Ice inside me

Юрка глянул на часы (Милы, которая бросила их на бортике) и фыркнул. Кацуки опаздывал. Никифорова можно было не ждать. Плисецкий никогда не был особо мягким человеком, но, как ни парадоксально, слезы были его самой большой слабостью. А слезы сильного человека вообще выбивали из колеи, как трансконтинентальная ракета, врезавшаяся на полном ходу во время прогулки на ходулях. Нет, Юра не считал Кацуки сильным человеком; но именно это слово вспыхивало в его сознании каждый раз, стоило ему увидеть темный огонь в глазах японца. Даже тогда, в туалете, сотрясаемый судорогами и рыданиями, Кацуки бормотал лишь «все хорошо», прикрывая кровищу, хлещущую из руки и уже насквозь пропитавшую олимпийку, - нормальные люди так не делают. Даже когда наотрез отказывался говорить, избил его Никифоров или нет, - даже тогда по коже Юри бегали мурашки, и настоящее уважение захлестывало с головой. Правда то, что это было именно уважение, Плисецкий понял много позже, - пялясь в роковой день на лужу крови на светлом кафеле, он испытывал шок и «БЛЯДЬ». По-другому эмоцию охарактеризовать было сложно. С Кацуки они не сразу стали друзьями. Сначала это было общение из серии: «Если ты сдохнешь, пойду ли я как свидетель», потом – «Ты дебил? Ты дебил». Юри оказался не таким замкнутым, как могло показаться: сперва он, конечно, шарахался от каждого вопроса, но про семью и фигурное катание рассказывал более чем охотно. Казалось бы, темы скучные, но, тем не менее Плисецкий, даже к собственному удивлению, все равно продолжал контактировать с Кацуки. Пару раз он думал прекратить их переписку, но почему-то после таких мыслей ему всегда представлялся несчастный Юри, денно и нощно дежурящий у компьютера в ожидании письма, и Плисецкий мысленно капитулировал. Постепенно темы становились разнообразнее, общение - более неформальным и частым, и в итоге на пятом месяце сформировалась привычка просыпаться в четыре, чтобы потрещать с Кацуки. Тот, бедолага, мотался из Америки в Японию ежемесячно, за кой хреном – Гугл-переводчик так и не объяснил, а спрашивать лично Юрка не успевал: за то время, что Кацуки был в Питере, они успели обойти только половину всего, что хотел показать Плисецкий, - впереди еще были лучшие шавермы и лофт-проекты. Ну, может, еще в Эрмитаж стоило бы сходить. Но там очередь, очень большая. ОЧЕНЬ. Короче, Кацуки оказался своим парнем. Недавно они даже сблизились до того, что Юрка, стесняясь, признался, кому принадлежит его сердце. Кацуки пускал романтические сопли полвечера, невероятно смущая Плисецкого, но в глубине души подросток был даже рад, что смог кому-то высказаться. Про метку Юри он не спрашивал: единственное, в чем Плисецкий убедился сразу – это НЕ Никифоров. Скорее всего, Леруа – Юрка знал, что это кто-то из знаменитых фигуристов, и именно его выступления Кацуки с тоской периодически просматривал. Да и обмолвился он однажды, что его любовь грезит о сиропе. Только почему-то о малиновом, а не о кленовом, но черт этих канадцев разберет, - а в остальном все сходилось. И слава Богу, что сходилось. Никифорова врагу не пожелаешь, - этот ублюдок настолько картонный, что Юрка даже сомневался, настоящее ли у него имя. Виктор. Звучит, как насмешка. Никифоров словно был срисован с какого-то киношного персонажа, может, даже с нескольких. Он, бесспорно, был Богом льда; вот только за пределом катка его словно бы не существовало. Нет, Юрка знал, что где-то у него есть квартира, пудель, где-то в городе живет мать, что он когда-то ходил в школу на Петроградской стороне, - но все это было урывками взято из каких-то интервью, урывками – из неохотных отговорок самого Виктора. Яков подшофе часто говорил, что Никифоров – его самая большая ошибка: он воспитал чемпиона, но не человека. Из этого Юрий сделал вывод, что растить Виктора было некому, - значит, нет отца, а мать занята. Но Яков всегда поразительно быстро трезвел, и узнать побольше никогда не получалось. Однако Юрка не унывал: вот стукнет ему восемнадцать, вот начнет он таскать тренеру маленькие подарки… Кацуки опаздывал безбожно, и даже Пчихит, сам пришедший на полчаса позже (впрочем, для него это было нормой), начинал недовольно цокать. От Юри Плисецкий много чего знал о неугомонном тайце, и тот ему откровенно симпатизировал. Челлистино сегодня решил благополучно слиться, хотя вроде бы обещал начать готовить учеников к первому этапу. Яков мучился с Милой в зале: отчего-то ведьма решила, что больше не может сесть на левый шпагат. На правый и поперечный – пожалуйста, а на левый никак. Заскок из головы выбивался растяжками, уговорами и тяжеленными кроксами. Гоша умирал от похмелья в раздевалке. Никифорова носило неизвестно где. - Ну что, Пчихит, - Юрка крутанулся на месте, не зная, чем себя еще занять, - как видишь, девиз нашей сборной – дисциплина и пунктуальность. - Удивительно, кажется, я катаю за Россию последние полгода, - фыркнул в ответ Пчихит, и оба фигуриста прыснули. – Ладно, но где все-таки Юри? Я понимаю, у него вчера опять была эта фигня с меткой… - Опять? – Юра почувствовал неожиданный прилив злости, адресованной Леруа. – Я слышал, у этого мудака есть невеста. - Есть, Изабелла зовут, - Пчихит остановился у бортика, вальяжно к нему приваливаясь. – Я, конечно, понимаю, что Леруа винить нельзя, ведь быть с человеком против воли – та еще пытка, но черт – быть Связанными настоящая жесть. Кстати, а ты видел метку? - Нет, мы с Кацудоном вообще об этом почти не говорили, - Плисецкий вздохнул. – Я даже не был уверен, что это Леруа, пока ты не подтвердил. - Погоди, - Пчихит нахмурился. – Я сам не до конца уверен, что это Джей-Джей. Юри никогда про него не заикается, а метку от меня прячет так, что, наверное, скорее руку себе отпилит, чем даст посмотреть! Я думал спросить у тебя. - А это точно?... – Засомневался Юрий, но тут на лед, пыхтя и кряхтя, вывалился сам Кацуки, и, что-то пролепетав на японском, умотал в раздевалку, откуда через минуту донесся страдальческий вопль Гоши: видимо, в порыве чувств Юри случайно спихнул его со скамеечки. На вопрос, где он шатался, Кацуки отмолчался как партизан. Он разминался прямо на льду, весело щебеча что-то про гололед, парковку и прочую дребедень, а потом, узнав, что Челлистино не будет, сполз на лед и решил остаться там. Выглядел Юри усталым, словно долгое время не спал; но почему-то обычных симптомов, что бывают после приступа, Юрий не наблюдал. Лицо вроде не бледное, синяков под глазами нет, да и вообще внешний вид приличный. Что-то не похоже, чтобы Юри страдал всю ночь. Почему тогда опоздал? Плисецкий только открывал рот, чтобы устроить допрос в лучших традициях КГБ, когда на лед выбежала босоногая зареванная Мила. Плакала Бабичева редко, - если конкретно, никогда. Сейчас же она пробежала половину катка, судорожно всхлипывая и размазывая слезы по щекам, отчаянно пытаясь успокоиться. Следом за ней неуклюже ковылял Яков, пытаясь докричаться до фигуристки. Мила остановилась, взглянула на Юрия, от удивления раскрывшего рот, обняла себя руками и зашлась новой волной слез, да так, что из раздевалки выполз перепуганный Гоша. Плисецкий, глядя на ее красное лицо, глупо хлопал глазами, не понимая, что могло произойти. Юри и Пчихит притихли. Яков, наконец-то добравшийся до воспитанницы, грубо развернул ее к себе и положил руки на плечи. Мила дернулась, но не стала вырываться. Когда Фельцман заговорил, голос его звучал тихо и почти нежно: - Ну чего ты, ну что случилось?...Мила, Мила, послушай меня. Я обидел тебя чем-то? Ну тихо, тихо, все будет хорошо… Милка еще раз всхлипнула, а потом, уткнувшись Якову в плечо, захлебнулась в рыданиях, цепляясь пальцами за пиджак на его спине. Тренер приобнял ее, поглаживая по голове, и коротким кивком приказал остальным фигуристам удалиться: тренировки сегодня не будет. Те подчинились, очень тихо уходя с катка. Уже переодевая коньки, Юрий видел, как Яков аккуратно уводит задыхающуюся Милу в тренерскую, что-то тихо и успокаивающе ей втолковывая. В раздевалке никто не решался заговорить и нарушить какую-то опасно хрупкую, призрачную тишину, за которой скрывался срыв Милы. Это был нонсенс. Все знали, что нервы у фигуристки железобетонные, - но что же могло ее довести? На выходе из комплекса стало полегче. Гоша быстро умотал, что-то промямлив про Аню, и в дверях они остались втроем – азиаты и Плисецкий. С нарастающей громкостью они начали перешучиваться, всячески избегая тему катка и Милы, и постепенно стальной обруч тревоги, сжимающий легкие, разжимался; по крайней мере до тех пор, пока они, спускаясь по ступеням, не услышали визг шин. Машина залетела колесом на поребрик, чуть не сбив урну, и из нее вывалился взбешенный Никифоров. Плисецкий со смесью ужаса и неверия наблюдал, как русский фигурист, тяжело дыша, с силой захлопывает дверцу и впивается по-настоящему безумным взглядом в застывшую троицу. Виктор выглядит страшно: он весь помятый, волосы стоят дыбом, под носом – засохшая кровь, руки трясутся. На Никифорове нет носков, рубашка застегнута криво, пальто распахнуто и чем-то заляпано: фигурист делает пару нетвердых шагов, а потом, что-то злобно прорычав, взлетает по лестнице, с силой отпихнув с дороги Пчихита – тот чуть не упал. Дверь оглушительно хлопнула, - зазвенело стекло. Тишина надавила всем монолитом. - Я не понял… - прошептал Пчихит подрагивающим голосом, - сегодня день истерик? Плисецкому хотелось бы засмеяться, но он не может, - если Мила не плачет никогда, то Никифоров не истерит чуть больше вечности. Да что за день сегодня такой?

***

Виктора трясет. Виктор голоден. Ему физически плохо. Морально – невыносимо. Он готов убивать, но, стоит ему взглянуть на знакомые лица, его накрывает волной паники, - они могут знать. Они могут все знать. Они знают, потому что Кацуки. Кацуки Юри. Ненавижу. Он чувствует себя Раскольниковым. Он чувствует, что сходит с ума от страха. Юри Кацуки там был. Юри Кацуки видел его слабость. Кацуки Юри видел всю его грязь, все одиночество, все страхи. Кацуки Юри проник туда, куда боялся заглядывать даже он сам. Виктор не должен быть слабым. Виктору никто не нужен. Все должны думать, что ему никто не нужен. Виктору страшно. Он всегда был один. Он должен быть один, потому что он не знает, каково это – когда рядом кто-то есть. Он годами возводил стены, никого не подпуская к себе; потому что он никому не нужен, и никто не нужен ему. А Кацуки видел. Кацуки видел, что Виктор знает, что такое одиночество – в книжках узнал. Кацуки знает, что Никифорову доступны эмоции: слабые, искаженные, полностью им переделанные, но живые. Кацуки видел тщательно скрываемое прошлое: маму и папу, предавших и бросивших. Кацуки видел. И Кацуки этим воспользуется. Виктору отчаянно плохо: он нарезает круги по льду, заламывая руки и лихорадочно соображая. И Виктор боится. Он боится, что то ощущение тепла от присутствия в голове Юри было таким щемящим, таким нежным, таким теплым и искренним; он боится того, что ему понравилось не быть одному. Он боится, что в голове живет затаптываемая, но живучая, крохотная, но бешеная надежда: а вдруг ему можно быть с кем-то? Вдруг однажды будет не обязательно возвращаться в пустую квартиру, вдруг однажды кто-то спросит его, любит ли он мыльные пузыри, вдруг однажды он будет показывать кому-то созвездия на крыше? Вдруг лед примет кого-то еще, вдруг однажды… Но нельзя. Надежда разгорается, отчаянно, бесстыже баламутит душу, взрывает ключи, и Виктор ощущает настоящую пустоту в груди. Ему так плохо. Ему так страшно. Он совсем один. У него нет никого. И никогда не было. Кацуки стоит около бортика неизвестное количество времени, тоскливо разглядывая Никифорова. В его глазах мерзкая жалость, - Виктору не нужна жалость. Ему нужно, чтобы его оставили в покое. Ему так плохо. Дайте побыть с собой. Кацуки дергается, протягивая руку, и у Никифорова что-то перемыкает: - Не приближайся ко мне! – Он орет через весь каток, шарахаясь и сжимаясь, словно Юри снова что-то ворует из его головы. – Не смей, скотина! - Виктор, - Юри выходит на лед прямо в ботинках, но не смеет подходить ближе. – Не кричи. Все хорошо, слышишь? - Забудь, - Бормочет Никифоров, как в лихорадке, - Забудь все, что ты видел. Как много ты видел, а?! Не смей, никогда больше не смей быть в моей голове; ты мне никто, слышишь?! Это мои воспоминания, понятно?! Мне было так хорошо без тебя; пожалуйста, оставь меня, не мучай, проваливай, куда глаза глядят, но не надо меня трогать, понимаешь?! Я не могу так! - Я тоже не могу, - спокойно говорит Юри, опуская руки, - но ты постоянно зовешь меня. На катке повисла тишина. Где-то в тренерской кипел чайник. Виктор смотрит на какого-то потрепанного Кацуки и чувствует, как медленно начинают вращаться шестеренки в мозгу. - В смысле…В смысле – зову? - В прямом. Вчера ты звал почти осознанно; обычно же ты показываешь какие-то образы или воспоминания, или просто что-то не понятно. Ты удивительно болтлив даже во сне. Виктор не знает, что ответить. Оказывается, Кацуки уже давно свил себе гнездышко в той пустоте, которую он тщательно лелеял. Внутри что-то пульсировало и прело, и он чувствовал себя так странно: одиночество, разъедающее душу, перемешалось с невероятным облегчением, которое он пытался подавить. Подумать только, в той пустоте он – и не один. - Ты не должен откликаться, - решительно сказал Виктор, чувствуя, как к нему возвращается самообладание. – Мы договорились, что будем держаться порознь. Поверь, так будет лучше для всех. - Ты чуть не погиб из-за этого «лучше»! – Вдруг злобно выкрикнул Кацуки, и Виктор почувствовал наконец, насколько ему неуютно рядом с взбешенным японцем. Словно был в этой Шоколадке какой-то барьер, не пропускающий негатив наружу, а Виктор его сломал. - Не преувеличивай, - пробормотал Никифоров, пристыжено опуская глаза. Кацуки звучно фыркнул. - Попробуй тут не откликаться. Ты несколько недель назад о еде ночью так думал, что я весь в слюнях проснулся! - Погоди… - внезапно осенило Виктора, - а малиновый пирог? – И, когда Юри кивнул, фигурист застонал. - Виктор, - Юри маленькими шажками начал приближаться, словно боясь, что Никифоров от него отпрыгнет, - ты – самый большой трус из всех, кого я встречал. Ты настолько боишься своей семьи, своих друзей, меня и даже самого себя, что готов в упор не видеть того, что с нами происходит. Так не может больше продолжаться. Я не хочу больше это терпеть. Виктор замер. Никто и никогда не смел называть его трусом – каждым своим прыжком, каждой программой он доказывал обратное. Но Кацуки смотрел на него, - смотрел выразительно, почти не моргая, и его карамельные глаза сжигали весь налет спеси, который Виктор так любил. Никифоров чувствовал себя школьником. Никифоров не мог смотреть в глаза Кацуки. - Я не трус, - тихо произносит Виктор, но Юри продолжает смотреть на него. Больше всего Виктор боится, что сейчас в этих страшных глазах плещется жалость; такого удара его самолюбие не переживет. - Слушай, - вдруг говорит Юри негромко и беззлобно, - мне очень страшно. Я не люблю просыпаться от твоих кошмаров, - и не говори, что у тебя их не бывает. А ты не любишь мою боль. Есть один способ, как прекратить терзаться, - но для этого нам придется потерпеть друг друга. - Что, будем сбегать с катка и шхерится по кафе, как сопливые школьники? – Горько спрашивает Виктор, все-таки поднимая глаза: теперь взор Юри чуть потух, но Никифоров все равно сосредотачивается на пухлом носике, а не на карамельных очах. - Нет, не переживай – твоей репутации ничего не угрожает. – Кацуки, собака, знает, куда бить. – Этой ночью…ты ведь понял, что я был там, верно? Когда мы находимся рядом друг с другом, переживать такие приступы намного легче. Поэтому, может мы…как бы объяснить…ну, будем встречаться? – Кацуки вдруг покраснел. – Не в том смысле, то есть…эээ…Я имел в виду… - Будем сниться друг другу? – Виктор хмыкнул, и легкая искорка веселья окончательно вернула его в этот мир. – Это так романтично, Кацуки-кун… - Но не так романтично и слащаво, как в тех книжечках, что ты читаешь, Виктор-сэнпай, - проблеял в ответ Юри, и Виктор подавился слюной. – Не делай такие глаза. Ты бы знал, как это странно: у тебя все естество противится, а ты все равно заталкиваешь их в себя. - Так что там со снами? – Быстро перевел тему Виктор, чувствуя, как пылают уши. Еще этого не хватало. - Мы можем контролировать их. Это одна из способностей Связанных. Давай выберем место, и будем туда периодически приходить, - Юри поднес палец к губам, задумываясь. Толпа вопросов танцевала лезгинку в мозгу Виктора. - Каток, - вместо наиважнейшего «а какие еще есть?» брякнул он, - запомни, как сейчас выглядит каток. Сюда и будем приходить. Юри внимательно, почти пронзительно посмотрел на него. В этот раз Виктор, чувствуя, наконец, землю под ногами, не отвел глаз. - Хорошо, - наконец выдохнул Кацуки, словно с чем-то смирившись. – Тебе достаточно будет позвать меня, и я приду. Говорить будем два-три раза в неделю, этого будет даже больше, чем достаточно. - Ты…Ты больше не будешь ползать в моей голове? – Вопрос вырвался быстрее, чем Виктор успел его отфильтровать. - Буду. – Решительно произнес Кацуки, и селезенка Никифорова пустилась в зажигательное фламенко. - Но буду видеть лишь то, что ты сам рискнешь мне показать. То же относится и к тебе. - Хорошо. Они постояли еще минуты четыре, рассматривая светлые пятна на грязно-белом льду – только в Петербурге могло быть серое небо с серым солнцем. Виктор почувствовал, как в нем закипает любопытство: а сможет ли он, как Кацуки? Юри затанцевал перед глазами, и Никифоров потянулся к нему всей своей душой, что с противным липким чавканьем отрывалась от тела; и вдруг ему вспомнилось зеленоватое японское небо с желтым, круглым, нереальным яичным солнцем. Там рос Кацуки; там росла его родственная душа. Виктор потянул сильнее, надеясь увидеть больше, но мягкий голос вернул его в реальность: - Мы же договорились встречаться во сне. «Потерплю», - заверил себя Виктор, разворачиваясь и уходя с катка. Он вернется сюда ночью.

***

Вот только спать не хотелось. И время они не согласовали. И Маккачин, скотина, пузо просил почесать. Разве ему откажешь? Перед сном Виктор помылся, побрился, натянул свою лучшую пижаму. Он лег в постель, тупо таращась в потолок, и попытался заснуть. Не получалось. Перевернулся на бок, потыкал пяткой собаку. Не спалось. Перевернул подушку. Сходил попить. Сожрал бутерброд (привет, пиздюли от Якова). Вспомнил, что теперь тренер и может жрать все, что захочет. Сожрал на радостях еще три бутерброда и морковку. Попил. Вернулся в постель. Не спалось. Виктор крутился добрых полтора часа, пока в сердцах не заорал на полдома: - Да чтоб тебя, Юри Кацуки! Он стянул пижаму, лег в любимую позу, сунув одеяло между ног, и отрубился за пять минут. Кацуки стоял на катке в той же позе, что и сегодня днем. Никифоров быстро проверил, одет ли он (слава Богу), и оглядел место встречи. Обычный каток, только надписи на бортиках на непонятном языке, и не видно выхода. Трибуны тянулись бесконечно, смыкая овал; выбраться было невозможно. Откуда-то сверху лился холодный петербуржский серый свет, и Виктору на миг показалось, что он на любимой субботней тренировке; впрочем, одного взгляда на Кацуки хватило, чтобы радость мгновенно улетучилась. Виктор не знал, что делать. Он стоял в коньках на льду, в своей стихии; в трех метрах от него застыл Кацуки с совершенно потерянным выражением лица; нужно было что-то сказать, что-то сделать, у Никифорова было столько планов, но каждый раз его обламывал этот японский мальчишка, и, видимо, собирался обламывать и дальше. Кацуки неловко проехался взад-вперед, ожидая чего-то; но Виктору не хватало смелости. - Я понимаю, - неожиданно сказал Юри, делая простенькую ласточку, - я подожду. Виктор наблюдал, как катается Юри. Без пафоса. Без блесток. Он ничего сегодня не рассказывал ни зрителю, ни льду; но на его лице застыло истинное блаженство, когда он мягко, изящно, грациозно вырисовывал несложные дорожки. Виктор знал, что сейчас раздастся музыка; Виктор ждал, когда запоет душа Юри. «Я могу попросить его показать свою программу», - подумал Виктор, - «Или можно прогнать свою старую. Можно кататься. Никто не остановит. Нужно только сделать маленький шаг, оттолкнуться. Ну же. Давай». Но Виктор не хотел сегодня кататься. Он пораженно замер, обдумывая это. А потом сказал вслух: - Расскажи мне, что такое онсен. - Откуда знаешь? – Спросил Юри, притормаживая. Виктор пожал плечами. Мир внезапно поплыл, и вот они уже стоят посреди низкой комнаты с деревянными полами и смешными раздвижными дверьми. - Добро пожаловать, - воскликнул Юри, - в Ю-топию!