Никифорову давно не было так плохо.
Он даже не думал о том, чтобы открыть глаза, - последние силы уходили на удержание относительно ровного сидячего положения. Лезвия коньков, рассекавших лед, казалось, параллельно рассекают его мозг, - сознание болезненно пульсировало, невидимые вертолеты преследовали даже за закрытыми веками, горло першило, несмотря на половину бутылки газировки, подсунутой сострадательной Милой. Если честно, Виктор готов был лечь прямо здесь, на лавочке, и умереть, - останавливало только то, что дома ждет не выгулянный Маккачин, и что Плисецкий на его похоронах обязательно выкинет какую-нибудь пакость. Это он может.
Начиналось все не так плохо: Никифоров медленно выпадал из болезненной дремы, обнимая что-то теплое и мягкое, пахнущее карамелью и каким-то цветочным амбре. Когда это «что-то» попробовало пошевелиться, Виктор плотнее сгреб существо в своих объятиях, бормоча нечто среднее между «пять минуточек» и «пощади». Ему давно не было так хорошо: он знал, что его ожидает лютое похмелье, знал, организм тяжело переносит алкоголь, но тот, с кем он лежал, был просто чудесен.
Непривычное чувство защищенности, комфорта, какого-то семейного уюта и тепла волнами утягивали в мягкий утренний сумрак, и Никифоров решил не просыпаться никогда.
Да как же.
Грохот стоял по всему этажу, когда Плисецкий с матами хлопал дверьми, пытаясь вспомнить, в какой комнате живет Кацуки. Юри нужно было найти срочно: Никифоров пропал. Вчера они пьянствовали с Яковом, и все было хорошо, но когда старый тренер отвернулся, Виктор словно испарился. Его машина стояла здесь, на парковке, но домой он не возвращался; у бывшей девушки тоже не был; в раздевалках и тренерской, где ночевал сам Фельцман, его тоже не наблюдалось. Телефон Виктор не брал. Пока Яков седел во второй раз и морально готовился найти труп чемпиона в канаве, его молодняк прочесывал общежитие и обшаривал все секретные тусовки, о которых Яков не должен был знать. Плисецкий отправился будить Кацуки; Пчихит, только что нарисовавшийся на катке, утверждал, что в общежитие сегодня не ночевал. Почему-то при этом краснея. Очень любопытно.
Все это Виктор узнал, прибывая в коматозном состоянии, прячась в шкафу. Как он там оказался, Никифоров так до конца и не понял: просто в какой-то момент Юри, осознав, что Плисецкого не остановить, подскочил с кровати и за долю секунды засунул ничего не соображающего Виктора в шкаф, сунув ему в руки шмотки и приказав заткнуть рот. Никифоров, которого от резкой смены положения начало мутить, послушно захлопнул коробочку; Юри, опираясь о косяк, выслушал Плисецкого и пообещал помочь в поисках, как только оденется. А теперь выйди, Юрочка. Пожалуйста.
Когда подросток умотал дальше, Виктор в прямом смысле вывалился из шкафа. В его голове пронеслась шуточка про любовника и злого мужа, но родить получилось лишь болезненный стон, когда он с трудом опустился обратно на кровать. Юри глянул на него с жалостью и толикой отвращения; сунул в руки стакан с водой (святой человек!) и принялся пилить мрачным взглядом.
Виктор изо всех сил пытался вспомнить, как он тут оказался. Кажется, Кацуки затащил его насильно. Фу, как некрасиво. Никифоров боялся открыть глаза, понимая, что качающихся стен его штормящий организм не выдержит; вместе с тем в темноте ему было еще хуже. Виктор зарекся больше не пить. Никогда.
- Пей, - негромко сказал Юри, и Никифоров, не задумываясь, осушил стакан; его желудок возмущенно затрепетал.
- Они потеряли тебя, - продолжил Юри, отходя за дверцу шкафа и переодевая штаны, - спустись вниз и успокой своих друзей.
«А можно я останусь здесь и умру?» - но рта Виктор открыл не успел. И не уверен, что сумел бы.
- Нельзя, - отрезал Юри, натягивая спортивную футболку, - иди давай.
Виктор с трудом встал, медленно шкандыбая к раковине. Было плохо, очень плохо. Из зеркала на него смотрел помятый красноносый монстр: волосы стояли дыбом, из-за синяков не было видно глаз, лицо опухло. Никифоров застонал, прислоняясь пылающим лбом к зеркалу: сто процентов теперь пить не будет. Клянется. Юри за спиной хихикнул. Почему-то захотелось улыбнуться.
По лестнице он спускался с чувством, что никуда не дойдет; в зале, оглушенный возмущенно-радостными воплями со всех сторон, тихонько хныкал. Плисецкий и Яков готовы были его убить; Гоша свистел, разглядывая помятую рубашку, пиджак и лицо Никифорова; Мила сочувственно охала, протягивая газировку. Юри отошел в сторонку, отбрехавшись, что встретил Виктора на лестнице; больше всего Никифорову хотелось вернуться в комнату Юри и не высовываться оттуда до следующей недели.
- Яков, - прохрипел он голосом трупа двухдневной закваски, - я сейчас помру. Возьми Юрку сегодня…Пожалуйста?
- Позорище, даже пить не умеешь, - хмыкнул тренер, похожий на человека куда больше, чем Никифоров. – Ничего тебе не сделается, поди, вон, посиди, со стороны посмотри. Ничего-ничего: на катке прохладно, водичкой с тобой Мила поделится…
Плисецкий что-то вякнул, но у Виктора не хватило сил ему ответить: он послушно сел на лавку и попытался умереть уже там. Яков подсел к нему.
- Витька, - сказал он вдруг, - а ведь ты раньше литрами хлестать мог, и не в одном глазу. Что, твой соулмейт пить-то не умеет совсем?
«Юри, ты пить умеешь?» - лениво спросил Виктор, не открывая глаз. Кацуки, чем-то очень занятый, огрызнулся.
- Не умеет, - обречено прошелестел Виктор, прикладывая остатки газировки к гудящей голове. Ему бы сейчас рассольчика или водички…
Словом, Виктор умирал на скамеечке, периодически что-то хрипя на Плисецкого. Свет резал глаза, но Юрка, бешеной молнией мечущийся по катку, был его личным белобрысым Дьяволом. Кстати, все было не так плохо: техника благодаря Якову была на высоте (еще бы немного женственности), и даже пробивались какие-то чувства (или это просто похмелье так все преображает?). Пчихит и Гоша растягивались у бортика, а Мила выделывала кокетливую дорожку, которая…Стоп.
Виктор грузно повернулся, фокусируясь на бывшем тренере.
- А Эрос где?
- Ты че, окстись, Витенька, - Яков хохотнул. – От Эроса мы давно отказались. Она рыдать готова, но катать не будет. Говорит, программа хорошая, но словно чья-то другая, не ее. Колись давай: для кого писал?
«Для самой большой занозы в моей заднице - Юри Кацуки», - Виктор поискал глазами свою злобушку и чуть не застонал, увидев, чем занимается его суженый. Точнее, на что прожигает драгоценное время.
Это было…ужасно. Это было просто ужасно. Кацуки ломало, било, корежило, всю его пластику и красивую животную гибкость стирало начисто; Кацуки прыгал, падал, снова прыгал и падал, приземляясь все тяжелее и опаснее. Даже Плисецкий с его кривой любовью был шагов на двести впереди Юри. Виктор словно наблюдал за тем, как красивый, почти ограненный алмаз бездарно прессуют; каким бы гадом Виктор не был, талант Юри отрицать было просто глупо.
«Что же ты творишь…» - отчаянно подумал он, с болью поглядывая на развалившегося на льду Кацуки.
«Ох, надо же, кто очнулся! – раздраженно раздалось в голове, и Виктор аж вздрогнул. – Думаешь, я не понимаю, насколько все ужасно? Но спасибо, что тыкнул меня мордой в это снова».
«Да я не…» - Никифоров растерялся, не зная, как объяснить, что имел в виду, но теплое ощущение в голове уже пропало, и отрезвляющий холод захлестнул фигуриста, вызывая какую-то необоснованную злобу. Он, может, помочь хотел, пока этот бездарь со своим недоумком-тренером зазря время теряет!
- Плисецкий, прекрати кочерги гнуть, гнида малолетняя! – Рявкнул Виктор так, что и Юрка, и сидящий рядом Яков подпрыгнули. А потом застонал: в голове зазвонил колокол.
День обещал быть долгим.
***
Ближе к вечеру Виктор решил позаниматься самокопанием. Ах, любимая забава.
Он скатался домой (обнаружив ключи в кармане пиджака), погулял с возмущенной собакой и попытался привести себя в человеческий вид. Дома оставаться не хотелось. Его огромная полу-студия сейчас выглядела холодно и необжито по сравнению с маленькой каморкой, где ютился Кацуки; все его вещи казались чужими и бесполезными, и ему хотелось обратно к персиковым стенам и тесной жесткой кровати. Может, ему та комнатушка понравилась даже больше, чем своя квартира. Вот если бы в общежитии никого не было…
Виктор остыл, и на Кацуки больше не злился. Мысли о Юри вызывали смешанные чувства: с одной стороны, пусть разбирается сам, высокомерный японский прыщ, а вот с другой… Ну психанул, ну с кем не бывает. Подумаешь, наорал. Плисецкий с кулаками бросается, когда у него что-то не выходит, а этот еще и культурненько…
Юрка собирался сделать заход еще и вечером, когда Никифоров будет в состоянии соображать. Виктор, если честно, не хотел никуда ехать; но и дома сидеть сил не было. На катке его ждал крик и ругань: Яков с Гошей опять не поделили аксель. Плисецкий прогнал выступление, с надеждой посматривая на Виктора: но тому определенно не нравилось. Не было чего-то…живого, о чем Виктор и поспешил высказаться.
- Может, ему что-нибудь с пластикой сделать? – Предложил Яков, стараясь натолкнуть на мысль. Виктор фыркнул.
- Что, Лилию Андреевну позвать? – Он хотел пошутить. Честно, хотел. Но Яков поднес палец к макушке, - а Яков всегда так делает, когда о чем-то серьезно раздумывает, - и Виктор почувствовал, как натурально сереет.
- А почему бы и нет? – Спросил Фельцман, и Никифоров истерически заржал: жену бывшего тренера он боялся раз в двадцать больше, чем самого бывшего тренера.
Плисецкий подкатился к ним, не понимая, отчего Виктор заливается, и по привычке, нежели по иной причине, заорал:
- Че ты ржешь? Что опять случилось? Да хватит хохотальник разевать, ну че произошло-то, а? Яков!
- Не Яков, а иди работай, - Юрка надулся. – У Вити идея есть, что с тобой делать, но пока она в стадии разработки, так что шуруй давай!
- Че, серьезно? Ты решил начать исполнять свои обязанности? Охренеть! – Юрка саркастически выгнул бровь, и Виктор в красках представил, что с ним за этот же жест с ним сделает Лилия. Да, приму стоит позвать только
из вредности ради воспитания этого говнеца. – Спасибо тебе, господин тренер!
- Эй, народ, - запыхавшийся Пчихит, игнорируя Якова, оказался рядом в одно мгновение. – Вы Юри не видели? Мы его найти уже полчаса не можем!
- В смысле?
- Он в туалет ушел, и не вернулся, - Пчихит тяжело дышал, - мы его с Милой искали, потом с Челлистино, но он как под воду провалился!
- Под землю, а не под воду, - ругнулся Яков. – Да что за день-то сегодня такой…
Плисецкий помрачнел, моментально снимая коньки. Виктор хотел возмутиться, но передумал: все-таки, они с Кацуки, кажется, друзья. Вместо этого он устало вздохнул и собирался идти домой (все возможное он уже сделал), но Пчихит, тревожно блестя черными глазами, вцепился ему в локоть:
- Виктор, можешь посмотреть около столовой? Вдруг он там?
- Но я…- Никифоров замялся, глядя на переминающегося тайца. – Ладно, посмотрю.
Он сделал два шага, прежде чем остановился.
- Не переживай так, Пчихит. Ничего с твоей Шоколадкой не случится. Наверняка пошел прогуляться и подумать о вечном, со всеми такое бывает.
- Да ведь если пошел…Он же один, в незнакомом городе… И рука его… - Пчихит вдруг одернулся, виновато глянул на Виктора и пошел в сторону лестницы, где его уже ждал Плисецкий, чтобы прочесать общежитие. Хотя заранее знали – бесполезно, Кацуки там нет.
Виктор честно заглянул в столовую, никого там не обнаружил и не спеша двинулся к выходу. Вокруг носились взволнованные люди: кажется, Пчихит умудрился подключить к поиску даже персонал Арены. Виктор честно не понимал, отчего такая паника: что, взрослый мужчина не может выйти на прогулку? Или Кацуки уже сбегал так? Что он, топиться в Фонтанке пойдет? Так не дойдет, отсюда далековато будет… А что еще может быть? Рука кровоточить начнет? Вот это неприятно; но у Юри, кажется, есть зачатки мозга, и вряд ли он ходит без бинта. Тогда что?
Версии были одна страшнее другой, и Виктор всячески пытался выбросить Кацуки из головы, - но получалось скверно. Он нутром чуял, что поиски Пчихита на Арене бесполезны: Юри в здании нет. Но, действительно, куда его могло унести на ночь глядя? Виктор задумчиво покрутил ключи от машины на пальце, размышляя, как быть дальше. Вроде бы, его и волновать не должно, но факт отрицать нельзя: беспокойство колючим клубком свернулось вокруг желудка, и Никифорову становилось все не комфортнее.
- Черт бы тебя побрал, Юри Кацуки, - прошипел он, садясь в машину и закрывая глаза: первый, еще необоснованный страх кислотой разлился в легких.
Оказавшись в темноте, Виктор растерялся. Он никогда раньше не был тут по собственной воле, без Юри; но все бывает в первый раз. Виктор, словно кого-то стесняясь, тихо позвал; вдалеке сверкнула вспышка, и темнота стала давить еще прочнее.
«Прячешься, гаденыш», - азартно пропыхтел мужчина, зовя уже громче. Сознание соулмейта отзывалось против воли того, и раздражение Юри начинало искриться в воздухе. Виктор кошкой крался на свет, изредка окликая японца. Наконец он обрался до источника света, и, боясь передумать, резко схватил его рукой.
Картинка перед глазами вспыхнула всего на долю секунды, прежде чем Виктора вышвырнуло обратно в реальность, но это место Никифоров узнал бы из тысячи. Он посидел пару минут, держа руки на руле, а потом завел мотор: оставалось надеется, что Юри не сбежит к его приезду.
***
Юри не сбежал.
Юри сидел на облезлых детских качелях, скрипевших при каждом движении, и хлюпал носом. Была оттепель, но для японца все же было прохладно: ботинки Кацуки наверняка были мокрыми, а его руки в перчатках без пальцев (и где только достал?) покраснели. Виктор остановился невдалеке, разглядывая сгорбленную фигуру в десяти куртках, шарфе и шапочке с помпоном. На лицо лезла противная улыбка.
Надо было что-то сказать. Говори, Никифоров. Открой рот. Ну?
- Они потеряли тебя, - брякнул он первое, что пришло в голову. Кацуки перепугано вздрогнул и вскинул голову.
- Ну, твои друзья, - Виктор чувствовал себя школьником на первом свидании, - позвони им. Успокой.
Кацуки не шевельнулся.
- Зачем ты приехал? – Спросил он наконец сиплым от холода (или плача?) голосом.
- Потому что… Потому…Не знаю, чтобы тебя найти, - Виктор сел на карусель, что стояла напротив качелей, и случайно угодил ботинком в лужу. Выругался.
- Нет. Ты приехал, потому что испугался. За себя. – Кацуки судорожно выдохнул. – Ты испугался, что если меня кто-то найдет, может увидеть метку. И тогда всю вину свалят на тебя.
- Не знаю. Может быть, ты прав. – «Я не успел об этом подумать, но наверняка бы подумал, если бы было больше времени». – Ты тоже хорош. Почему это место?
- Это единственное место, что я знаю от тебя. – И Юри Кацуки грустно посмотрел на старую облезлую коробку, в которой блестел подтаявший лед.
Повисла тишина.
- Я во дворе этого дома уже лет десять не был, - негромко сказал Виктор, ковыряя носком льдинку. – С тех пор, как съехал. Моя мать теперь на юге живет, ближе к центру. Не знал, что у нас во дворе поставили площадку. Раньше ее не было.
Кацуки все молчал.
- Смотри, вон там, – Виктор указал на два из миллиона светящихся в темноте окон, - были наши. Справа – мамина комната, слева – бабушкина. А я на кухне жил.
Кацуки молчал. А потом всхлипнул.
У Виктора ёкнуло сердце.
- Я знаю, что программа дерьмо, - тихо просипел японец, пытаясь подавить рыдания, - знаю, что у меня ничего не выходит. Ты думаешь, я не вижу, как вы все смотрите? Знаю, что я подвожу Челлистино. Знаю, что зря ехал. Моя семья там, в Японии, - они надеются, что у меня все получится. Я не сказал им, какой ты на самом деле. Они думают, что мы просто не успели поговорить в Сочи из-за смерти… Смерти…
И Юри Кацуки, самый сильный человек из всех, что знал Виктор, разрыдался во дворе старой советской хрущевки.
Виктор почувствовал себя бесполезным куском дерьма.
- Там…Собака моя, Вик-чан…Он умер, а я… Я… Я даже попрощаться…. – Он совсем сгорбился, сжимаясь в какой-то трогательный, пронзительный шарик, и Виктор вдруг понял, что по его лицу текут чужие слезы. – Я думал, что мы с тобой…Думал, а ты… И мысли твои… Неудачник… Выскочка…Кататься научись… Никто тебе не нужен… Но ты-то мне нужен!
Юри поднял свои заплаканные чудесные глаза цвета шоколада. У Виктора внутри все сжалось.
- Я не… не могу, понимаешь, тебе нельзя… - Он попытался что-то промямлить, но в глазах Кацуки плескалась такая надежда и отчаяние, что Никифоров подавился своими жалкими оправданиями.
- Я думал, что ты просто не умеешь…С людьми, ты же один всегда… Пытался научить тебя. Думал, полегче станет, попробуешь доверять, хоть подружимся…У тебя ведь просто там пустота, это не смертельно, поправимо… А тебе это…
- Нужно! Мне правда это нужно! – Виктор не ожидал, что закричит. Но это казалось правильным. – Но я не могу тебе ничего взамен дать, понимаешь? У тебя ведь там, в Ю-топии, все есть! Ты даже здесь умудряешься меня обойти: с Плисецким подружился, наши тебя любят…У тебя жизнь совсем другая, не для меня…Ты ведь должен быть…
- … Счастливым? – Юри прекратил плакать, и посмотрел на него кристально чисто. – Но ведь мы Связанные, Виктор. Я никогда не смогу быть счастливым, потому что несчастен ты.
Он замолчал. Виктор не мог вдохнуть. У него внутри словно трескался здоровенный валун.
- Я приехал не для того, чтобы стать твоей парой; я приехал, чтобы научить тебя быть счастливым, - тихо сказал Юри. – И чтобы мы смогли прожить наши жизни порознь, но счастливо.
Виктор подорвался, расплескав лужу; подлетел к Юри, сел перед ним на колени (тоже в лужу, но плевать), и взял за руку. Парниша смотрел на него пустыми, но не мертвыми глазами.
- Спасибо тебе, Юри Кацуки. Спасибо. Ты…Ты не должен был достаться мне. Кому угодно, но не мне. – Он поцеловал пальцы Юри, и тот неуверенно улыбнулся. Щебень и щепки раздробили то, что Виктор считал душой.
- Я умоляю тебя: возьми Эрос. Это единственное, что я могу предложить тебе в качестве оплаты, Юри Кацуки. Ты любишь кататься, и мы поставим тебе программу; только прошу, возьми его.
- Я… Хорошо, - и Юри Кацуки, промокший и замерзший, улыбнулся в темноте петербуржского вечера, освещенный окнами домов, где жили счастливые люди.
Внутри Виктора треснул последний слой чего-то.
