What comes next? — Hamilton. An american musical.
Промозглый утренний петербургский ветер задувал под пальто. Елизавета недовольно поправила воротник и ускорила шаг. Ровно дважды в год она жалела, что не носит, как все порядочные дамы, многоярусные юбки, под которыми ноги чувствовали себя в безопасности если не от луж, то хотя бы от ветра. Мужское платье такой защиты не давало. Зато хотя бы можно было без опаски наведываться в кабак к Юрке или в карточный клуб, где она могла позволить себе держаться наравне с мужчинами — она же не просто какая-то пришлая леди, она эмансипе. Подобный род женщин всеми силами старался показать свое отличие от всяких «белоручек», чей удел лишь дом и дети. В первую очередь эмансипе настаивали на возможности женщины вести жизнь наравне с мужчинами, а не в их тени. Подобные дамы порой появлялись в игорных дамах и кабаках. Позволяли себе алкоголь и азартные развлечения. Высшее общество их закономерно боялось. Простой народ принимал охотно. Правда, некоторые из знакомых Елизаветы в связи с чередой порою необъяснимых законов Временного Правительства ее иногда — да что там иногда, еженедельно — предупреждали: вся эта излишняя жажда равноправия между полами будет очень скоро урезонена. И даже мужского платья в свет не наденешь, что за вздор. Они бы еще пить дамам запретили. Периодически ловя на себе взгляды, молодая писательница и амбициозная журналистка столичной газеты «Невское обозрение» Елизавета Герцен спешила по долгу службы. Она настолько привыкла ловить на себе внимание чужих глаз, что совершенно не обращала внимания на редких прохожих. Только вот взгляды эти отчего-то на миг показались сочувствующими, а не как прежде, с ноткой странцы. В ее сумке покоилась рукописная копия свежей статьи об установке гильотины на Дворцовой площади. Статью она эту вырывала с зубами у коллежских асессоров и представителей стражи. Кто бы мог подумать, что у Временного Правительства найдется столько поводов и отговорок!.. После мученического и даже в какой-то момент опасного (особенно когда стража на полном серьезе схватилась за мушкеты с предупредительным гарком) похода Елизавета и помыслить не могла бы, чтобы тотчас же вернуться в печатную. В основном потому, что на ее пути совершенно неожиданно и нисколько не навязчиво возник один примечательный ресторанчик, который она давно хотела посетить. И пусть гостей там в тот вечер было очень немного и официанты оказались неприветливы, ей этого хватило, чтобы совершенно забыть о сроках. Рожи обслуги были кислее недельных щей, зато булочка с филе миньон и реблошоном оказалась выше всяких похвал. За такое возможно простить любое оскорбление и косой взгляд! Так что теперь Елизавета Герцен, амбициозная журналистка, ругала себя, мир, слишком хорошее угощение и лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя. Она спешила в редакцию, рассчитывая на очередное снисхождение Евгения Сауровича. Разумеется, сдать статью журналистка клялась вчера вечером. Но разве Евгений Саурович не сумеет простить каких-то десять часов ожидания? Не сутки и не двое! Журналистка спешила, стараясь не задумываться о промозглом ветре. Доведенные до автоматизма действия — до конца улицы, направо вдоль набережной, наискосок — к родным помещениям. Первым ее автоматизм нарушило странное состояние двери — вместо того, чтобы быть педантично запертой на замок, она была открыта едва ли не настежь. Внутрь задувал ветер, несущийся от воды. Елизавета осторожно взялась за ручку, еще не совсем осознавая, что могли бы значить незапертые двери «Невского обозрения». Внутри ее ждал погром. Даже не так — Погром, с большой, давящей весом буквы. Любимая банкетка валялась возле входа, кем-то нетерпеливо отброшенная. Повинуясь какому-то странному порыву, Елизавета медленно поставила банкетку на место, будто боясь поднимать взгляд. Глядя под ноги, она видела разбросанные, изорванные листы — полосы предыдущих выпусков их газеты. «Гвардейцы в немилости» — два месяца назад. «Яростный указ Временного Правительства» — прошлый выпуск. Вниз лицом лежит рамка с фотоснимком редакции. Елизавета медленно подняла ее. Сквозь разбитое стекло укоризненно смотрел Евгений Саурович. Его взгляд всегда такой. Будто прямо сейчас крикнет: «Герцен, где статья?!» — но вместо этого лишь тишина. Журналистка неуверенно подняла взгляд. Клише старых тиражей разбросаны по холодному каменному полу, залиты краской. Бумаги свалены в углу около окна. Неприятный запах растворителя и жженых спичек, будто кто-то тщетно пытался сжечь документацию газеты. Горшки с цветами свернуты с широких подоконников. Крупные печатные станки сдвинуть у хулиганов не вышло, однако мелкие детали, легко снимающиеся, оказались сдернуты. Кое-где лежали рядом, однако отсутствие любого рода блеска указывало на то, что латунные и медные детали унесли. Это в некоторой мере указывало на нападение с целью грабежа. Елизавета широким шагом прошла к столу главного редактора. Там — за картиной на стене — спрятался маленький сейф. Либо эти воры были глупцами, решившими свернуть только подходящие на продажу детали печатных станков, либо это не были воры вовсе. Сейф не тронули. Елизавета вновь обернулась. Теперь ее взгляд наткнулся на деталь, способную встревожить сильнее, чем разорванные газеты и свернутые гайки — трость Евгения Сауровича сиротливо лежала в стороне — у подножия винтовой лестницы на второй этаж. Девушка с нервно сбившимся дыханием подняла главную опору своего начальника, тут же делая шаг назад. Наверху послышался шум, и Елизавета от неожиданности прижала трость к груди. — Евгений Саурович?.. — неуверенно позвала она, не надеясь на успех. Что ж, если это мародеры, по крайней мере, она успеет отбиться или убежать. Если, конечно, вслед за обращением к полиции не последует ее собственный арест. На лестнице показались сначала грязные сапоги — неожиданно знакомые — потом рука с револьвером. «Трофейный, Дениса, ” — пронеслось в голове Елизаветы, и тут же с плеч будто упала гора. Непривычно бледный и взволнованный коллега Денис Васильев показался из-за перил и недоверчиво уставился на журналистку. — Лиза! — Что здесь произошло?.. — голос у Елизаветы неожиданно охрип, и она спешно прокашлялась, пытаясь вернуть себе прежний тон. Лисье лицо Васильева вытянулось. Он поспешил спуститься, убирая револьвер в кобуру, висящую под рединготом — официально гражданским лицам запретили ношение огнестрельного оружия. — Я думал, ты мне это объяснишь! — мужчина развел руками. — Когда я пришел, двери были открыты нараспашку, все оборудование испорчено… Последнего тиража нет. — Как так «нет»?.. — А вот так! Я даже клише не нашел! — неожиданно Денис заговорил гораздо тише. — Боюсь, это был правительственный рейд… Если бы кто-то просто решил нас ограбить, не ограничился бы мелким погромом и воровством пары латунных шестеренок и одного магниевого клише! Елизавета задумалась. В типографии оставалось минимум четыре клише от прошлых выпусков. И одно новое — его привезли только вчера. И Евгений особенно ругался именно из-за того, что задержанную Елизаветой статью ему придется вновь набирать вручную с помощью подвижных литер, на что при значительных объемах статей уходили сутки. Елизавета поспешила к выдвижному ящику, где хранились буквы и лигатуры. Нет. Все на местах. Все элементы наборной печати в своих углублениях, обитых потертым зеленых бархатом. Она прекрасно помнила, как в жаркое лето три года назад Евгений и Денис тащили эти тяжеленные ящики с латунными символами от самого Невского проспекта. А ей приходилось сидеть около ценных ящиков и отгонять воришек, жаждущих обогатиться цветным металлом. Нет. Это точно не воры. Они вынесли хотя бы часть той ценности, что хранилась в этих ящиках. Латуни здесь было не меньше, чем на кредитных билетов в несколько сотен тысяч. А уж с этого можно жить на широкую ногу в любом захудалом городишке! — Думаешь, это правительственный рейд? — Елизавета прервала напряженное молчание. Если так, то многое сходится. Их задача — уничтожить тираж. Блокировать их работу. Но что тогда с Абхаликовым? Глупо подумать, что его увели… в тюрьму? Нет! Никогда! Он ведь просто журналист! А свободу прессы еще никто в этой стране не отменил! — Это многое объясняет, — кивнул в ответ Денис. — Пожалуй, кроме одного… — Почему трость Абхаликова здесь, а его самого нет? — Именно. Не думаю, что без трости он способен ухромать куда-то далеко, — звучало неприятно, но правдиво: без трости Евгений мог добраться разве что от кровати до уборной. Елизавета задумалась. Васильев прав: далеко уйти редактор «Невского обозрения» не мог. — Поднимайся наверх. Осмотри квартиры. И оставайся тут… Вдруг вернется. А я потрясу Юлия насчет этого беспредела, — Елизавета попыталась взять в руки и себя, и ситуацию. — Как скажешь, — Васильев кивнул. — Как только что-нибудь выяснишь, возвращайся сюда. И… Лиза! — оклик настиг девушку уже у самых дверей. — Будь осторожнее. Елизавета лишь нервно улыбнулась в ответ.***
В здании канцелярии, где обычно обретался коллежский секретарь министерства внутренних дел Юлий Чернышевский, Лизу встретили неуютным взглядом. — Ваше имя и цель визита, — поверх столешницы бюро на девушку смотрел регистратор в белоснежной рубашке с накрахмаленным воротничком. Елизавета, с завидным упорством игнорируя неприветливый взгляд, привычно отчеканила: — Елизавета Герцен, журналист и писатель газеты «Невское обозрение», визит к коллежскому секретарю Юлию Чернышевскому. Посещала она Юлия часто — если не сказать непозволительно часто. Они были довольно старыми друзьями еще с юности, когда Юлий обивал пороги университетов, надеясь найти подходящее место, а Лиза, в свою очередь, с завидным постоянством посещала кабаки. Юлий стал для нее чем-то вроде палочки-выручалочки из старой детской сказки, с помощью которой можно было добиться того, чего нежная женская рука добиться не в состоянии. Она же для него — живым пером, которым Чернышевский мог выразить все те мысли, которые не позволяла ему выразить должность. И если во время правления императрицы Екатерины мысли имели негативный ключ весьма редко (зато очень яростно), то после коронации Александры… — У вас назначено? — все тем же противным голосом продолжил министерский регистратор. — Нет, но визит крайней степени важности, — эта фраза точно так же отскакивала от зубов. Секретарь несколько недовольно нахмурился. Ему совершенно не хотелось идти на поводу у этой наглой девчонки. Какое она вообще право имеет без назначения требовать встречи с каким-либо человеком на государственной службе? Елизавета, полностью игнорируя нескрываемое недовольство сотрудника, нарочно барабанила пальцами по столешнице. Знала, как это раздражает подобных канцелярских крыс. Они ведь считают свою работу очень сложной, требующей больших сил. И будто негоже простым смертным так нагло себя вести, дожидаясь ответа. Молодой человек нашел запись в книге приема о том, что последний посетитель Юлия — некто Никита Михайлов, работник верфи, принятый с прошением о выписке для него бумаги, подтверждающей место его рождения — покинул министерство час назад. В связи с этим причин выгнать девушку не было. — Пройдемте. Вас сейчас примут. С этими словами Елизавету повели по мрачным Главного Штаба. Мимо сотен дверей, похожих одна на другую. Единственное различие — табличка с именем. Мимо залов и галерей. И вновь коридоры. Вновь двери. Наконец, долгий путь вывел к кабинету Юлия. Секретарь приоткрыл дверь, заглянув внутрь со словами: — Чернышевский, к тебе опять из этих твоих оборзевших… Лиза недовольно поджала губы. Опять они придумали новое прозвище. Последний раз мелкие служки — а это было где-то с неделю назад — все потешались над хромотой Евгения Сауровича. Интересно, это у них хобби такое? Юлий показался на свет божий незамедлительно. Вид у него было не из лучших. Жестом позвав Елизавету к себе, Чернышевский недоверчиво смерил имевшегося в поле зрения коллегу и захлопнул за товаркой дверь. — И тебе здравствуй, — выдохнул Чернышевский, не дожидаясь, пока Лиза заговорит. — Так себе ты время выбрала для визитов. — Почему? — удивленно произнесла Лиза, падая на ближайший к ней свободный стул. — Меня загрузили работой по самую шею, я не могу продохнуть с прошлой недели, — торопливо объяснился Юлий, смерив Елизавету взглядом, после чего неожиданно спросил: — Почему ты с тростью? — Это я у тебя хочу спросить…— Елизавета выдохнула. Ответом послужил взгляд столь непонимающий, будто журналистка заставляла друга решать какую-то очень сложную мировую проблему. Вроде проблемы взаимоотношения навных магических существ и простых людей. Елизавета и без того считала Юлия не особенно умным. Как и большая часть его знакомых. А тут окончательно убедилась в том, что определенная степень мягкости и добродушия заменяют в его голове серое вещество, необходимое для быстрого поиска ответов на очевидные вопросы. — Евгений пропал, — пояснила Герцен, не дожидаясь, пока Чернышевский закончит мыслительный процесс. — Мы с Денисом не нашли клише нового выпуска… И кто-то угробил часть документации… Чувствуешь, куда ветер дует? — Нет… Правительство обещало не трогать журналистов, — Юлий покачал головой. Целые конференции собирались по вопросу сохранности за журналистами права свободы слова. Пресса оставалась неприкосновенным институтом. Никто не имел право закрывать издательства. — Значит не сдержали обещание, нет? — Елизавета взглянула на друга чуть осуждающе. — Да нет… Они ведь не совсем твари… Ну, то есть твари… Но я не думал, что настолько… — Чернышевский обхватил голову руками. Нет. Никаких иллюзий относительно своего начальства он не испытывал. Однако подобное! Да и зачем правительству громить издание газеты, тираж которой не более пяти сотен экземпляров два раза в месяц! Юлий смотрел на Елизавету. Она сегодня уж очень серьезная. От этого становится неловко. — Может быть… Он просто куда-нибудь… Ушел? — Хромой. Без трости. Какое умозаключение! — мрачно отшучивается Елизавета. Юлий замолкает, раздумывая над новой информацией. В голову ничего путного не идет. А за окном слышится перезвон, отмечающий десятый час. Чернышевский хлопает ладонью по столу, поднимается на ноги: — Встретимся за обедом в «Русском застолье». Я постараюсь узнать… Что-нибудь.