Ice inside me

Когда Витя был в шестом классе, он открыл для себя школьную библиотеку. В личном деле рядом с графой «коммуникабельность» стояла твердая пятерка, да и одноклассники всегда считали Никифорова душой компании, но это не мешало Вите любить одиночество. Это было не острое, тоскливое состояние, когда внезапно понимаешь, насколько ты ничтожен в мировых масштабах; это было приятное времяпрепровождение наедине с собой и размышления о роли человека во Вселенной. Когда же Виктор понимал, что в собственной голове ему тесно, он читал книги; переживая истории множества героев, Никифоров, хоть и неосознанно, никогда не принимал их близко к сердцу: они проходили мимо, принося с собой мимолетное забвение, отдых от самого себя. Поэтому, когда в шестом классе обнаружилось, что в школе все-таки есть библиотека, радости Виктора не было предела. В двенадцать лет он за полмесяца потерял четыре килограмма и обзавелся угрями на пол-лица; в двенадцать лет Яков, тоскливо вздохнув, сказал роковое «пубертат» и снизил нагрузку ровно наполовину. Не сказать, что Виктор был счастлив: теперь в его жизни появились свободные вечера, которые было совершенно нечем занять. Он мог бы гулять по гостям или пораньше возвращаться домой, еще до прихода матери, но первое казалось ему до безобразия неэтичным, а второе – просто отвратительным. Витя никогда не хотел домой, - наверное, озвучь он эту фразу какому-нибудь психологу, тот поставил ему диагноз бы еще в двенадцать. Но он не озвучил. Психологов не было. Поэтому в двенадцать лет Виктор по вторникам и пятницам отсиживался в школьной библиотеке, действуя на нервы старой алкоголичке, работавшей здесь. Витя отсиживался бы еще и по воскресеньям, но, как назло, школа не работала, и ему приходилось целый день проводить дома. Библиотекарша смирилась с его присутствием на второй месяц регулярных визитов, а к третьему вообще перестала обращать на него внимания; когда она вперевалочку брела по школьному коридору, источая невероятное амбре перегара и столовской квашеной капусты, она часто кивала Виктору в знак приветствия, а Никифоров важно кивал в ответ. Одноклассники были в восторге. Пару раз, когда он по какой-то причине пропускал свои сеансы, она даже спрашивала о его самочувствии; на выпускном поправила ему ленту, тоскливо вздохнув. Но Виктор так и не узнал ее имени за шесть лет. Однажды, все в том же шестом классе, роясь на полке в поиске «Морфия», Виктор нашел изрядно потрепанную страницу под номером «17». Что стало с остальной книгой, Никифоров так и не узнал; но фраза, сохранившаяся на клочке бумаги, прочно отпечаталась в его сознании, и Никифоров без труда воспроизводил ее по сей день. «Однажды, - говорил Тобиан хриплым голосом, - однажды каждый из нас встает перед вопросом, который будет его личной гранью. Не важно, что задаст этот вопрос: время, самосознание, страх, боль, но когда ты зайдешь в тупик, помни об одном: прелесть жизни будущего в том, что до тебя было прошлое. Не ты первый, кто встанет в тупик, и не ты последний, кто найдет из него выход. Поэтому Моран и плакал о библиотеке: столько жизней и судеб, и все сгинуло в плам...» Из отрывка, который можно было разобрать, Виктор понял следующие вещи: в каком-то произведении сгорела библиотека, какой-то автор предпочитает странные выдуманные имена (что уже, по мнению Никифорова, непрофессионализм), и что все ответы можно попытаться найти в книгах. Гениально. Виктор честно пытался найти ответ, что с ним не так, штудируя и русскую, и зарубежную классику; но, к его собственному огорчению, даже герои, которые пытались найти свое место в мире, так или иначе были сформированы, и меняться кардинально начинали после того, как влюблялись. А вот поэтапной инструкции, как заставить себя полюбить, ни в одном издании почему-то не было. По крайней мере, в классике; а вот в беллетристике, штабелями блокирующей доступ кислорода в мозг, этого было хоть жопой ешь. Поэтому на двадцать четвертом году Виктор расширял свой кругозор не только классиками минувших и нынешних лет, но и «Как полюбить себя», «Чувства для чайников», и прочими шедеврами из этой серии. Роскошно. В четырех из десяти таких книг можно было найти смысл; остальные шесть были очень растянутой историей Гадкого Утенка. Но, во-первых, они пестрили множеством терминов и эпитетов, которые должны были подчеркнуть «глубину героини» и хоть немного расширяли словарный запас; во-вторых, некоторые были практически прямым пособием по эмоциям, с которыми у Виктора ближе к двадцати годам начались проблемы – он превращался в циника. Поэтому, разрываясь между «Сто способов перестать быть дерьмом» и собственной зависимостью от Инстаграма (вот видишь, Яков, я это признаю, а больной, что видит проблему, уже на полпути к исцелению, так что отдай телефон), Никифоров не заметил, как прошла неделя. После того, как Пчихит (будь здоров, хе-хе) все-таки выложил видео того его катания, Виктор полутора суток пытался прочитать комментарии шокированных фанатов, параллельно отвечая паникующему Крису, решившему, что он решил красиво убиться и перезванивающему через каждые полчаса. Про Кацуки он не то, чтобы не вспоминал, просто… То ли так специально случилось, то ли Юри шаманил со своими японскими богами, но они не пересекались. Вообще. Иностранцы тренировались ранним утром, пока Челлистино был еще в городе; потом он укатывал куда-то в неизвестные дали, а что делали его ученики – неизвестно. Впрочем, верный Инстаграм сообщал, что Кацуки не скучает в компании Плисецкого; удивительно, но на совместных фотках этот маленький монстр выглядел почти по-человечески. И это Виктор не про своего (уже почти) ученика. Кацуки было слишком много: в разговорах, в соц.сетях, даже любовной интерес главной героини этой слащавой мелодрамы, что Виктор в себя в прямом смысле заталкивал, был «брюнетом в сногсшибательных очках». Правда, единственное, чем мог повергнуть наземь Юри, был его вкус; но его запах мерещился в каждом дуновении ветра, а у Виктора благополучно начиналась паранойя. Просто чудно. Никифоров морозил зад на лавочке, вложив свою чудо-книжку в черную непроницаемую обложку (каждый раз, когда он ее открывал, в голове откровенно кто-то (Витя надеялся, что это он) ржал), и пытался понять, что же он вынес с этих 314 страниц кошмара. Книга учила просить совета; но у кого? И, сидя на коричневой лавочке в промокших ботинках, Виктор вдруг осознал, что ему совершенно некому позвонить. Над головой царило дымчатое серое небо, какое бывает только в Петербурге во время оттепели; снег тек по скверику, и темные деревья, казалось, вновь обретали краски; в груди мучительно расправлялся цветок новой жизни, а Виктор Никифоров был пронзительно одинок в огромном мире, где ему никто не был нужен. Печально. Яков? Он всего лишь тренер (опустим эпизод за раздевалками). Плисецкий будет смеяться и подкалывать. Мать? И разговора нет. Кристоф? Они, хоть и считают себя друзьями, никогда особо не были близки: зависимы друг от друга, когда рядом, и забывают в дали. Но кто тогда? Виктор поднимает глаза к небу, чувствуя необычную пустоту в груди: это сильнейшая из всех эмоций за последний месяц. Что-то холодное приземляется ему на нос; хлопая глазами, он понимает, что в почти весеннем парке идет снег. На серый наст, на грязные лужи, на темные ветки деревьев опускается белый, непорочно чистый снег; воздух чуть холодает; у Виктора щемит грудь. - Подумать только, - говорит он одними губами, и книга, выскальзывая у него из рук, падает в лужу, - идет снег, а мне совершенно некому об этом рассказать. «Огонь твоих глаз» тонет в талой воде, как последний оплот надежды; Виктор понимает, что у него больше нет сил. Больше он не будет это читать.

***

Он подпрыгивает на кровати, крича от боли, и прижимает к себе руку, которая, кажется, сейчас отвалится. Ему никогда не было настолько больно: Виктору мерещится, что все простыни у него в крови, что сама рука вздулась и кровоточит, и что его сейчас стошнит. Он сползает на пол, не в силах встать на ноги; прижимается голой спиной к доскам паркета, скулит, чувствуя слезы на щеках, задыхается и захлебывается кашлем. Рядом лает Маккачин, и Виктор еле сдерживается, чтобы не стукнуть его ногой; с трудом встает, но его ведет вправо, и он, спотыкаясь, врезается в стену, и по ней же сползает на пол. Дышать совсем тяжело, перед глазами темные круги, его колотит и знобит; Виктор кусает губы и кожу здоровой руки, кусает до крови, раскачиваясь на месте, как сумасшедший. Постепенно боль отступает, подобно волне, исчезая где-то на грани сознания; наступает мучительная и желанная слабость, но Виктор еще долго боится пошевелиться. Он не переживет второго приступа. На дрожащих ногах он доходит до ванны, где жадно пьет прямо из-под крана. Плохо. До чего же плохо. С опаской скашивая глаза на руку, он видит свою метку: надпись Юри Кацуки, словно свежая татуировка, вздулась и покраснела. А буквы черные, как смоль. Ноги все-таки подводят, и Виктор сползает на холодный кафель, чуть постанывая: ему не было так плохо с последней студенческой попойки. Очень плохо. Он бездумно поглаживает метку кончиками пальцев, чувствуя тепло, разливающееся где-то под кожей: не болезненное жжение, а что-то успокаивающее, мягкое. Он почти засыпает прямо там, на полу: в полусне ему мерещится, что поглаживания продолжаются, хотя руку он давно убрал. Бред. Виктор еле доходит до кровати, падает в нее и понимает, что до конца ночи вряд ли заснет; но только его голова касается подушки, как он скатывается в болезненную дрему, забывая выключить свет. Маккачин лижет ему ноги. Утром на катке он непривычно мрачен, и даже на подколки Плисецкого реагирует вяло; зато Пчихит и Юри (вот радость-то, встретились, наконец) бодры и веселы, как пионеры. Плисецкий тоже выглядит воодушевленно: никак любовь всей жизни из Казахстана написал. Витя хочет перегрызть им глотки, но у него не хватает сил даже на банальные подстебы; он вообще не понимает, зачем приперся. Якова пока что нет; поэтому, если постараться… - А вы сегодня как огурчики, - звонкий голосок Милы без труда разрезает кокон, старательно создаваемый Виктором последние полчаса. Он раздраженно шипит, но прислушивается. Пчихит что-то радостно кукарекает, а вот Юри, застенчиво улыбаясь, делится своим страшным секретом: - Я сегодня впервые за последние полгода хорошо спал. Наверное, все дело в воздухе. В воздухе. Ах, в воздухе. Сонливость и слабость исчезают на раз-два. Виктор просто в бешенстве. Сученок. Мелкий противный сученок. Спал он, блять, спокойно. Все у него в жизни, блять, хорошо. Ублюдок. Никифорова буквально трясет, и если Юри раскроет еще раз свою смазливую пасть, он треснет его по зубам. Сука. Хорошо у него все. Гнида. Ненавижу. Виктора трясет от злости, и он спешит на другой конец катка, чтобы не заметил вездесущий Плисецкий. Обжигающее желание стереть с лица Кацуки эту мерзкую улыбочку достигло апогея: ему действительно приходится прилагать усилия, чтобы не развернуться по полпути. Внутри все кипит. Мразь. От гнева Виктор задирает рукав спортивной кофты, и прожигает взглядом гребанное имя. Сука. Внезапно он с силой вцепляется в метку, впиваясь в нее ногтями, словно пытаясь ее выцарапать со своей кожи. И тут происходит чудо: Кацуки на другом конце катка ойкает и сгибается в три погибели, прижимая ручонку к торсу. Очень интересно. Виктор отпускает кожу и стремительно идет на разгон, делая вид, что отрабатывал элементы. Вокруг Юри образовалась толпы озабоченных: Кацуки глупо размахивает руками, оправдываясь судорогой. Но у Юрки слишком проницательные глаза, и Пчихит нехорошо хмурится. Виктор приземляется, и специально едет к Якову, появившемуся, как черт из табакерки; они о чем-то говорят (Виктор на автомате поддакивает), но Никифоров внимательно следит за Кацуки. Тот идет на большой круг, видимо, чтобы успокоиться после приступа; и Витя решает продолжить эксперимент. Он поглаживает руку пальцами сквозь одежду, наблюдая, как вытягивается лицо Юри. Ха, забавно. Внезапно даже для себя он щиплет метку, да так, что бедного Кацуки дергает всем телом, и он с трудом удерживает равновесие. Виктор снова ласково гладит, а затем, незаметно для Якова, тыкает прямо в надпись, с силой надавливая; лицо Кацуки морщится, но тот мужественно держится. Любопытно. Выходит, они чувствуют друг друга. Тогда почему же вчера Юри спокойно спал, когда Виктор готовился отдать Богу душу? В размышлениях проходит половина тренировки, когда Кацуки, внезапно бледнея, заваливается на лед, и потом, с трудом поднявшись, убегает в туалет. Взволнованный Плисецкий хочет последовать за ним, но бдительный Яков вовремя ловит засранца и заставляет его вернуться к работе. А вот Виктор, тенью кошки выскользнувший с катка, никого не интересует. Юри стоит у раковины и шипит от боли, стремительно разматывая бинт - полностью влажный и красный, слипшийся и неприятно натирающий кожу. Кацуки мужественно держится, но только до тех пор, пока не опускает кровоточащую руку под струю холодной воды. Он облегченно стонет, прислоняясь горячим лбом к стеклу, и только сейчас замечает, что за ним кто-то пристально наблюдает. Кто-то очень белобрысый. - Юр, все в поря…- Юри оборачивается, и, обомлевши, замечает подпирающего дверь Никифорова. Хмурого Никифорова. Кацуки неуверенно вздрагивает, прижимая к себе руку, словно Виктор сейчас начнет его бить; жест до того комичный, что Никифоров прыскает. Слыша его смех, Юри словно вспоминает, что сейчас между ними происходит: взгляд его стекленеет, губы поджимаются, сам он вытягивается по струнке. - Ты чего-то хотел? – грубо спрашивает Кацуки, а Никифоров только вздыхает, подходя ближе: почему-то родственная душа ему досталась очень проблемная. Виктор подходит к раковине, присаживается перед ней на корточки и начинает шарить рукой где-то под трубой. Юри смотрит на него, как на чокнутого. Наконец Никифоров с пыхтением вытаскивает пыльный эластичный бинт, и, встряхнув его, протягивает Юри, оторопело хлопающему глазами. - На, держи. Тут заначки от Якова по всему толчку распиханы: правда, я был уверен, что здесь спрятан обычный, но, видимо, Гоша забрал его в прошлый раз… Не забудь потом обратно положить. Только постирай. Юри неуверенно берет бинт, глядя на Никифорова, подпирающего собой раковину. Тот фыркает и закатывает глаза, на что Кацуки, сморщившись, быстро заматывает руку. Ужасно. Но пока, за неимением нормально бинта, лучший вариант. Не сахарный, потерпит. - Спасибо, - тихо благодарит Юри, ощущая какую-то робость, - с чего такая щедрость? - А, - отмахивается Никифоров, - не хочу смотреть представление: «Юричка, что с тобой, ты в порядке, боже-боже-боже»! – последнюю фразу он издевательски пищит, и холод опаляет душу Юри: все-таки Никифоров омерзительный и избалованный ребенок. Юри становится горько и почти противно, - почему-то ему, всю жизнь мечтавшем о соулмейте и дружной, теплой семье, достался самый страшный эгоист на свете. Этот мир, бесспорно, ненавидит Кацуки. Некоторое время они стоят в неловкой тишине: точнее, Юри чувствует себя неловко, а Виктор, рассматривая себя в зеркале, даже насвистывает какую-то песенку. Юри понимает, что должен что-то сказать: он часто думал о разговоре, который случится, когда они с Никифоровым вновь окажутся наедине. Обычно в фантазиях Кацуки Виктор, сраженный и опозоренный, глухо просил у него прощения; и Юри, сам оплот великодушия, прощал его, после чего гордо удалялся в никуда. В реальности Виктору было отчего-то вообще насрать, есть рядом он, Юри, или нет; Никифоров существовал исключительно в собственном мире, такой блистательный и… Одинокий? - Если обмотать руку мокрой повязкой, жечь будет поменьше, - слышит Юри собственный голос, и с неимоверным удовольствием наблюдает, как с лица Никифорова сползает самодовольная ухмылка. - Ты, тварь, - Виктор вдруг оказывается рядом, прижимая Кацуки к стенке и злобно прожигая его взглядом, - как ты это сделал? Я чуть не сдох ночью! - Что сделал? – Юри невинно похлопал глазами, вжимаясь в стенку. - Не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, о чем я, - Виктор взял его за грудки и аккуратно встряхнул. Кацуки жалобно крякнул. – Что мне теперь с этим делать? Мне не нужно такого счастья! - П-прекрати! – Юри возмущенно оттолкнул Виктора, начиная закипать. – А мне такое счастье нужно?! Я уже полгода бинты по часам меняю, ты, самовлюбленный павлин, и ничего! А все из-за… - Из-за того, что я не хочу тебя любить?! – прикрикнул Никифоров, и Юри пораженно замолчал. Внутри заворочалась злая обида, но что-то не позволяло ей выплеснуться. – Это не я тут самовлюбленный; это ты почему-то считаешь, что я тебе что-то должен! Почему-то никто из вас не может понять, что это моя жизнь, и в ней… Виктор не успел договорить: руку прострельнуло болью, и они с Кацуки, синхронно завопив, согнулись пополам. Рука пульсировала, и под надписью словно что-то нарывало; Никифоров, рыча от злости, сунул кисть под кран, но, по закону подлости, включился кипяток. Виктор отскочил с матами, давая Кацуки перенастроить воду; и, тяжело дыша, они стояли вплотную, сунув обе кисти под тоненькую струю. Теперь даже Виктор понимал, что так продолжаться не может: любое взаимодействие превращалось в пытку. Витя очень любил себя, но Юри, терпевшего такие приступы уже полгода, было откровенно жаль. Парень не виноват, что ему в соулмейты достался Виктор, - ровно так же, как и Виктор не виноват, что подсознательно Кацуки еще мечтает о семье и счастье. - Вот что, - наконец произносит Виктор, и предательская слабость расползается по всему телу, - это пора заканчивать. Я не знаю, сколько еще ты собираешься торчать в России, но на это время нам нужно установить правила. Первое: не дотрагиваться друг до друга и до меток. Второе: никаких разговоров – твой писклявый голос меня бесит. Третье … - Пересекаемся как можно реже, - заканчивает за него Кацуки, поправляя очки. Виктор на миг чувствует всплеск уважения к японцу. – И четвертое – никому не рассказываем про то, что мы соулмейты. - А разве твоя группа поддержки еще не в курсе, во что ты вляпался? – Виктор не может сдержать яда в голосе, но Юри терпеливо (и слегка обреченно) вздыхает. - Они знают, что моя родственная душа – какой-то знаменитый фигурст, но, как мне кажется, подозревают… - Кацуки внезапно краснеет, и на душе Виктора как-то резко становится очень легко. - Ну, они думают, что это…Короче, Леруа. Никифоров не сдерживается и ржет в голос, но следующий вопрос сдувает с него весь налет веселья: - А ты почему не раскололся? Что, некому? – Юри изо всех сил надеялся задеть белобрысого выскочку, но никак не ожидал, что на подобную глупость Никифоров действительно криво усмехнется. У Юри было все в порядке с аналитическим мышлением, и складывать простые истины в голове он тоже умел; но Виктор не дал закончить ему размышления, оттолкнувшись от раковины и выплыв в коридор, напоследок бросив: - Что ж, условились, шоколадка. Будь паинькой и почисти, наконец, Сальхов – смотреть тошно. На катке царит какой-то ажиотаж, и Мила, подъезжающая к нему, как только он вновь выходит на лед, пищит поздравления и совсем по-девчачьи хлопает в ладоши, буквально повисая на руке Виктора. Гоша хлопает его по плечу, пытаясь одновременно втирать что-то про удачу и долг, а Плисецкий выглядит так, словно ему в жопу вставили палку: его круглые глазенки нельзя описать никаким словами. - Спокойно, Маша, я Дубровский, - Витя похлопывает Юрку по плечу, отмечая, что рука уже почти не болит. – Что глаза пузыришь, мальчик мой? - Ничего, - отрывисто и быстро отвечает Плисецкий. Так, это уже нехорошо. - В самом деле? - В самом что ни на есть деле, - кивает Юрец, - когда начинаем, господин тренер? (Что? Что-что-что?) И именно этот момент мозг Никифорова выбирает, чтобы подкинуть одну огромную подлянку: только сейчас до него доходит, что Яков опять мучил его Плисецким, и что Витя добровольно записался в тренеры этому засранцу. Добровольно. В устной форме. Сказал: «Да-да, хорошо, я понимаю». Да-да, черт подери. Охрененно. Яков за бортиком салютует ему шляпой, а Витя тоскливо думает: у всех русских тренеров есть лысина, или ему удастся избежать этой участи? Блестящие глазки Плисецкого сообщают, что нет, не удастся. И любимый ученик об этом позаботится.