Чумной Петербург

Death doesn’t discriminate Between the sinners And the saints It takes and it takes and it takes — Hamilton. An american musical.

Моровая чума — страшное явление. Ни одна империя, ни один город, ни одна деревня не могли укрыться от нее. Появлялась болезнь всегда неожиданно. Ни звери, ни птицы не несли смерть. Смерть приходила сама. Вот так заболеет хоть один мужик или баба, и не важно, какого роду — так все, считайте, можно все сжигать. Начиная с самих себя. Были, конечно, и те, кто не верил в то, что чума неизлечима. Из таких была императрица Екатерина с ее гвардейцами. Свет для тех бедных людей, что не верили в неизбежность своей судьбы и судьбы своих близких. Из таких — неверующих — был и Олег из имения Старый Оскол. Крестьянин. Сын и внук крестьянина. Парень крепкий, сильный. В жизни Олега были две самые главные вещи: родные и готовка. Готовить он обожал. Разумел рецепты и здешние, и заморские, которые барин с радостью почти за любые деньги выкупал из книгопечатных лавок и у зарубежных гостей, которые в Старый Оскол заезжали только ради дивного кулинара, коим барин славился на всю империю. Олег в ответ на доброту барина служил преданно и долго, ни на миг не помыслив о том, чтобы покинуть родной дом, как делали это многие иные, бежавшие от страха перед чумой. Да и само поместье было добро к своим обитателям — когда падали и умирали города, оно продолжало стоять. Будто междуречье Оскола и Оскольца стояло крепостью на защите покоя обитателей деревни и поместья. Барыня шутила, что, мол, это искусство Олега их спасает. Тот в ответ молчал и краснел. Все шло своим чередом, и никто старался не вспоминать об ужасах, что творятся в иных селениях. Дом барина стоял в низине. Два часа пешком до Оскола, столько же до Оскольца. Окруженный вспаханными полями, где засевали пшеницу — главную ценность окрестностей Старого Оскола. Пшеничные поля расстилались до самого горизонта, только там переходя либо в лесок небольшой, либо в малехонькие белостенные избушки-мазанки. Бывало, высокое солнце так ярко застилало небо лучами, что весь мир в поле превращался в одно сплошное золотое полотно. Как славно поутру в каплях росы отражается бесконечное голубое небо! И как дышится на закате, когда солнце еще не скрылось за горизонтом, но уже нет знойного жара… А зима? Как прекрасна зима в этих местах! Рождественские и масленичные гуляния, когда все окрестные поместью деревни выходят в поле, устраивая раздольное веселье. Вся удаль задорная тут же видна. И никак не скрыть. Никакими рамками не сомкнуть. Гуляют с утра до ночи, со смехом и песнями, и баб снежных катают, и бои устраивают разного толка. Прекрасное место Старый Оскол. Любил его Олег всей душою. И помыслить не мог о том, что когда-нибудь придут к ним другие времена. Но беда не минула и это чудесное место. В начале осени заболела барыня. Поначалу никто не думал на чуму — уж больно долго Старый Оскол обходила эта напасть — но жуткие симптомы, в подробностях описанные в городских листовках, проявились на второй день. Поместье впало в горе. Однако, каким-то чудесным проведением судьбы, спустя несколько дней в Старом Осколе появился один любопытный человек. До барина дошли слухи о каком-то ведуне с рыжими патлами и страшными глазами. О том, что остановился он в таверне около Оскольца. Говорили, будто травы странные он жгет так, что мужики еще сутки буянят хлеще, чем с водки, но от болезней любых лечит в пять дней. Рыжий ведун заинтересовал барина. Он распорядился выдать четверку лошадей, добротную повозку, десять золотых в уплату гостю, чтобы не отказался, а после ушел к барыне, чтобы скрашивать тяжесть болезни своей драгоценной супруги. Вести ведуна выпало Олегу. Он выглядел достаточно внушительно, чтобы при необходимости и силой убедить, хотя силу использовать совершенно не любил. Но спорить с барином бесполезно. Да и руку поднять может, если совсем не слушаться, пускай барин наказывать своих не любил. Пришлось запрягать да поезжать. *** Таверна около Оскольца местом была далеко не самым лучшим. Как и любая придорожная таверна, грязная и пропитая. Как любое заведение у воды, сырая и пропахшая тиной. Около воды громко стрекотали стрекозы. Еще не успели заснуть после знойного лета, глупышки. Водные травы до сих пор ароматно цвели, не сдаваясь осенней хандре, подкрадывающейся уже желтыми листочками на деревьях. Праздничный облик затянутых зеленью берегов отвлекал от смрадного облика провинциальной таверны. Рыжий ведун нашелся в зарослях. Сидел, опустив босые ноги в прозрачную воду. Человек этот был неказистым. Выглядел каким-то… Ненастоящим. Будто картинку блеклыми красками нарисовали. На одежду, вопреки слухам, казался не колдуном, а простым гимназистом. Такие частенько приезжали в деревню из Воронежа или Харькова, чтобы промотать все деньги на выпивку и женщин, а потом вернуться в свои учебные заведения приличными и целомудренными. Но неизвестный выглядел постарше гимназиста. Да и посолиднее как-то. — Вы — ведун, что от любой болезни целить может? — несмело спросил Олег, приближаясь к незнакомцу. Ответом послужило тяжелое молчание. Будто тот вспоминал, кто он и зачем здесь находится. Наконец, незнакомец обернулся и внимательно посмотрел на крестьянина. — Что нужно? — хрипло спросил мужчина, не утруждая себя даже в том, чтобы подняться на ноги. — Я к вам от имения Старый Оскол. Барыня больна. Нужна ваша помощь, — произнес Олег. Было тревожно сообщать о том, что случилось, но кривить душой он не любил. — Чем больна? Какие симптомы? — продолжил задавать вопросы ведун. Они прищурился, рассматривая Олега, как какую-то особенную диковинку. Кулинару от этого взгляда стало не по себе. — Мы не знаем точно. Но похоже на… — Олег помедлил. — На чуму. Ведун медленно покивал чему-то своему, не смотря на крестьянина. Казалось, будто он вообще здесь не существовал, и, благодаря его виду, легко было в это поверить. Олег хотел было раскрыть рот, напомнить о своем существовании, как ведун снова заговорил: — Песчанка… Как давно? — Четыре дня и три ночи. — Нет, — произнес незнакомец и вновь развернулся к воде. — Что?.. — Олег не поверил своим ушам, настолько немыслимым и одновременно очевидным показался ему ответ. — Что значит «нет»?.. — Не буду лечить, — просто ответил ведун. — Как же… Барыня… — Что «барыня»? — ведун посуровел. — Уже сейчас она бьется в агонии, плачет, стекла криком выбивая, пара часов — и сгорит. Чем я сейчас могу ей помочь? Был бы я тут парой дней раньше — может, облегчил бы страдания, — его голос был настолько же спокойным, настолько слова — болезненными. — Ни в какой агонии она не бьется! — горячо возразил Олег. — Тиха и смирна! Барыня ждет, когда явится чудо! Все его ждут… И вот оно, чудо, сидит передо мной и отказывается пальцем пошевелить! Верно, не о вас люди говорят, ошиблись люди… — Ты к ней ходил? — грозно спросил ведун, так, что Олег даже не сразу ответил. — Касался ее, говори? — Нет. Барин никого к ней не пускает. — Тогда откуда знаешь, как она себя чувствует? — Видел… Мы… Мы смотрим, но приближаться нам не велено. Ведун невесело хмыкнул. По лицу его пробежало горькое, гнетущее выражение, вызвавшее у Олега лишь злобу. — Нет. — Как вы можете так, ойгор… Дело в деньгах? Так мы заплатим! Десять золотых сейчас, и боле, ежели прибудете. Только согласитесь! — «Ойгор»? — переспросил незнакомец, машинально взлохматив рыжую шевелюру. — Ты, никак, со степными жил? — Нет… Вовсе нет, — Олег потупил взгляд. — Тогда откуда их слова знаешь? — В детстве научили. Олегу стало неуютно. Даже не от того, что ведун заинтересовался им самим, а от того, что он на миг забылся и сорвался на говор. Барин такое отношение к языку порицал. Говорил, что в его имении не должно произноситься степных слов, сколь бы красивыми они ни были. Мол, все эти ойгоры, кудай да адучы — не более чем издевательство над значениями и небылицы. Но мама… Мама Олега была неземной, прекрасной женщиной, и именно она подарила ему любовь к степному языку. Он почти не помнил ее — мать ушла, когда ему было всего пара лет — но слова остались. Это было все, что осталось у него от нее. — В детстве, говоришь… — тихо произнес ведун, снова отвлекаясь на собственные мысли. — Ну, пойдем. Посмотрим на твою барыню. Как тебя звать? — Олег. — Даниил. Можно Данила. *** Они прибыли в имение так быстро, как только смогли. Олег практически загнал лошадей, но ворота они пересекли до заката. Встречала их старая нянька, в остальном двор как будто вымер. — Олежа, родной мой! Наконец-то ты дома, — всплеснув руками, старуха кинулась обнимать Олега. Тот, неловко переминаясь, попытался отстраниться. — Ну, будет, будет, матушка. Я лекаря привез. Где все? — Барин… — нянька приложила ладонь к губам. — Барин буянил. Всех напугал. Не знаю, что на него нашло — думал, будто ты не вернешься к нам ужо. Глаза как у волка были. Ругался много, на других и на себя, стол перевернул. Никогда его таким не видела… — А сейчас где? — У барыни заперся. — Плохо дело… — пробормотал Олег, косясь на Даниила, вылезшего из повозки и оглядывающего окрестности. — Мне понадобятся перчатки. Лучше, если кожаные, да подлиннее, — тут же распорядился он, не утруждая себя приветствиями. — И маска. Платок какой-нибудь на лицо, шарф, что-нибудь плотное. И теплая вода. Если кто ходил к больной — изолировать всеми силами, но голыми руками не касаться. Болезнь вероятно передается тактильно… — он с сомнением покосился на Олега с нянькой. —…В смысле, рукопожатиями. И через слюну. Не знаю, что и хуже. — Понял, — Олег кивнул. — Ну, матушка, идите в дом. Скажите, чтобы никто никуда не выходил. Старуха, закивав, поспешила к задним дверям. — Как поняли, что это чума? — строго спросил Даниил, взглянув на Олега. — Барыне больно резко поплохело, — ответил тот. — Иссохла вся, как будто соки из нее выпили. Кожа как пергамент, в который мясо заворачивают, если не хуже. Даниил кивнул. — Верные симптомы заражения. Ты знаешь, как действует песчанка, или только листовки читал? — Доселе беда нас стороной обходила… — несмело ответил Олег. — Только из писем и знаем. — Тогда слушай меня внимательно, — Даниил снова посуровел — как в прошлый раз, на пристани. — Песчанка, чума, развивается быстро и смертельно. Убивает она дня за четыре, может, пять, еще ни разу не видел, чтобы кто-то продержался больше недели. Потому я и удивился вашей барыне. Признаки — как ты и описал, сильная сухость и желтушный цвет кожи. На первых порах других заметных симптомов нет. Потом появляются нарывы, — он задумался, подбирая слова, — гнойные метки, в основном там, где ближе всего вены к коже. Запястья, например. У несчастного постоянно болит сердце, хочет пить, но есть не просит. — Меток у нее еще не было… — неуверенно произнес Олег. — Во всяком случае, барин так говорил, что она выглядит как и всегда, просто уставшей. — Мог и приврать, — нахмурился Даниил. — Как можно! — Легко, — он пожал плечами. — Когда твой любимый человек на краю гибели, и единственное ему спасение — смерть, ты и не такое приврешь. — Как можно о таких вещах врать… — выдохнул Олег, опустив голову. — Люди дозволяют лгать себе обо всем во свое спасение, — оборвал его Данила. Из конюшни явился дворовый мальчуган, принеся кожаные перчатки. Даниил придирчиво взглянул на них. Высокие. По локоть. Подойдут. Олег поджал губы, наблюдая за лекарем. С этими самыми перчатками барин в былые времена ездил на соколиную охоту — дивное время было. Вот только птицы, будто заранее почувствовав неладное, начали биться в клетках. Вначале барин приказывал усмирять, но когда его любимый сокол насмерть разбился о прутья, всех повелел выпустить. И специальная одежда перестала быть нужной. — А эти чего столпились? — поинтересовался Данила, бросив хмурый взгляд на толпу дворовой ребятни разного возраста. Они собрались чуть поодаль, но смотрели с жадным вниманием на диковинного гостя. — Ведуна хотят видеть. Барыню здесь все любят. Вот и хотят ее спасителя углядеть. — Не спаситель я никакой. Да и не ведун, — отмахнулся лекарь. — Так, а кто же ты тогда? — Просто Данила. Иду из Воронежа. Там был при университете, изучал болезни. Так настоял наш ректор, чтобы мы вместо праздного сидения на местах шли людям помогать. А потом он шепнул мне про императорский указ, мол, в Столицу приглашают тех, кто готов искать лекарство от песчанки. Вот и иду. Только вот прямую дорогу из Воронежа в Столицу давно закрыли. По ней сейчас никого, кроме продовольственных обозов и имперских гонцов, не пускают. Я ни на то, ни на другое рожей не вышел. Повернуть решил, да заблудился. Вот и оказался в ваших деревнях. Он повязал на шею платок, но, прежде чем закрыть лицо, потянулся к кисету. Вместо табака вытащил на свет сухую травку. Для любого — трава травой. Но Олег ее точно узнал в секунду. — Так это ж… Он завороженно смотрел, как пальцы в грубой коже перчаток чуть спрессовали траву, сложили ее в вощеную бумагу. Данила чиркнул огнивом, поджигая край самокрутки, другой зажав ее в руках. Воздух вокруг наполнился тяжелым запахом. Черную твирь Олег узнавал за версту. Загадочную траву, коей по округам были целые заросли, добавлял чуть-чуть в свои блюда. Она давала легкий аромат между дымом и гвоздикой. — Это ж твирь… — изумленно выдохнул он, закончив свою фразу. Ученый удивленно скосил на него взгляд. — Таки врал ты мне, степняк, — он усмехнулся, вдохнул твириновый воздух легкими. Закрыл глаза, чувствуя, как дурман закрадывается в самые тайные уголки сознания. — Нет… Не обучен врать. Сказал, как есть. Не степняк я, — ответил Олег, хмурясь. — Но простой человек твирь в жизни не узнает. Не идет она. Ни к рукам, ни к глазам, — рыжий ведун хитро прищурился, носом выпуская дурманный дым в воздух. — Не знаю… Всегда думал, что трава и трава… Выйти на версту от поместья — так целые моря, — моря Олег никогда не видел, но не сомневался, что моря — это очень много, прямо как твири. — Хорошо тебе, — отстранено ответил Данила, глядя куда-то в пустоту. Он наблюдал. Твириновый дым оказывал на Даниила странное действие. Затянувшись такой самокруткой хотя бы пару раз, он становился удивительно спокоен, но его начинали посещать странные видения. Не поддающиеся разумному объяснению. Вот и сейчас он наблюдал, как всюду, по земле, по деревьям, по строениям ползли тонкие черно-красные струйки. И по дворовым ползли. Меньше, конечно, но все же. Опутывали, будто липкая плеть. Чумная плеть. Вот один ус обвился вокруг ноги тощего мальчишки. Именно он притащил перчатки. Но чума задевает его осторожно. Будто сомневается, стоит пробовать на зуб, али подождать немного. Зато уже по рукам обвязала белую девку с впалыми глазами. От нее уже не отстанет. В голову Даниила закрались недобрые мысли, во избавление от которых он вновь затянулся твирью, при этом глядя на Олега. А тот чистенький. Ни паутинки чумной. И полосочки. Диво. — Хорошо?.. — прервал Олег молчание. — Да… Мне твирь в руки никогда не идет. Что там. Даже савьюр собрать не могу. Не слушаются они меня. Насмехаются, — лекарь покачал головой. Вновь выдохнул дым носом, прикрыв глаза. Черные нити вокруг стали ярче. — Вы так складно говорите. Будто трава — живое существо, — заметил Олег. Ответом ему послужила лишь хриплая усмешка. Данила докурил, натянул на нос платок и в него выдохнул последний дым. Под тяжелым взглядом глаз с покрасневшими белками Олегу стало неуютно. — Веди к барыне своей, — коротко распорядился лекарь.