***
Юри Кацуки было много. Слишком много. Юри Кацуки оказался пронырливой сволочью, забирающейся в голову и заседающей там, пока не надоест. Юри Кацуки действовал умело, словно не впервой; Виктор мог поклясться, что к Плисецкому в доверие он втирался точно так же. И вот что было удивительно: Виктор вроде бы и понимал, что его жизнь стала пестрить азиатскими красками слишком уж ярко, но ничего не делал. Вернее, ничего не хотел делать. Юри Кацуки снился ему по вторникам и четвергам, иногда – по понедельникам и субботам. Юри Кацуки приходил в сон с перезвоном капели: он, темноволосый призрак красоты, стоял посреди катка со своим нечитаемым выражением лица, и ждал его, будто бы ждал всю жизнь. Юри Кацуки всегда улыбался настолько легко, что порой улыбку можно было и не разглядеть на его широком белом лице, но Виктор чувствовал ее, как чувствуешь солнце, греющее тебя со спины; Юри Кацуки никогда не смеялся. По крайней мере, с ним. И Юри Кацуки показывал ему воспоминание за воспоминанием. Осознание того, что у него есть его собственная маленькая тайна, о которой никто не узнает, и что он делит эту тайну с другим человеком, - вот что нравилось Виктору в их встречах. Жизнь у Юри была скучной, почти серой; но он знал о ней больше, чем Плисецкий или тот же Пчихит, и поэтому жизнь Юри Кацуки почти принадлежала ему. Теперь он знал, как пахнет океан, каковы на вкус водоросли и окономияки, знал, что какое-то растение, похожее на привычную акацию, растет около бывшей школы Юри; он различал по походке и голосам Юко, Минако, Такеши, но еще путал девочек-близняшек; он мог добраться до Ю-топии из любого конца Хасецу, знал, какая дорога ведет на пляж, а какая – в любимое место Юри времен средней школы: мороженицу; он видел, как старятся родители Юри, и как меняется его сестра; он видел свадьбу четы Нишигори и профессиональные запои Оккутавы; он видел, как редко сам Юри заглядывает в зеркало, и как часто смотрит в ледяную гладь, отчего отражающую его совсем по-иному; он видел все. Никифоров редко выбирал что-то конкретное: один раз он спросил про японские школы, другой – про картошку фри в Детройте. По большей части это были рандомные, разные по степени свежести фрагменты памяти Юри; Виктор словно смотрел сериал, где каждый эпизод рассказывал отдельную историю, связанную с другими только героями. Кацуки не показывал ему лишь свои любовные похождения, но Виктор и не просил: романтики, окружающей Юри в лице его знакомых, вполне хватало. Пару раз в воспоминаниях мелькали Пчихит и Юрка Плисецкий; один раз он даже видел лысину Якова. Себя же он не наблюдал. Виктор со стыдом вспоминал их первую встречу, когда Юри «перенес» их в Ю-топию. В одно мгновение они оказались в деревянном помещении, где пахло солями и травами; за перегородкой шумел телевизор, множество голосов доносилось с источников, гремела посуда, - и Виктор перепугался. Он отшатнулся от светящегося Кацуки, как от прокаженного, и искренне пожелал вернуться: и, о чудо, вот они слова на катке. Никифоров не подписывался на бесплатную экскурсию в жизнь Кацуки, - но сам Кацуки, ничего не говоря и тоскливо его разглядывая, понял все без слов, и теперь его прошлое мелькало глупыми урывками лишь тогда, когда этого хотел сам Виктор. Очень редко. Единственное, за что он был безумно благодарен Юри – тот никогда не просил чего-то в ответ. Виктор смотрел и смотрел, впитывая, как губка, но за все время их «свиданий» он ни разу не открывал перед Кацуки что-то личное. Порой ему даже становилось слегка неловко, но очередной рассказ про семейный выходной или ночной побег на каток Хасецу занимал его намного сильнее, чем самобичевания. Виктору нравилось, когда Юри коротал время на берегу океана: тот мог быть не только зеленым с яичным солнцем, но и нежно-лиловым, и прозрачно-синим, и розовым, и бирюзовым, и почти черным. Когда Кацуки был подростком, они с будущей четой Нишигори часто собиралась на закатном пляже и разговаривали. Виктор не мог поверить, но Юри доверял им абсолютно все: и переживания в школе, и семейные ссоры, и трудности на тренировках, а те слушали и советовали, - по большей части бесполезно, но искренне. Никифорова так и подмывало спросить у нынешней версии Кацуки, каким местом он думал, выкладывая всю свою подноготную, но отчего-то ему казалось, что Юри Кацуки, даже во сне занятый отработкой собственной программы, не ответит ему. Программа была дерьмовой; даже Плисецкий, бесившийся и оравший, что не может так работать, достиг больших высот, нежели Юри. Юрка не понимал, какой нежности от него хочет добиться Виктор, и проблема была в том, что Виктор тоже не мог внятно объяснить, отчего же его так воротит. Он знал, что если увидит что-то стоящее, сразу это поймет; он советовал Плисецкому почитать какую-нибудь литературу, но тот посмотрел на Виктора так, словно тот в глазах подростка только что порос плесенью. Но, по крайней мере, у Юрки были чистые движения и Яков как запасной вариант; а вот Кацуки был один на один с дерьмовой программой. Наяву же почти ничего не изменялось. Кацуки держался отдельно, Виктор – отдельно, и каждый наслаждался своей жизнью. Руки почти не болели, назойливые «друзья» почти не приставали. Идиллия, одним словом. Пока Кацуки не взбрело в голову все испортить. Как обычно. «Связи после» были прочитаны, законспектированы и почти зазубрены наизусть; и теперь Виктор боялся лишний раз чихнуть. Он понимал, почему Связанные предпочитают быть вместе: им просто не скрыться друг от друга. Они чувствуют эмоции друг друга, они передают друг другу вкусы, запахи, звуки; они ощущают чужую боль или плохое самочувствие, они могут подглядывать чужие воспоминания и сны партнера. Они могут быть неразлучны, даже находясь в разных уголках света. В «Связях сквозь» Связанных называют «идеальными соулмейтами, высшей формой божественной любви». И автор как-то не предполагал, что могут быть те, кому эти «высшая форма» просто не нужна. А они есть. С Кацуки стало мириться намного легче. Он словно был поддоном у любимой шкатулки: как бы знаешь, что есть еще один ящик, но зачем он тебе? Пусть пустует пока. К тому же, в голове появилось приятное чувство наполненности, которое уходило каждый раз, когда он слышал зов льда: почему-то ему казалось, что песня вытесняет Кацуки прочь. Но Виктору было лень разбираться: он танцевал, зная, что на твердой земле Юри неохотно, но вернется. Это веселило. Проблемы начались за пять недель до первого крупного соревнования. Спонсоры вылезли из преисподней, обнаружили, что Никифоров прохлаждается (Юрка просто сбежал разминаться, а Виктор не успел спрятаться в туалете), и решили припахать его к общественно полезному делу. Действительно, выступление перед кучкой чиновников и бизнесменов, вкладывающихся в российскую сборную, - чем не оплата? Яков это прекрасно понимал, и потому не бузил; а вот Виктор не хотел двигаться категорически. Он думал закатить истерику, но Фельцман навернул с ним кругов пятнадцать по Таврическому, объясняя, как маленькому, что такое денежки, для чего они нужны и как они могут быть полезны. Особенно, если денежек много и они чужие. Виктор с трудом, но согласился: благо, выпендриваться особо не нужно было – прошлогодняя программа была одобрена начальством единогласно. Никифоров потратил три дня, чтобы вспомнить движение и размять тело – ночные дожоры решили не вовремя аукнуться. Но в итоге все было в ажуре. Арену закрыли на вечер, выгнав спортсменов, подготовили банкет, налили шампанское в бокальчики, и штук сорок пузатых дяденек, ничего не понимающих в катании, расселись по трибунам. Виктору нужно было выходить через пять минут. И Никифоров решил, что не пошло бы все в жопу. Ему было лень, ему было противно и тяжело; он не хотел кататься, как развлекательная программа. Он – Чемпион; он Король Льда; так какого хера он должен прыгать, как Каштанка, по первому зову исполняя аксели и флипы? В жопу, господа. В жо-пу. И так прекрасно время проведут, - вон, в столовой такой стол, словно Путин опять приехал! Не, не пойдет он. Довольно с него. Мало того, что им будущий золотой мешок тренирует, так еще и клоун бесплатный? Не, номер не прокатит. Досвидос. Именно в тот момент, когда Виктор хотел окликнуть Якова, и случилась неприятность. Неприятность по имени Юри Кацуки. «Порой мне кажется, - зазвучал голос японца в голове, и Виктор чуть не врезался в скамейку, - что тебе не тридцать скоро, а шестьдесят. Сколько можно ворчать? Иди катайся уже!» «Отстань, - огрызнулся Никифоров, потирая колено, - и без твоих советов обойдусь. Не ты сегодня людей тешить будешь». «Ты мешаешь мне спать свои брюзжанием, - парировал Кацуки, и голос его становился все бодрее, - Неужели тебе так сложно? Это ведь твоя собственная программа, ты же ей гордишься, как курица первым яйцом! Иди и утри им нос, - покажи, что ты даже в тридцать стоишь больше их вместе взятых!» «Думаешь? – Виктор облизнулся, видя, как Яков кивком его подзывает, - Мне, конечно, лестны твои слова, но…» «Без «но»! – Отрезал Юри. – Финансирование необходимо, тебе ли не знать. Так что будь добр, помоги своим товарищам и своей заднице без нытья, хорошо?» Кацуки отключился, а у Виктора поднялось настроение. Чтобы Юри не говорил, он ворчливее самого Никифорова раз в двадцать (в голове защекотало чужое возмущение). Но он в него верит, и тоже презирает подобные мероприятия, - Виктор и слышал, и чувствовал это. Забавно. - …наша гордость – Виктор Никифоров! «Держитесь, господа, - Виктор ослепительно улыбнулся, - сегодня будет жарко!».***
Было жарко. Голова кружилась. Ноги путались. А еще хотелось глупо хихикать. Если бы Яков был хоть немного трезвее его, он всыпал бы Виктору таких пиздюлей, что Никифоров не брал бы капли в рот до Второго Пришествия. Но нет, - Фельцман, раскрасневшись, орал «Ворона» вместе с ген.директором какой-то крупной компании, панибратски его обнимая и нахлобучив ему на голову свою любимую шляпу. Виктор, хихикая, наблюдал за этим цирком, подпирая стеночку, - стоять ровно было чертовски трудно, а литры шампанского булькали в нем и взрывались газовыми шариками во рту, стоило сделать неловкое движение. А ведь он даже не представлял, что можно так наклюкаться с простого шампанского. Часы давно пробили двенадцать, и Золушке пора было бежать с бала, - иначе вернется девушка, пошедшая за следующей партией алкоголя, и Виктор точно останется ночевать где-нибудь в раздевалке. Пока Фельцман страстно втирал что-то собутыльнику, Виктор довольно шустро для его состояния схватил пиджак, плюнул на коньки и побрел, пошатываясь, в сторону выхода. Коридоры прыгали и вели себя безобразнейшим образом, ровно как и пол, не вовремя уходящий из-под ног: Виктору пришлось широко расставить руки, чтобы сохранять баланс. В голове было удивительно легко: да, он вел себя, как последний старпер с артритом, но с кем не бывает! Он хорошо откатал, привел в восторг публику. Ему налили, потом еще налили, и еще… Виктор громко икнул, когда из-за поворота показался Юри Кацуки в ночной рубашке; впрочем, заспанным он не выглядел. Виктор захихикал, представляя, как смотрится со стороны: на голове бардак, шатается, как во время шторма, глаза пьяные и блестящие, а еще икает хуже заики. Или они не икают? - Отдай ключи от машины, - спокойно сказал Юри, протягивая лапку. Какой же он котенок, в самом деле. Стоит, глазенками сверкает, еще требует что-то… Но ключи Никифоров послушно отдал, чувствуя, как начинает кружиться потолок – пора было баиньки. - Ю-у-у-ури, а ты знаешь, я в драба..брада..в говно, - Виктор пошатнулся, но Кацуки, вцепившись ему в локоть, удержал его. – И прекпр..прекрати это делать! - Что делать? – Чуть устало спросил Юри, перекидывая руку Виктора через плечо. - Ты прыгаешь вместе с полом! – Пожаловался Никифоров, моментально повиснув на Кацуки и прижимаясь к тому разгоряченным телом, - Ландно… Ладно когда он еще один, но ты зачем с ним!... Юри глубоко вздохнул, поморщившись от запах перегара, и положил руку на талию Виктора, куда-то того подталкивая. Никифоров пошло захихикал, краснея, как девица: Шоколадка оказался не так прост, как ожидалось. Юри покачал головой и потащил Виктора в сторону общежития – сегодня там никого не должно было быть. Виктор что-то улюлюкал и громоподобно икал, а голове его не было ни одной приличной мысли, - Юри пытался абстрагироваться, но Виктор обладал чудесной фантазией. Лестницу они преодолевали с матами и пьяным ржачем Никифорова; он орал что-то про край света и Эверест, спотыкаясь о ступени, свои ноги и Юри. Когда они наконец добрались до комнаты, Юри скинул Виктора на кровать («Прям так, сразу? Ладно, я готов!») и пошел за водой, дабы напоить этого алкоголика аспирином. Вернувшись, Кацуки застал чудесную картину: Никифоров, осоловело хлопая глазами, стягивал с себя рубашку, явно собираясь спать здесь. Но пуговицы были слишком коварны, и Виктор, плюнув, стянул лишь обувь, рухнув на кровать и уткнувшись в локоть носом. А потом протяжно застонал. - Что, плохо? – Нахмурился Кацуки, прикидывая, как тащить Никифорова до ближайшего туалета. - Трпимо, - пробормотал Виктор, кажется, отрубаясь. Юри усмехнулся. - Ты в курсе, что это моя кровать? Она для одного. - Ммм… - после молчания откликнулся Виктор, - я пдвинусь. Не…не жирный. - Вот оно что, - Юри присел на уголочек постели, тормоша Виктора за ногу, - из-за тебя мне негде спать. Мы не влезем сюда. Придется занимать постель Пчихита. Свинья ты, Виктор. - Неправда, - Никифоров вдруг подорвался, неустойчиво садясь, - ты так не думаешь. Ты…ты веришь в меня, я слышл. Ты хороший. Он изогнулся всем телом и повис на Юри, заставив того недоуменно открыть рот. Виктор обнял его. От него пахло алкоголем и мятой, и еще чем-то очень тяжелым, но вкусным. Юри пришлось неловко похлопать Никифорова по лопаткам, показывая, что ценит его мнение. - А пргр…промам…программа у тебя говно, - сонно заключил Никофоров, потихоньку заваливаясь обратно на матрас, но рук не отпуская. – Д…Давай тебе нормальную поставим, а? Жалко, что пропдает год… Я помогу… Юри слушал тихое дыхание своего соулмейта, даже не пытаясь выпутаться из кокона рук – Виктор держал крепко. Юри хотелось смеяться и плакать: их первую ночь вместе он представлял совсем не так. Юри прикрыл глаза, чувствуя, как Виктор плотнее прижимается к нему, - что бы тот не говорил, они были Связанными. И где-то там, внутри, Виктор нуждался в нем. * - Вампиры не переступают порог без приглашения хозяина дома.