***
Этот день не задался еще с самого вчера. Началось все с того, что Маккачин (кошка поганая, а не пудель) решил вспомнить, что, вообще-то, его пра-пра-прадедушка был охотничьей собакой, и ему природой положено вылавливать и зверски расчленять мелкую живность. А так как кролики отчего-то в городе прячутся не под каждым кустом, храбрый пес решил порвать соседскую чихуахуа, у которой сердце останавливалось от любого чиха. Нет, мелкую, конечно, спасли; но пока Виктор оттаскивал обезумевшую собаку, он успел полностью изгваздать любимое пальто, да еще и поругаться с соседкой, как назло – репортершей какого-то популярного журнала. Вот только статьи про собственный неконтролируемый гнев и бешеную собаку ему не хватало. Затолкав пуделя в квартиру и пройдясь ему по мозгам (раскаяния на пушистой морде не наблюдалось ни на ус), Никифоров пошел лечить душевные раны пивом, но любимый магазин был закрыт, поэтому пришлось тащиться в дальний, по пути собирая все ямы и лужи (фонари, естественно, во дворах не работали). А дома тем временем вершилась месть: порвав тапки хозяина, обычно воспитанный Маккачин решил испортить ему жизнь окончательно, и свернул некогда любимые бабкой герани, которые мать отказалась брать наотрез. Вернувшийся домой Никифоров полночи оттирал полы, матерясь и хлеща пиво, и рухнул в кровать где-то в четыре утра, прекрасно зная, что в Спорткомплексе ему нужно быть в восемь, и желательно – бодрым, как огурец. Уже которую ночь он плохо спал. Во снах всплывали какие-то смутно знакомые образы, принадлежащие не его жизни; порой он видел целые эпизоды, почти полноценные воспоминания, но наутро не мог вспомнить и половины. А еще во сне у него постоянно что-то болело: то руку жгло, как будто ее отрезают, то голова раскалывалась так, словно он пил неделю, то противная липкая слабость разливалась по всему телу, мешая даже думать; словом, ночь превращалась в пытку. Наутро все проходило, но неприятный осадок оставался на весь день, заметно портя ему настроение; впрочем, по утрам у Никифорова и так хватало проблем, начиная с самой банальной – как встать с кровати. По закону жанра, будильник решил сломаться именно сегодня. Витя продрал глазки тогда, когда, по-хорошему, должен был уже проверять ключи и заводить машину. Вскочив и споткнувшись о Маккачина, пришедшего мириться ночью, Виктор ломанулся в ванну, где обнаружил очередной подарок судьбы: шампунь закончился. Голову пришлось мыть мылом (спасибо, что не дегтярным); волосы после просушки встали дыбом и наэлектризовались, отрицая тот факт, что, вообще-то, на голове Никифорова обычно есть прическа. Проглотив завтрак, Виктор кинулся к машине, чуть не затоптал вышедшею покурить соседку, забыл ключи, вернулся, забыл коньки и сигареты, вернулся еще раз, пришиб дверью соседского зерно-терьера, снова поругался с соседкой, сел в машину и наконец-то поехал на каток, ненавидя весь мир. Сегодня был ужасный день. И кто виноват? Правильно – Юри Кацуки. В Спорткомплексе его уже ждала родная мафия. Никифорову аж стало противно: что ты, Витя, нам совершенно плевать, кто приедет! Ну и что, что я маникюр перенесла на недельку вперед, это же просто совпадение! Ах, а Аня всегда любила каток, именно поэтому и пришла! О, а к Лилии я вообще заехал случайно, и она вовсе не отглаживала мне пиджак, который я на соревнования-то редко надеваю! Один Плисецкий был предельно честен: светился, как начищенный рубль, и явно уже предвкушал компанию Кацуки на ближайший… А, кстати, сколько? Впрочем, Юрка не был бы Юркой, если бы не вставил свои пять копеек: - И почему им вообще разрешили тренироваться на Арене? Да еще и в наше время? Там ведь будет эта свинья японская, он наверняка соплями зальет половину раздевалки! – впрочем, он не выглядел особо опечаленным этим фактом. – О, Никифоров, а ты че выглядишь так, словно по помойкам шатался всю ночь? - Заткнись, козявка, - прорычал Виктор, ощущая, как внутри кипит раздражение. Он не понимал, почему все в таком ажиотаже от приезда Челлистино с головастиками. Что, никогда иностранцев не видели? Или своих дел нет? Он вышел на каток, не слыша окликов Якова; лишь гул льда, разрезаемого лезвиями, стоял в его голове. Виктор прикрыл глаза, вдыхая полной грудью; внутри него что-то запело, и, повинуясь неизведанному до сих пор чувству, Никифоров пошел на разгон. Может, прошлогоднюю программу прогнать? Или позапрошлого года? Не важно, как именно, но впервые за долгое время ему хотелось работать до потери сознания; так, чтобы в голове вообще не осталось никаких мыслей, кроме попыток не умереть прямо на льду. Приход долгожданных гостей он пропустил. Видимо, его пример был заразителен, и русские фигуристы во главе с тренером перестали стоять линеечкой, как школьники на первое сентября, и принялись активно симулировать какую-то деятельность. Виктор тем временем уже успел пожалеть о собственном выпендреже: мышцы без разминки болезненно дернуло, а колени начали ныть аж на третьем прыжке. Но Никифоров не мог остановиться: ему казалось, что если он потеряет скорость сейчас, то уже никогда не сможет разогнаться. Сегодня он чувствовал себя по-особенному; сегодня он не сверкал, бесшумно подпрыгивая и приземляясь, как делал это обычно, а грузно, пересиливая себя, выбивая лезвиями снег и искры падал и вновь взлетал, чувствуя какое-то мазохистское наслаждение от собственных ошибок. Яков, глаза которого он ходил на доли секунды в своем безумном танце, светились непониманием и легким испугом; его русская братия сползла с катка, не желая ему мешать. Виктор распалялся все больше и больше: круги становились длиннее, скорость – больше, ему начинало не хватать воздуха, волчки и кораблики не давали затормозить; он чувствовал, что вспотел, и что кофта задралась на животе; выходя из очередного флипа, он вдруг увидел Челлистино с открытым от удивления ртом, а за его спиной – две фигуры в темной спортивной форме: одна снимала его на телефон, а вторая неотрывно следила своими шоколадными глазами. Юри Кацуки. И внутри все вспыхнуло. Виктор никогда не испытывал настолько сильных эмоций: гнев, раздражение, ярость, желание удивить, поразить, желание заставить замолчать и восхищаться, восхищаться до дрожи в коленях, желание, чтобы этот поганый Юри Кацуки смотрел на него и видел, кто он такой. У Виктора поплыли темные круги перед глазами, и он понимал, что нужно остановиться; но мозг пылал, и ему нужны были эти чертовы шоколадные глаза. Пусть Кацуки принадлежит ему всего на миг. Краем уха Виктор улавливает вопли Якова, и с легкой искрой удивления замечает, что тренер, кажется, перепуган чем-то; он идет каскадами. Двойной аксель, тройной риттбергер, связка, два четверных подряд, а потом снова два тройных, и все четверные, что он может. Виктор слышит, как гудят его мышцы; он чувствует, что воздух отказывается поступать в легкие, а голова идет кругом; на последнем прыжке у него подламываются колени, и он едва успевает докрутить, прежде чем приземляется. Он вскидывает руку вверх, и мир взрывается красками; к горлу подкатывает тошнота, у него горят легкие и пот струится по лицу, но внутри все осыпается пеплом. (Он свободен.) Он переводит глаза на своих зрителей, и видит, что Фельцман почти перевалился через ограждение. У Милы глаза на мокром месте, Гоша прижал к себе Аню и прикрыл рот ладонью; Плисецкий, кажется, не дышит уже с полторы минуты: его лицо полностью красное; Челлистино замер, глядя на него с каким-то благоговейным ужасом; паренек с телефоном глупо щелкает ртом, а Юри… Юри Кацуки смотрит. Смотрит совершенно спокойно, может, даже чуть холодно; и от одного взгляда на лицо Виктора наползает самодовольная усмешка. Он подкатывается к бортику (колени подкашиваются, и он все еще не может отдышаться), и протягивает чуть трясущуюся руку итальянцу. - Виктор Никифоров, приятно познакомиться, - Челлистино мямлит что-то про взаимность, а потом бегло представляет своих учеников: Пчихит Чуланонт и Юри Кацуки. Фигуристы отмирают, высыпаясь на лед: никто не решается взглянуть на него. Сам же Виктор боится поворачивать голову в сторону Якова: тот не орет, молчит, а это плохо. Очень плохо. Фельцман отзывает Никифорова на пару слов, и когда тот проходит мимо Кацуки, успевает уловить пряный аромат, пробуждающий воспоминания. Секунду Виктор размышляет, стоит ему поздороваться или нет, но решает, что больно велика честь; Кацуки не смотрит на него, хмурится куда-то в пол, совершенно не обращая внимания на этого второго, Апчхита, который, кажется, залил выступление Виктора в Инстаграм. Яков отводит Виктора подальше от катка, куда-то за раздевалки, а потом вдруг резко поворачивает к себе лицом, впечатывает лопатками в стену и говорит прямо в лицо, ни на йоту не повышая голос. - Убирайся с моего катка. Убирайся и не смей показываться здесь больше, сученыш. Иди хоть полы мести, но я не желаю тебя больше видеть. Никогда. Виктор молчит. Понимая, что рот открывать нельзя ни в коем случае. Он доигрался. Допрыгался, довыпендривался: Яков действительно зол. И действительно может выгнать. В этом была прелесть Фельцмана: не важно, сколько у тебя медалей, если ты нарушаешь правила – вон. Яков не терпел к себе такого отношения. Ни от кого. Тренер дышит, глубоко и редко, и внимательно рассматривает его лицо. До этого Виктор был на грани уже два раза: когда в Финляндии, на финале Гран-при, сбежал ночью из отеля, и когда спалился перед Яковом, находясь под кайфом. Ничего серьезного – одна шишка с друзьями-студентами, но двери катка перед ним захлопнулись тогда почти на полтора месяца. Вымаливал прощение он на коленях. А сейчас… Яков вдруг вздыхает и заключает его в объятия. Виктор не понимает, что происходит, зато у него носом пошла кровь. Просто блеск. - Ты мог погибнуть, придурок, - говорит Яков все так же ровно, но голос его слегка оттаял. – Я не шучу – там был такой перегруз, что я уже Скорую готовился вызывать. Что с тобой происходит, Витя? То ты херней страдаешь полгода, то за один прокат выдаешь такое, за что тебя выгнать мало. Скажи честно, - Яков вдруг смотрит ему прямо в глаза, и Никифоров не знает, куда деться, - что-то случилось? Виктор честно хочет сказать «нет». У него действительно все в порядке, точнее, все как обычно. Но рот не открывается, и Никифоров лишь беспомощно пожимает плечами, совершенно не готовый к такому разговору. Яков лишь похлопывает его по плечу, отстраняясь окончательно. - Хорошо, ни к чему не принуждаю. Но послушай: если когда-нибудь захочешь с кем-то поговорить… - Яков вдруг слегка робеет, но все-таки продолжает, - Витя, я давно должен был спросить, но как-то все не приходилось случая. Как у тебя…с соулмейтом? Да, день определенно не задался. Если бы кто с утра сказал, что он будет стоять с Яковом, играющим в заботливого дядюшку, где-то в подсобных помещениях, и беседовать о своей личной жизни, Виктор бы, наверное, помер со смеху. Ан нет – стоят. - Я…я знаю, кто это, - неожиданно даже для себя выпаливает он, и глупо хлопает глазами, осознавая, что сказал, - но у нас все…сложно. - Хорошо. Иди приведи себя в порядок, а потом дуй обратно: ты беднягу Челлистино перепугал до колик, а ему сейчас волноваться никак нельзя, - Яков уходит, оставляя Виктора в полном одиночестве. Чемпион еще долго смотрит в след тренеру, думая, что все-таки он идиот. Чтобы не говорил он сам. А Юри Кацуки определенно виноват во всем этом дне.***
Они сталкиваются в раздевалке вечером. Челлистино с головастиками поселился в гостинице, которую они скоро планируют поменять на местное общежитие при Арене; весь день они провели около катка, и не сказать, чтобы активно тренировались. Пчихит (Апчхит звучит круче) оказался классным парнем, не расстающимся с телефон ни на миг; Юри Кацуки же был тем самым типом фигуристов, которым обязательно нужно «пробовать лед»: весь день он разъезжал взад-вперед, пробуя легкие элементы, и внимательно выслушивая любые комментарии своего тренера. Пчихиту же на Челлистино было пофиг-веники – он делал то, что хотел (точнее, нихрена), оправдываясь тем, что сегодня первый день. Виктор еще почти три часа сидел на трибунах, от нечего делать громко высказывая свое отношение к Гошиным прыжкам и лицу Плисецкого во время очередного акселя, за что получал ответные любезности с катка. Иностранцы удивлялись свободе и вольномыслию, царящему в коллективе Якова; сам Фельцман посмеивался, говоря, что это еще цветочки. Ягодки идут перед соревнованиями, когда переживающие спортсмены начинают собачиться: вот тогда с тишиной можно попрощаться. Когда же Яков его наконец-то выпустил, Никифоров стал возиться с Плисецким и его риттбергером, который почему-то закручивался не в ту сторону, в какую нужно было. Подстебывая подростка, он не замечал, как летит время; сам Плисецкий горел желанием поскорее оказаться в компании Кацуки, на которого бросал почти голодные взгляды, и Виктора все подмывало пошутить про соулмейтов; но он не знал, насколько Плисецкий осведомлен в данном вопросе, поэтому затолкал своего Петросяна поглубже. Когда стемнело, Никифоров первый пошел в раздевалку; и там же столкнулся с Юри Кацуки. Они стоят друг напротив друга, и ничего не говорят. Виктор ждет, когда Кацуки наконец раскроет рот, внимательно его рассматривая: за полгода он почти не изменился, разве что челка отросла да щеки пропали. Кацуки действительно красив; но он та еще рохля. Юри прожигает своими шоколадными глазами кафель, как-то тоскливо хмурясь; Виктора же просто ведет от любопытства, что сейчас с его рукой. Кровоточит? Болит? Чешется? Что же? Кацуки дергает плечом и проходит мимо, стараясь его не задеть. Виктор поднимает бровь. Удивительно. У этого слабака не хватило силы воли даже тупо заговорить с ним, о чем же он… - Это было глупо. - Что, прости? - То, что ты с утра делал на катке. Это было не просто глупо, - это было невероятно глупо. Словно ты маленький ребенок, которому нужно высказать свое «я», - вау, неужели в голосе Юри действительно звучит презрение? – Ты разочаровал их всех. Тебе должно быть стыдно. Виктору становится смешно. - Я разочаровал их всех? И это мне говоришь ты? – Он подходит опасно близко, ощущая чистую, искрящуюся, бодрящую злобу. – Вспомни свое прошлогоднее выступление, шоколадка. Вспомни и скажи мне: кто тут главное разочарование льда? Юри дергается и сжимает губы в тонкую полоску, но резко вскидывает голову. В его глазах холодная ненависть; и Виктору отчего-то это безумно нравится. - Не смей говорить мне про прошлый год. Ты ничего не знаешь о нем. - Да, не знаю. Но я знаю кое-что другое, - Никифоров дергает Кацуки за рукав, обнажая перебинтованную руку. Бинт практически полностью алый. У Виктора расширяются глаза. – Как ты катаешься с таким, радость моя? И, главное, зачем? Ты просто тратишь и свое, и тренерское время. Кацуки отталкивает его, и японца буквально трясет. Класс. Просто класс. - Я никогда не оставлю лед из-за такого ублюдка, как ты, - медленно и хрипло произносит он, и Виктору окончательно сносит башню. - И кто же это говорит: ты или Плисецкий, полгода выступавший в роли жилетки? – Где-то вдалеке звучит шаги, и Юри, оттолкнув Виктора, вылетает из раздевалки, на ходу одергивая рукав. Никифоров хрипло смеется. Его ждет очень веселая жизнь.