Виктор привел Юри домой, когда часы давно уже пробили одиннадцать.
Он суетился и нервничал, то и дело разражаясь глупым звенящим смехом, невпопад размахивая руками; когда Юри снимал куртку, он крутился рядом, словно боясь, что маленькие руки Кацуки не справится со сложным механизмом молнии. Маккачин приветливо вилял хвостом, путаясь под ногами, и чувствовал себя совершенно комфортно рядом с чужим, в отличие от своего хозяина; в глубине души пес наверняка поражался тому, что в квартире одновременно могут находиться два человека – такого еще никогда на его памяти не было.
Юри позвонил Пчихиту и успокоил верещащего от облегчения тайца; выслушал лестное мнение Плисецкого о своей персоне; серьезно пообещал Челлистино больше так не поступать. Он говорил, что с ним все в порядке, и что сегодня он останется на ночь у друга; и хотя словесной договоренности между ними не было, откуда-то Виктор с самого начала знал, что сегодня его квартира будет принимать гостя. Никифоров усмехался куда-то в пол, слушая голос Кацуки, и чуть дрожащими руками разливал чай: Юри нужно было согреть.
- Успокойся, - вдруг донесся голос из гостиной, и фигурист чуть не выронил чашку, - все в порядке, правда. Ты так переживаешь, что даже у меня волосы на руках дыбом стоят.
Но Виктор не мог успокоиться.
Ему снова было десять лет, и снова в его жизни произошло что-то совершенно необыкновенное; ему казалось, что он сейчас запищит от восторга. Виктор хотел подойти к Кацуки и прикоснуться к его теплым рукам; хотел зарыться в волосы, попробовать угадать марку шампуня; хотел следить за его движениями, слушать шаги, тыкать пальцем, угощать чем-нибудь, узнать, как Юри может хныкать и хохотать, развеселить или разозлить. Та всепоглощающая потребность в человеке, в людском тепле и общении, что подавлялась Виктором долгие годы, наконец обрела свободу; в нем смешались острое, тоскливое одиночество и невероятное облегчение избавления от оного, - весь мир Никифорова проходил сейчас через Юри Кацуки, сидящего на диване и пьющего крепкий сладкий чай.
И если бы Виктор мог, он бы сказал это. Если бы он осмелился, он бы дал Юри это прочувствовать; но его хватало лишь на глупый смех, пошловатые шутки и кривые улыбки. Протянутую ладонь он одергивал; садясь рядом с Кацуки, он подпрыгивал с дивана уже через десять секунд; миллиарды мелких дел, которыми он никогда не занимался, приобрели огромную значимость в тот вечер, и Виктор сосредотачивался на всем, лишь бы не смотреть на Юри. А тот, казалось, все отлично понимал: искорки смеха, плясавшие в его глазах, очаровывали Никифорова, и Виктор чувствовал себя совсем-совсем глупым и маленьким, - и, наверное, потому счастливым.
Юри улегся на кровати, которую Виктор великодушно уступил, а сам чемпион ютился на диване в компании Маккачина, - пес, виляя хвостом, радостно лизал ему лицо, но Виктор лишь задумчиво накручивал кудряшки на палец, не обращая внимания на питомца. Этот вечер был столь странным, что Никифоров не мог заснуть: впервые за много лет он побывал в месте, где вырос, действительно выслушал кого-то и испытал жгучее желание помочь. Чувства, запертые в маленьком металлическим бутоне где-то за ребрами, больше не были фантомными воспоминаниями; Виктор ощущал, как со скрежетом раздвигаются лепестки, и что там, в своей темнице, живет что-то волшебное и настоящее, настолько прекрасное, что Никифоров боялся лишний раз на это взглянуть. Он не торопился, зная, что сам никогда не сможет разбить собственную скорлупу; это было по силе лишь одному человеку, и Виктор никогда не мог предположить, что этот дар достанется по-настоящему светлому и чистому пареньку – Кацуки Юри.
Он бы предпочел, чтобы в его гнили ковырялся кто-нибудь другой, - тот, кого не жалко.
***
А потом случилась Лилия.
Их отношения почти не изменились, - разве что порой Виктор останавливал на Юри долгий, вдумчивый взгляд, от которого затылок и хребет Кацуки покрывались мурашками. Под его взором Юри всегда краснел и сбивался, - но, когда никто на них не смотрел, лицо японца озаряла ясная, невероятно чистая улыбка, адресованная только ему - Виктору.
Это не была улыбка любовника или мужа; это была улыбка человека, искренне желающего улыбнуться. Виктор присвоил эту улыбку себе, собственнически называя «своей»; как бы тщательно он не приглядывался, никто еще не заслужил от Кацуки такого чудесного подарочка посреди пасмурного дня. И Никифоров ничего не мог с собой поделать, - его плющило каждый раз, когда Юри сталкивался с ним своим чудесным шоколадным взглядом.
Кажется, это превращалось в диагноз.
На льду Юри был другим. На льду его кожа казалась белее мрамора; тонкие черты его лица были совсем прозрачными. Юри становился воплощением человеческого контраста: черные волосы, светлое лицо, алый румянец и карие, невероятно глубокие глаза. Виктору нравилось наблюдать за его тягучими, плавными движениями; Виктору нравилось, когда Юри набирал скорость: он не был ни тяжел, ни слишком легок, - он был создан для льда. Иногда на его светлой коже блестели капельки пота; иногда он тяжело, громко дышал, и его грудь тяжко, неровно вздымалась; иногда Виктора могли звать по несколько минут, прежде чем он отрывал взгляд от Юри и понимал вопрос собеседника.
Теперь круглые сутки он проводил на катке. До трех часов, что Плисецкий тусил с репетиторами (ОГЭ засранцу никто не отменял), Виктор развлекался на льду соло, придумывая связки и переходы – так, на всякий случай. С трех и почти до восьми – мучил Юрку, а после отправлял его на подкачку: наблюдать за стонущим и помирающим Плисецким было сказкой. А в конце дня, оказавшись в теплой кровати, ночи напролет не сводил глаз с Юри Кацуки, порхающего по глади катка, как темноволосая молния. Саму программу Виктор показал всего несколько раз, - а дальше Юри нагло шарился у него в голове, если что-то забывал. Хотя память у Кацуки была феноменальной: он мог дословно воспроизводить высказывания Юрки или Якова пятидневной или даже недельной давности. Для сравнения: Виктор забывал, что лежало в холодильнике, отойдя от него на четыре шага.
Кататься с Кацуки было наслаждением. Любой его жест, сначала неуверенный, постепенно становился неотъемлемым элементом страстного танца, музыку для которого писало тело само Юри. Виктор показывал, как нужно прогнуться; но Юри изгибался лучше любой кошки; Виктор чертил своими длинными ногами плавную дорожку; Юри же просто перетекал из одной позы в другую, кажется, вообще не шевелясь. Никифоров не понимал, в каком месте этот Колобок прячет свою грациозность и текучесть: нелепость Кацуки бросалась в глаза столь откровенно, что каждое преображение из овечки в волка Виктор отмечал, как государственный праздник. А вот Юри, казалось, до сих пор не мог поверить, что
так умеет.
Что конкретно Юри сказал Челлистино, Виктор так и не узнал. Они разговаривали долго и напряженно, то повышая голоса, то перешептываясь, почти соприкасаясь носами. В конце концов итальянец смерил Виктора таким взглядом, от которого у Никифорова трусливо поджался желудок, и махнул рукой; Юри, счастливый до безобразия, повис на нем, чуть ли не болтая ногами. Пчихит что-то трещал на своем чукмекском, то и дело хватая Юри за руки и притягивая к себе; Кацуки же, усмехаясь, отталкивал его, и снова начинал смеяться. Они так были похожи на счастливых голубков, что Виктор презрительно дернул губой; примерно то же выражение лица было и Юрки, явно ревновавшего друга.
В итоге, официальная формулировка звучала так: Юри оставлял программу Челлистино, но менял ее по своему усмотрению в некоторых местах. (Расшифровка: Кацуки плавно переползал к Эросу, как бы делая вид, что все пришло в голову ему самому).
А вот с Яковом было сложнее.
- Ты знаешь, я хочу отдать сильную программу, способную конкурировать с Юркиной, нашему потенциальному сопернику, - как бы невзначай начал Виктор, который отлично понимал: уже кто-кто, а Яков на ложь Кацуки не поведется. Лучше все сказать честно, - но вот только какова причина?...
(Голос Юри в голове предложил сочинить, как Виктор по пьяне продул «Эрос» ему, Кацуки, в карты; голос Виктора в голове ответил, что в карты он продует разве что Сатане или Лилии, что и учила его играть).
Яков, услышавший его доводы, подавился кофе, воздухом, слюной и жизнью.
- Знаешь, что… - Угрожающе начал тренер, и Виктор познал. Познал все, кажется, что можно было познать в этом мире, - ибо Яков не орал. Яков скучающе, рутинно, монотонно перечислял все, что накопилось в нем за все эти годы; Яков вспоминал все косяки и грехи Виктора; Яков при нем же составлял перечень причин, по которым Виктор – зажравшаяся неблагодарная скотина; и, что самое смешное, Виктор был полностью с этим перечнем согласен.
Яков говорил почти десять минут без перерыва; потом столько же молчал; а потом, наконец, выдал:
- Делай ты, что хочешь.
И тут же добавил:
- Но спроси у Лилии.
А вот это был удар ниже пояса.
У Лилии детей не было. Живых, по крайней мере. Они с Яковом были полумейтами: их метки появились только после рождения сына, и пропали с его смертью. Виктор никогда не спрашивал тренера об этом; он тайком рассматривал фотографию улыбающегося мальчика с льняными кудряшками, узнавая грубый квадратный подбородок Якова и янтарные глаза Барановской. В спальне тренера, куда ему запрещено было входить, тоже стояла похожая фотография, перетянутая черной ленточкой, - на вид мальчику было лет семь, и от его улыбки у Виктора начинали ныть зубы. Наверное, именно поэтому единственное, что он знал об Олеге Яковлевиче Фельцмане – это имя и дата смерти.
Через четыре дня после того, как Никифоров пришел в фигурное катание.
Поэтому, когда пятнадцатилетний Виктор прилюдно наорал на мать, назвав ее каменной шлюхой без мозгов и бабок, Лилия была первой, кто влепил ему пощечину. Когда уже шестнадцатилетний Никифоров признался матери, что ненавидит ее всем сердцем лет с одиннадцати, Лилия отказалась ставить ему хореографию, из-за чего Виктор закончил сезон серебром. В семнадцать Виктор сказал: «Прощай» и переехал в общежитие; Лилия была той, кто за ухо вытащила его из тесной комнатушки и, дав пожить в их с Яковом квартире, пинками пригнала к матери и заставила на коленях просить прощения.
И Лилия была той, кто в девятнадцать лет прогнал мать Виктора с катка, не дав ей сломать сыну жизнь.
Сейчас она сидела на трибунах, внимательно рассматривая мечущегося по катку Плисецкого, и Виктор отчаянно боялся сталкиваться с ней глазами. Яков все же пригласил ее, сославшись на Виктора; Никифоров готов был сожрать собственные шнурки, лишь бы не просить Лилию о помощи. От холода ее глаз, надменно вздернутой брови и каменного выражения лица Виктору в прямом смысле становилось худо: он мямлил что-то, путаясь в слогах и буквах, и если бы Яков его не суфлировал, Никифоров так бы и не смог внятно попросить помощи.
Но Лилия согласилась, - со своей бровью, выдержкой и спесью настоящей королевы, снисходящей до простых смертных, - но согласилась. Правда, Плисецкий об этом пока не знал. И слава Богу.
Пронзающий взор Лилии остановился на нем так внезапно, что Виктор едва не споткнулся. Глаза Барановской светились изнутри, такие мудрые и ясные, что Никифоров опустил голову, как пристыженный ребенок. Он не мог находиться рядом с Лилией: страх, трепет и уважение смешивались с почти подростковой привязанностью и любопытством, и к Лилии его тянуло и отталкивало одновременно: словно к любимой крестной, которую видишь раз в три года на крупном семейном празднике. Как к нему относилась сама Лилия, Виктор до конца не понимал: она, не стесняясь, говорила, что презирает его тщеславность, слабость, высокомерие и эгоизм, но поздравить с Новым Годом всегда звонила первая. И с Днем Рождения. И с Пасхой. И с Рождеством.
Лилия скользнула взглядом дальше, подперев подбородок рукой, - Виктор ощутил крошечный укол какой-то бессильной злости. В этот момент Юри, словно что-то почувствовав, решил попробовать четверной сальхов: споткнувшись о самого себя, он проехался на заднице через половину катка, и остановился прямо у ног Никифорова. Виктор опустил взгляд, и Юри, задрав свою глупую мордочку, встретился с ним глазами; ошалевший и вспотевший Кацуки был до того потешным, что Виктор невольно улыбнулся.
И тут же одернул себя: ему нужно было сосредоточиться на другом.
- Эй, ублюдок!!!
Вот, например, на этом.
Плисецкий оказался рядом как-то слишком быстро: Виктор грешным делом подумал, что мальчишка околачивался за его спиной уже приличное количество времени. Юрка пыхтел, краснел, и выглядел возмущенным донельзя: его маленький, почти девчачий пальчик тыкал Виктора в грудь с такой силой, что Никифоров начал опасаться за образование лишней дырки.
- Я не понял – что за тема с Лилией? Ты что, не можешь придумать, куда меня спихнуть?!
- Спокойно, мелочь, - Виктор развернулся к Юрке, расправляя плечи. – Без истерик. Если ты свои кочерги не можешь держать ровно, попросим Лилию Андреевну тебя научить.
Плисецкий надулся и злобно ощетинился; Виктор посмотрел на него своими жестокими, веселыми глазами. Внезапно в голове Никифорова словно лопнула какая-то подушка; он обернулся через плечо, и увидел совершенно спокойного Кацуки, уже стоящего на ногах и внимательно разглядывающего его спину. Весь его вид выражал безразличие; и Виктору вдруг стало до чертиков стыдно.
- Не в том смысле, что ты – бездарь, Юрка, - добавил он, запуская руку в волосы и прикрывая глаза. Рот Плисецкого удивленно приоткрылся. – В том смысле, что я не могу объяснить тебе, как показать нежность или возвышенность: я давно вышел из того возраста, когда эти качества еще прослеживаются в человеке. А вот Лилия Андреевна способна на это, - более того, она из тебя такую конфетку сделает, что твой товарищ кумысом поперхнется, когда увидит!
- А я…Ну…Ладно, понял. – Как-то стушевался Плисекий, покрываясь нежным подростковым румянцем. Внутри Виктора разлилось тепло: кажется, Кацуки гордился им. О господи, вот радость-то. Серьезно: как он должен на это реагировать? Что, скакать и лыбыться от счастья? Кацуки делает ему подачки, как какой-то шавке, и думает…
- Никифоров, прекрати так улыбаться, ты похож на педофила, - Плисецкий оскалился, но как-то скорее по привычке, нежели по другой причине. Юри в голове хихикнул.
- Виктор, подойди-ка на минуточку! – Резкий голос Лилии разрезал уютный гомон катка, и Виктор покрылся холодным потом. Он отчетливо ощущал вопрос Юри, пульсирующий в голове, но не мог подобрать ответа; более того, у него, кажется, начали трястись пальцы. Это было хреново. Очень хреново.
На ватных ногах он еле доплелся до трибуны, и сел рядом с Лилией. Барановская молчала. Виктор рассматривал свои коньки, чувствуя, как потеют ладони и тяжелеют мышцы: ему было жутко жарко в собственной майке, и он мечтал оказаться как можно дальше отсюда. Лилия не сводила глаз с мелькающих, как вспышки,
фигуристов: Пчихит, Мила, Гоша, снова Пчихит, Юрка, Юри в раскорячку… Юри.
- Он твой соулмейт?
Этот вопрос не был неожиданностью, но Виктор все равно не вдыхал целую минуту.
Если бы спросил Яков, Мила, если бы спросила его мать - он бы солгал.
- Как Вы догадались?
Но Лилии врать было бесполезно.
Барановская улыбнулась. На миг ее острое, сохранившее остатки былой красоты лицо снова расцвело той совсем юной прелестью девушки, впервые влюбившейся, - на миг перед Виктором предстала Лиличка Барановская, только закончившая Академию, к которой Яшка Фельцман сбегал с тренировок в далеких восьмидесятых.
- Ты не отрываешь от него взгляда. Он нужен тебе: любое сомнение, любая минута неуверенности в себе, - и все, тебе просто необходимо посмотреть на него, чтобы получить поддержку. Сейчас ты так похож на ребенка, потерявшегося в магазине, что это становится невероятно смешным, - Лилия, все еще улыбаясь, перевела на него взгляд. – Неужели ты наконец-то позволил себе быть человеком, Витя?
Виктор не ответил. Он смотрел на Юри, этого живого, яркого Юри с темными волосами и шоколадными глазами, - и думал, что он самый несчастный человек на свете. Он чувствовал себя нищим, которому вдруг на голову надели корону: все происходящее было до того абсурдным и неправильным, что превращалось в глупую шутку. Виктор так давно не желал кому-то счастья, - наверное, с детского сада, - и так давно не отождествлял счастье с собой, что он просто не знал, что делать: оставить все, как есть, или прекратить привязываться к Кацуки Юри все сильнее.
Потому что к хорошему быстро привыкаешь; и для Кацуки он не был чемпионом, - он был простым человеком с любовью к Инстрагаму, глупым девчачьим книжкам и к малиновым пирогам. А еще он отчаянно нуждался в других людях, - так, по крайней мере, говорил Юри.
- Не рассказывайте Якову, хорошо? – Негромко попросил Виктор, хотя давно уже знал, что Лилия будет молчать до последнего.
- Хорошо. Виктор, - сказала она вдруг совсем переменившимся тоном, и Никифоров даже вздрогнул, - будь аккуратнее. Он дорог тебе, - хоть ты этого и не признаешь, ты отдал ему самое лучшее, что у тебя было: лед и твое мастерство. Береги его, и не наделай глупостей, молодой человек.
Никифоров улыбнулся уголками губ. Где-то на льду Юри вдруг почувствовал, что стена, которую он пытался сломать много дней, теперь рушится с двух сторон.
А может, ему показалось.
***
Все шло неплохо примерно с неделю.
А потом Отабек Алтын нарисовался в дверях Арены, и у Плисецкого башню сорвало окончательно.
(Мало Виктору было его гормональных выебонов)
Это было похоже на сопливую мелодраму. Они застыли друг напротив друга, не отрывая взгляда и не дыша: Отабек, с сумкой наперевес и в криво сидящих солнечных очках, и Юрка – красный, вспотевший, с защитой в зубах. Отчаянно выпячивая глаза, они то открывали, то закрывали рот, - Виктора так и подмывало испустить непристойный звук, чтобы испортить романтику, но он не успел, - казах бросился к надсадно пискнувшему Юрке, и заключил его в пылких объятиях. Плисецкий, потупив пару минут, тоже стиснул Отабека, - и они играли в «кто-кому-выдавит-завтрак» еще минут десять, о чем-то изредка переговариваясь.
Как Виктор не напоминал о своем присутствии, ненавязчиво проезжая мимо из раза в раз, про его существование ученик забыл напрочь. Юрий и Отабек, видимо, не зная, как должны себя вести, не нарочно пытались склеится: изредка касались друг друга руками, прислонялись друг к другу, трещали наперебой с длинными, тяжелыми паузами. Мила пищала, умоляя Якова отпустить этих двоих куда подальше; Виктор, вспомнив, что он тренер, выпендривался, заявляя, что Юрка не покинет каток раньше восьми. Мила называла его бессердечным Иудой и предателем, Яков фыркал как ездовая лошадь, но Виктор был непреклонен.
А потом Юрка уставился на него таким детским, чистым, невинным взглядом, и такая мольба в нем была, что Виктор махнул рукой, - пусть делает, что хочет.
Где-то он уже этот сценарий видел.
С Юри он столкнулся на выходе из Спорткомплекса. Виктор курил, разглядывая две пары темных следов на только что выпавшем снеге: куда ушли Отабек с Юркой, не знал никто. Юри стоял рядом, тоже рассматривая следы: нога Алтына была почти в два раза больше ноги Юрки, и, судя по расположению следов, Плисецкий прыгал вокруг своего соулмейта, как заведенный.
- Они были такими...счастливыми, - неожиданно сказал Виктор, и выбросил окурок. - Может, нормальные соулмейты и должны так себя вести? Касаться друг друга, радоваться любому слову, не отходить друг от друга ни на шаг…
- Если ты меня будешь стискивать с такой же силой, что Отабек – Юру, я не гарантирую, что слова любви у меня полезут из нужного места, - Юри поправил очки, а потом добавил:
- И даже не гарантирую, что это будут слова.
Впервые за эту зиму Виктор так откровенно ржал.
