захохотать в голос. - А вы чего ржете?! Весело им! Вот мне нихрена не весело! У них соревнования на носу, а они мне, блядь, элементарную дорожку чисто сделать не могут… - Виктор подавил зевок, где-то в душе чувствуя себя настоящей скотиной. В чем-то Яков был прав – последние полгода жизнь пятикратного чемпиона шла если не по пизде, то по кривой и ухабистой дорожке точно. Вернувшись в Питер, Виктор потерял вообще хоть какое-то желание кататься. Он слышал лед, слышал тягучие морозные песни, порой он даже чувствовал, как бешено заходится сердце, тонущее в не расплесканной энергии; но стоило ему только прибежать на каток, как все эти порывы безжалостно давились бетонным монолитом вопроса: «А зачем?». Никифорова никуда больше не тянуло: ни каток, ни дом, ни какие-либо модные тусовки его не трогали, и даже двухнедельный отдых на Бали (подарок от себя любимого за еще одну медаль) прошел мимо, оставив на память только новые фотки в сети. И все. Последние два с половиной месяца Виктор тупо нарезал круги по льду, изредка тешась какими-нибудь простенькими элементами и связочками, и думал: что теперь? (Шестое золото? Скучно) Двойной тулуп. (Уйти из спорта и пойти работать по профессии? Нет, журналисты, конечно, будут в восторге, но вот только «пятикратный чемпион мира» звучит лучше, чем «переводчик». Мимо) Каскад двойной аксель - двойная петля. (Стать тренером?) Виктор рассматривает этот вариант, как самый приемлемый, но, в очередной раз сталкиваясь глазами с Плисецким, понимает, что Юрку он самолично задушит на второй день их «союза» - ангельским (нет) терпением Якова его природа обделила. Полностью. Поэтому от несчастного подростка Виктор шхерится по углам уже полмесяца, - с тех пор, как Фельцман, уставший наблюдать за его трепыханиями, сам поднял этот вопрос. Четверной флип (легкотня). (Кататься ради удовольствия? А зачем?) - …поэтому пошел ты, Витя, в жопу с таким отношением! Последний раз спрашиваю: будешь за ум браться?! - Да буду я, буду, - вяло отвечает Никифоров, глядя, как сдувается тренер, ошарашенный, что его не проигнорировали. И, пока воцарилась тишина, Никифоров быстро добавляет: - Когда-нибудь точно буду. Яков матерится так красиво и виртуозно, что даже растягивающийся у бортика Плисецкий настораживает уши, пополняя словарный запас. В свое время Витя очень любил ранние субботние тренировки: Яков брал каток на четыре часа, и полностью предоставлял его им, как подающим большие надежды спортсменам. Пустой лед был чудесен: никакого молодняка, никаких визгливых юниоров, Милка в своем углу, Гоша – в своем, Плисецкий колбасится где-то около бортика, а он, Виктор – в самой середине. Ну, еще Яков а-ля огнедышащий дракон, не прекращая орать ни на минуту (музыка для ушей), охраняет свое стадо на трибунах – и все. Периодически тренер подсовывал к ним какое-нибудь очередное дарование, которому нужно было почистить пару элементов, но такое случалось редко. В остальном они были предоставлены сами себе. А теперь что? А теперь в груди настолько пусто, что даже Маккачин, единственная отрада, казалось, слегка выцвел. Виктор тихонечко оттолкнулся, неторопливо сделал кружок, и остановился около Милы, что-то увлеченно печатающей в телефоне. Яков, развернувшись на сто восемьдесят градусов, горящими глазами выискивал очередную (из их воистину пестрящего многообразия) жертву, но, как только Никифоров затормозил, рявкнул: - Не смей собой снова стены подпирать, позорище! Иди Плисецкому размяться помоги! А ты, Попович, - Яков вдруг надулся, как огромный шар, - выпрями свои кочерги и натяни носок, пугало огородное! - Да я же в коньках, как ты можешь… - Гоша жалобно забормотал что-то под нос, но Яков уже входил во вкус: - Я чувствую, что ты опять свои кривые ходульки гнешь! Выпрями, кому говорю! Гоша молчал – он только вернулся на каток после недельного отсутствия из-за потянутой лодыжки. На самом деле, потянул он совершенно другое место, и продолжал его растягивать всю неделю; вернее, Анька не давала зажить «травме» своего парня, ежечасно выкладывая фотки с европейского турне, на которых частично мелькала одна знакомая тушка, светя своей очень даже здоровой лодыжкой. Понятие солидарности фигуристам не было чуждо, и Гошу не спалили; но, по негласному правилу, безропотно выслушивать вопли Якова обязан был последний провинившийся, и до тех пор, пока не накосячит кто-то другой. А желающих попадать под обстрел было немного. - Что, у Лилии опять ПМС? – Спросил Никифоров у Милы, на миг оторвавшейся от экрана. Когда-то они с Бабичевой заморочились и составили специальный календарик, где были отмечены «особые дни» Барановской. В этот период балерина проедала экс-мужу плешь с особым энтузиазмом, а тот, в свою очередь, неосознанно отрывался на своих подопечных. Плисецкий и Гоша не нашли ничего смешного в маленькой картонке «WARNING», висящей на двери раздевалки, но в помеченные розовым дни стали вести себя намного тише. - Нет, еще пару недель, а что? – Мила смотрит на Виктора так ехидно, что у того моментально пропадает желание болтать. – Неужели думаешь, что он орет на тебя без причины? Не, Вить, это уже реально перебор: ты… - Без лекций, пожалуйста, - Виктор выставляет руки в оборонительном жесте, чувствуя легкое раздражение. – Мне Якова с головой хватает. - Никифоров!!! - Да иду я, иду, - ворчит Виктор, переползая в другой конец катка, где Юра уже успел размять и рабочие, и по жизни атрофированные мышцы (например, мозг). Плисецкий смотрит на его кислую мину с презрением, и, бурча что-то про «инвалидов» и «сам справлюсь», гордо выезжает на самую середину, где тут же (с подачи Якова) выясняется, что Юра кривой, косой, тупой и колченогий в придачу, и что с такой пластикой ему только в АШАН идти. Виктор хихикает, но вдруг телефон Плисецкого, лежащий на ограждении, начинает вибрировать и светиться, отчаянно привлекая к себе внимание, и бровь Никифорова удивленно ползет вверх: обычно Юрка убирал смартфон в шкафчик на время тренировки. Интересно. Нет, где-то в самом темном уголке своего сознания, где еще обитала совесть, Виктор не хотел подсматривать. Ему было даже почти все равно, вот только абонент, от которого пришло сообщение, был записан как KatsuДОН. Прикидывая, почему он испытывает смутное ощущение, будто наткнулся на что-то знакомое, Никифоров быстро вводит пароль (в 15 тоже был идиотом, тоже ставил дату первой золотой медали), и натыкается на очень информативную и содержательную переписку в Whatsapp-e: Я: АХАХАХАХАХХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХАХХАХХАХАХА Я: АХАХАХАХАХХАХАХАХА СУКА АХАХАХАХАХАХХАХАХАХХАА KatsuДОН: ха-ха. Я: АААААААА ОРУ ПРОСТО В ГОЛОС Я: ПОГОДИ ДАЙ ПРОРЖАТЬСЯ Я: АХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХХАХАХАХХАХАХАХАХАХА KatsuДОН: отпустило? Я: вроде да Я: давай следующую Виктор прыснул, когда наткнулся на фотографию, присланную загадочным собеседником (где же мог уже видеть?) Юрия. На ней не кто иной, как Кристоф Джакометти, приземлялся после прыжка с таким лицом, как будто ему под нос только что насрала стая мамонтов: удивление и отвращение смешалось в причудливое амбре, и одна ноздря Криса слегка зацепила его ухо, а рот расплылся до самых ключиц. Естественно, Плисецкий отреагировал как любой нормальный русский. Я: АХАХАХАХАХАХАХАХАХХАХАХАА АААААААА ГОСПОДИ БОЖЕ ААААААААА Я: СУКА КАК Я: КАК ТЫ УМУДРЯЕШЬСЯ СКРИНИТЬ ТАК Я: АХАХАХХАХАХААХХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХАХА KatsuДОН: ха-ха. В таком духе еще половина переписки, и Виктор листает вниз, поражаясь, что эти сообщения только за сегодняшний день. Видимо, развлекаться Плисецкий начал в четыре утра, и это объясняет, почему подросток постоянно украдкой зевает. Постепенно Никифорову становится скучно, но где-то за полчаса до начала тренировки он натыкается на сообщение, заставляющее внутри что-то ёкнуть: KatsuДОН: кстати, как твой успех на любвеобильном фронте? Я: ОООООООООО Я: ща погодь Я: во-первых, «твои», во-вторых, «успехи», грамотей херов Я: а в-третьих KatsuДОН: почему тогда ты пишешь с ошибками и без знаков? Я: мне можно Я: я русский Я: нам вообще все можно, а не знать родной язык – вообще на законодательном уровне Я: но блин, че я те сказать хотел Я: и кстати не «любвеобильном» а любовном Я: любвеобильный это когда пипирку не знаешь куда присунуть Я: -голосовое сообщение- Послание Плисецкого длится две с половиной минуты, и, судя по диаграмме звука, было полно междометий и красочных оборотов, подцепленных у Якова. Его прослушать Виктор не смог бы при всем желании: наверняка по закону подлости телефон заорал бы на весь каток, и это вряд ли бы добавило Никифорову очков в глазах будущего (возможно) ученика. Пока ему хватает и сдержанного ответа дружка Юрия. KatsuДОН: я рад за тебя. Это действительно здорово. Я: так Я: а у тебя че с рукой? Я: опять кровит? Я: сук, может, ты к врачу сходишь? Есть же там всякие операции, иглоукалывание Я: пластыри наконец KatsuДОН: я использовать бинт. KatsuДОН: использую* - Никифоров, моп твою ять, ты где застрял?! - Да иду я, иду! – Виктор быстро откладывает телефон, блокируя его, и оказывается около старадльца-Гоши, пытающегося собрать в кучку свои длинные ноги. До конца тренировки Витя, к собственному удивлению, хоть и механически, но работает, чистя то, что и так сверкает (дядя Яша все отбил, и пизды дать не забыл, дядя Яша!). Брови Фельцмана танцуют ламбаду, но, кажется, он вполне доволен своим самым проблемным учеником; вот только Виктор, чувствуя себя все неуютней и неуютней, старается вспомнить что-то, что, как ему кажется, когда-то было важным, и что он самостоятельно похоронил. Осознание приходит во время обеда, когда он задумчиво ковыряется ложкой во втором, вообще не чувствуя голода. Гречка. В голове цепочкой вспыхивают образы: кухня старой хрущевки; лимонный запах моющего средства; тонкая оправа очков матери; ее грубые руки, оттирающие гречку со сковородки; соулмейты; Юри Кацуки. Печень, к которой эта самая гречка шла гарниром, срывается с вилки и улетает куда-то под стол от неосторожного взмаха вилкой; фигуристы замирают, вопросительно глядя на Никифоровова, но и сам Виктор выглядит так, словно впервые осознал, где находится. Постепенно обед возобновляется, но чемпион уже не может затолкать в себя даже ложку: в голове целая куча мыслей ведут ожесточенную борьбу за право быть обдуманной первой, и только в одной из них (жаль, я люблю печень) нет Юри Кацуки. La maman говорила, что один из Связанных, которые разлучены, испытывает адскую боль, от которой нет спасенья. Виктор не помнит, чтобы особо страдал; разве что потом три дня мучился с расстройством желудка, но это виновата та шаверма на вокзале, а никак не потеря связи с родственной душой. Значит, не повезло Кацуки; судя по тому, что он прочел, метка парня кровоточит, и вряд ли это прибавляет ему приятных ощущений. Виктор быстро кинул взгляд на собственный оттиск, который за это время побледнел и выцвел, но не стерся. Про метку Никифоров вспоминал тогда, когда нужно было носить вещи с коротким рукавом: тогда два-три мазка тоналки (а не как некоторые по полбанки) спасали дело на раз-два. В остальное время ее не существовало для чемпиона; ладно, что уж говорить, он почти забыл имя собственного соулмейта – это уже диагноз (по крайней мере, по мнению кучи бульварных писательниц). А если быть честным с самим собой – Кацуки просто не повезло. Конечно, жаль паренька, ведь он почти ни в чем не виноват, но и Виктор-то тоже. Кацуки просто ему не нужен, и ледяной бог подарил своему любимцу шанс избавиться от обузы – и на том спасибо. В конце концов, обезболивающие для тех, кто потерял пару, придуманы не просто так, да и стоят они не очень дорого; так что отпусти и забудь. На миг в голове вспыхивает вопрос, как Кацуки умудрился сдружиться с такой язвой, как Плисецкий, но именно это время Гоша выбрал, чтобы отправить Аньке фотоотчет, а значит, тырить печень с его тарелки Никифорову не помешает даже совесть. Которой у него, кажется, и нет.

***

В тот день Кацуки терроризировал его еще раз, когда вечером, проезжая мимо какого-то японского ресторана, Виктор задался вопросом, едят ли в Японии малиновые пироги. Почему малиновые, и почему пироги, чемпион не мог сказать точно: может, потому, что именно это блюдо пекла его бабка на все три праздника, которые он мог бы назвать «семейными» - дни рождения. Ужиная дома, Виктор почему-то вспоминал, какими они - пироги - были на вкус. В его собственный день рождения бабка делала пирог сладким, умудряясь даже взбить почти чисто-белые сливки, а бисквит пропитывала какой-то сладкой водой; у маминого торта было много ягод, так много, что на сливки совсем не оставалось места, - зато бисквит отдавал коньяком; а для себя бабка перемалывала ягоды в варенье и просто мазала его сверху, как джем, а Витьке к чаю давала немного сливок, пока не видела мать. Уже ложась в постель, Виктор катал на кончике языка тот вкус, который прочно ассоциировался у него с праздником, и думал, когда он в последний вообще ел сладкое. А потом вспомнил, что бабка давно окочурилась, с матерью он не общается, и отрубился. Ему снился океан, какое-то незнакомое побережье, на котором он никогда не был – это Виктор знал точно. Но в то же время каждый камешек, каждый куст отдавал чем-то родным, знакомым и домашним; волны плескались тихо (куда там Неве); убаюкивающее умиротворение разливалось по венам вместе с вкусным морским воздухом; сиреневое небо на самом горизонте было зеленоватым, а солнце – яично-оранжевым и до смешного круглым. Кажется, день близился к закату. Из-за куста показалась незнакомая девочка, но откуда-то Виктор знал, что это его сестра (что? У него никогда, никогда не было сестры или брата!) и позвала его домой; она сказала, что папа (папа?!) сделал что-то необычное. Еда была холодной и сладкой, чуть-чуть отдающей горчинкой; но, определенно, было вкусно. Это был какой-то торт, а на нем, в замерзшем желе, можно было отличить очертания розово-красных ягод, не таких, как привычная малина*, но определенно похожих. Папа (у него есть папа!) говорит, что вычитал рецепт из европейской книги еще очень давно, но нужные ягоды сумел достать только вчера, у какого-то приезжего человека. Он говорит, что если им понравилось, он может попробовать достать их снова (но откуда-то Виктор знает, что человека и ягоды он уже не найдет). Малиновый пирог и океан сочетаются странно: и вкус другой (но не плохой), и без сливок не так сладко (как будто ешь хлеб и ягоды), но все равно здорово. Сестре пирог тоже нравится; а вот мама морщится, хоть и старается не показать виду. Он смеется, а на языке – привкус малины. Виктор просыпается, захлебываясь слюной. По дороге на тренировку он заезжает в булочную, покупает добрые полкило малинового пирога, и ожесточенно вгрызается в него, сидя около катка на трибунах. Плисецкий ржет, глядя на его перепачканное до самых ушей лицо; Яков хватается за сердце, бормоча что-то про диету, но Виктору плевать: он давно не чувствовал себя таким голодным и счастливым одновременно. Он чавкает, чувствуя, что в него уже не влезет; малиновый джем течет по рукам, он почти уверен, что кончик носа грязный, и ему приходится широко расставить ноги, чтобы не запачкать брюки – но давно ему не хотелось улыбаться так широко. К приходу Милы и Гоши обожравшийся и икающий Виктор уже успевает зашнуровать коньки, а Плисецкий пережевать перепавший ему кусок. Яков, самостоятельно откачавшийся, начинает озвучивать план действий на сегодня, но его внезапно прерывает Бабичева, наткнувшаяся на какую-то новость в Твиттере: - Ой, вы слышали, Челлистино Чалдини приезжает в Питер! – Мила поднимает телефон, демонстрируя новость вместе с фоткой знаменитого тренера, садящегося в самолет. – Говорят, ему тут что-то нужно… - Он явно едет сюда не для того, чтобы хвалить твои тройные, Ми… - Яков не успевает начать бухтеть: у него звонит телефон. Тренер, что-то бурча про говно и воспоминания, берет трубку, а его подопечные замирают, жадно впитывая слова: почему-то кажется маловероятным, что звонит Барановская. - Алло, да? Да. Как же не узнал – тебя попробуй не узнай!...Что? Да, слышал. В смысле, откуда? Не в пещере обитаю, новости читаю периодически…Ты мне лучше скажи – на кой хрен тебе?... О, - Яков внезапно мрачнеет, и лицо его приобретает серьезный и сосредоточенный вид, - о, про это не знал. И что говорят? Анализы? А когда? М, понятно. И насколько ты?...Епт, это же почти перед самыми…Что? Не один? С собой взял? И сколько их? Двое? Понятно. И где вы?...То есть – на Спортивной Арене? Нет, я-то не против, меня спрашивать только бесполезно; это тебе по комитетам идти надо…А, договорился уже? Ну ты прыткий, черт старый. И когда вас ждать? Ага, понятно. Нет, у меня сейчас безрыбье, только этих свои гоняю…Что? Да. Ну бывай. До встречи тогда. Все, давай. Яков кладет трубку, и на катке повисает необыкновенная тишина. Кажется, никто даже не рискнет вздохнуть; но внезапно тренер, выглядевший очень задумчивым, как-то встряхивается и нарочито бодро выдает: - Ну что, инвалиды, двигайтесь – у нас гости будут. . *В Японии сложно найти привычные нам малину и смородину; у них есть какой-то свой аналог, что для нас – экзотика. Насчет Якова и Челлистино. В оригинале они, конечно, вряд ли знакомы; но моя телега - куда хочу, туда и рулю. Поэтому пусть будут старыми товарищами. Та же ситуация с девушкой Гоши; и Юри, видимо, тоже будет не совсем каноничным.