Can I be real a second? For just a millisecond? — Hamilton. An american musical.
Давным-давно Диме Вяземскому, когда он был еще студентом военного училища, снился сон. Там было темно. Так бывает темно, когда закрываешь глаза после долгого штудирования книг, и такими же темными бывают коридоры казарм в поздний час. Но в этой темноте все же можно было ухватить кое-что. Дима шагал мимо причудливых светильников, не освещавших дороги, и мимо странных экипажей без кучера. Мимо парковых аллей и деревенских пугал. Окружение было столь странным и фантасмагоричным, будто все самые интересные вещи в этом мире сложили в один котел и перемешали чугунной кочергой. Он оглядывался, пытаясь найти знакомые черты окружения, но каждый раз, когда ему казалось, что он вот-вот выйдет на знакомую улицу, ощущение его подводило, и он снова плутал по незнакомым темным переулкам. Он бы плутал еще долго, если бы его не окликнул пожилой мужской голос: — Молодой человек! Дима обернулся. Перед ним, далеко и близко одновременно, стоял старик с тростью и цветами в петлице пиджака. — Ч-чем могу быть любезен? — осторожно спросил Дима, стараясь не выказать своего смятения. — Ох, ну хоть один порядочный юноша! — обрадовался старик. — Молодой человек, не подскажете, как бы мне отсюда попасть к Дворцовой площади? — К площади?.. — переспросил Дима, смущаясь от собственного неведения. — Прошу простить, я и сам не знаю. Заплутал здесь… — А! Тоже первый раз в городе? — старик улыбнулся. — Н-нет… — осторожно ответил юноша. — Я здесь живу и учусь… — Так как же ты тогда потерялся? — буркнул старик недовольно, махнув рукой. — Эх, молодежь… Дима не успел и слова вставить в свое оправдание, как старик уже успел уйти. Студенту оставалось лишь недоуменно пожать плечами и двинуться дальше. Конечно, он мог бы поспешить за незнакомцем следом, но эта мысль почему-то не пришла Диме в голову. Чем дальше он шел, тем больше ему встречалось людей. Поначалу это просто были одиночки, которые даже не замечали Диму на своем пути, потом начали появляться и группы. В конце концов молодого студента добило размашистое прикосновение чужой ладони к плечу. — А? — Дима отшатнулся назад, едва не налетев на один из причудливых светильников. — Прости, что напугал, приятель, — над ним возвышался серьезного вида мужчина в незнакомой темно-зеленой форме очень строгого кроя. Дима, скорее подсознательно, чем намеренно, заметил нашивку на его рукаве — двуглавого орла, символ Империи. Хотя на здешнего военного мужчина был не похож. Он по-доброму улыбался, но менее суровым это его не делало. — Не подскажешь, где тут у вас парад намечается? — Парад? — переспросил Дима, чувствуя себя совсем уж идиотом. — Ну, дык… — военный, казалось, даже смутился от такого глупого вопроса. — Парад к двадцать третьему! — Двадцать третьему?.. — снова переспросил юноша. — Ты чего, приятель? — военный нахмурился — Ты не пьяный часом?.. — Никак нет! — Дима вытянулся по струнке. Обычно вслед за такими вопросами в училище следовало строгое наказание, и рефлекс сработал мгновенно. — Ладно, верю, — военный улыбнулся. — Ты что, правда про праздник не знаешь? — Боюсь, что нет… — осторожно ответил Дима. — День Защитника Отечества, — с гордостью произнес мужчина, похоже, совершенно не смутившись ответу Димы. — Хороший праздник, жаль только из-за войны учредили. Уж про Первую Мировую вам, поди, в школе рассказывали? — в ответ студент покачал головой. — Что, не знаешь про кайзеровскую Германию? — снова увидев отрицательный ответ, военный нахмурился. — А про Гитлера?.. Тоже нет? Я так понимаю, про Наполеона я могу даже не спрашивать… Услышав последнее имя, Дима побледнел. К имени Наполеона Бонапарта в их училище относились с назидательным гневом, если не сказать — с ненавистью. Еще бы — инициатор Великой Войны… Воспоминания подробных описаний зверств с уроков вызывали исключительно дурноту. Заметив неестественную бледность Димы, наступившую столь внезапно, военный приобрел выражение беспокойства. — Ого, приятель, с тобой все хорошо? Там через дорогу медпункт был… Дойдешь?.. Дима торопливо закивал и поспешил лишиться общества странного незнакомца. Но далеко в спокойствии ему уйти не удалось — буквально спустя сотню шагов он ощутил странное чувство. Словно несколько пар глаз уставились прямо на него. Вот только источника взгляда нигде не было видно. Дима заозирался, стараясь избавиться от навязчивого ощущения, но вокруг, кроме красно-белых цветочных клумб и все тех же причудливых фонарей, ничего и никого не было. Юноша уставился вглубь аллеи. И как будто где-то над ним, высокого в небе, навис еще более давящий, темный взгляд, и он как будто взаправду мог разглядеть черные глаза на темном фоне. От давящего чувства Дмитрий Вяземский, бывший генерал-майор, гвардеец Ее Императорского Величества, проснулся, обнаружив себя на грубом настиле в забытой камере Петропавловской крепости. Странный сон из юности напомнил о себе после стольких лет… Это было странно. Через решетки узкого окошка под потолком пробивался слабый лунный свет. Евгений сидел на нарах, устремив взгляд к тому самому окошку. Руслан дремал, свернувшись клубочком. Камера промерзла. По полу ползла легкая наледь. — Генерал Вяземский? Я думал, вы спите, — тихо изумился Абхаликов. — Неприятные сны мучают… Бывает такое — как даст в голову, так не отпустит, — Вяземский попытался посмеяться, но вышло плохо. Не то настроение. Евгений спокойно кивнул. Признаться, он из-за тех же неприятных снов и волнений никак не мог заснуть. Дома только от них. А здесь… Трудно спать, когда промерзаешь до костей, а нога чудовищно болит. По ней пришлась пара ударов во время ареста. Доктор Орлов провел осмотр и заметил, что перелома нет. Но сильные удары попали по старым шрамам. — Плохое место… И мы здесь незаслуженно… И все здесь… — Только как это доказать? — слышится неожиданно голос Руслана. Евгений и Дмитрий обернулись. Оба искренне верили, что доктор спал. И старались говорить вполголоса, чтобы не разбудить. — А вот никак, — неожиданно Вяземский заговорил едва ли не шепотом. — Тут поможет только побег отсюда… — Побег? — Евгений удивленно вскинул бровь, так же перейдя на шепот. — Именно так!.. Дмитрий полушепотом, но с завидным восторгом решил поделиться наблюдениями, которые сделал за все то время, что сидел в застенках. Надсмотрщики менялись каждые четыре часа — это указание тянулось еще давно и меняться не собиралось. Большую часть времени, к тому же, они прохлаждались на постах, не особо желая оставаться в холодных коридорах столь плохо отапливаемого блока. Особенно бессонными ночами Вяземский наблюдал за коротким куском коридора, видного сквозь прутья решетки. Закрыв глаза, он считал чужие шаги и слушал обрывки чужих разговоров. Инквизиторские шавки на миг стали понятнее, чем до переворота — собственные же подопечные. К примеру, один из солдат — Вяземский отчего-то хорошо запомнил его светлый бритый затылок — любил забывать форму где попало. Последний раз и вовсе оставил фуражку на одном из неровных выступов стен в их коридоре. Шаги, приказы, звук и скрип дверей. Неровности стен, эхо и свет. Забавно, как много он успел выхватить. Но куда интереснее оказалось слушать то, что он знал о самой крепости снаружи. Из бытности генерал-майором. — Как опрометчиво с их стороны было отправлять вас в общую камеру, — задумчиво отметил доктор в процессе насыщенного рассказа. Вяземский вместо ответа самодовольно посмеялся. А Ее Величество Екатерина еще часто удивлялась, к чему же гвардеец с таким старанием всегда посещал Петропавловскую крепость. Предупрежден — значит вооружен. И теперь это оружие могло сыграть им на руку. — Вот только из нас один калека, а второй не держал в жизни ничего тяжелее медицинского инструмента, — немного сбил спесь с генерала Орлов. — Мы для вас не те помощники, которых стоило бы готовить. Абхаликов почувствовал, как оказался меж двух огней. Ему не хотелось бы терять надежду на спасение и оправдание. Но в противном случае побег — мысль дельная. Вот только доктор прав. Из них только Вяземский способен на серьезные действия. Он хотя бы имеет здоровые ноги. Евгений, слушая тихий спор доктора и гвардейца, вновь поднял взгляд на узкое окошко, залитое лунным светом. Завтра встреча с Русланом Третьяковым. Абхаликов надеялся, что Горностаеву все-таки укажут на то, что журналистика — свободный институт. И арест журналиста — дикий поступок.***
На утро в камеру явился пристав. Разбудив заключенных ударами по железной двери, он рявкнул: — Все встать! Абхаликов, на выход! Евгений посмотрел на сокамерников. Одними глазами они оба желали удачи. Впрочем, визит к инквизитору, напротив, заставлял их испытывать только радостные чувства. Если Евгения выпустят, помочь в побеге он не сможет, но хотя бы донесет до народа мысль о том, что происходит в застенках крепости. Вяземский рассчитывал, что такие статьи поднимут определенные революционные настроения в обществе. Пристав выволок журналиста и нацепил на него наручники. — Ну что, хромой, теперь еще и окосеешь! Его мерзкое гыгыканье вызвало некоторое желание прочистить желудок прямо сейчас. Желательно — прямо на него. — Знаешь, что с такими делают инквизиторы? — продолжил тем временем пристав. — Оооо! Видел я, как одному такому вырывали ногти. Представляешь? Медленно так вытаскивали. А крику сколько было! Все слышали. Думаю, даже в городе слышали. Его мерзкий оскал и улюлюканье на тему пыток и членовредительства сопровождали весь путь до инквизиторского корпуса. Вместе с презрительными взглядами стражей крепости. Евгений чувствовал ненависть, которую они питают к нему. Как желают его смерти — не меньше. Неудивительно, если о ком-то из них он писал статьи, посвященные полицейскому и военному произволу, которого было много и при императрице Екатерине, а сейчас стало только больше. Намного больше. Но теперь их никто не наказывал. Им дозволили все то, что так порицалось самим генералом Абрамовым. Но он молчал. Скорее всего, просто-напросто ничего не знал, как догадывался Евгений. Трудно представить, что генерал-майор (как он вообще поднял загребущую руку на это звание!..) Горностаев докладывает генералу Абрамову о каждом своем шаге. Да и генералу Абрамову обычно не было дела до столичной полицейской грызни. Он занимался исключительно военными. И подчеркнуто не относил к ним ни городскую стражу, ни инквизиторство. В инквизиторском корпусе оказалось гораздо теплее. Евгений, которому во время ареста выдали легкие башмаки, почувствовал себя значительно лучше, попав в тепло. Две ночи в застенках с промерзшим полом сказались на нем не лучшим образом. Кабинет Третьякова внушил еще больше уверенности в себе. Хозяин выглянул из-за двери. — Арестант Абхаликов. Прекрасно… — он посмотрел на пристава. — Вы можете идти. Я вызову вас, когда понадобится вернуть Абхаликова обратно в камеру. Руслан строго посмотрел на пристава, который явно хотел стоять все это время под дверью и слушать звуки страданий. Мужчина пожал плечами и побрел прочь. Трудно было переоценить, насколько расстроенные чувства оставил в нем этот вынужденный уход. Инквизитор тут же придержал едва стоящего журналиста, помогая ему пройти в кабинет, помог снять наручники и усадил на ближайший стул. — Здесь мы можем поговорить без свидетелей, — произнес Третьяков, запирая дверь. — Похоже, твои подопечные ждут моих предсмертных криков за стенкой, — недовольно пробормотал Абхаликов, потирая запястья. — Здесь проложена звукоизоляция, — пояснил Руслан, для убедительности постучав по стене, в действительности обшитой панелями. — Они ничего не услышат, даже если захотят. Главная новость — твоя подопечная в розыске. — Лиза?.. — Евгений поднял недоумевающий взгляд. — Они решили всю нашу редакцию повязать? — Вроде того, — уклончиво ответил Третьяков. Поймав на себе недовольный взгляд, продолжил. — Она с каким-то своим приятелем попыталась пробраться сюда, видимо, к тебе. Теперь ее разыскивают как возможного революционера. Думаю, Васильева тоже. — Опять ее идиотские идеи… — Абхаликов покачал головой, уставившись на собственные руки. — Зачем она вообще это затеяла? — Не тому человеку ты задаешь вопросы, — Руслан вздохнул. — Я и сам знаю немного. Пришли двое, она и молодой человек дипломатического вида. Юноша представился твоим адвокатом, якобы сопровождающим визитера, которым была Герцен. А вчера утром только поступил на рассмотрение указ о недопущении визитеров до революционеров… — Они уже записали меня в революционеры? — Абхаликов невесело хмыкнул. — К несчастью, да, — Руслан сокрушенно кивнул. — Прости, я… Никак не могу на это повлиять. Боюсь, железные руки генералов связывают мои собственные. — Я понимаю, — отмахнулся Абхаликов. — Это все? — Прости… Я не смог ничего сделать для тебя. Надеюсь, что рано или поздно императрица проведет амнистию. А пока ты осужденный революционер. Предатель короны, — после этих слов Третьяков поднялся на ноги. Около дверей кабинета он глянул на Евгения еще раз. Тот старался выглядеть спокойно и сдержанно. Несмотря на боль раненой ноги. Несмотря на появившееся волнение за своих подчиненных. И это стоическое спокойствие заставляло Руслана чувствовать себя пристыженным. Он испытывал грызущее чувство вины за то, что ничего не способен сделать. Мужчина открыл дверь и обратился к вернувшемуся приставу: — Уведите…***
В камере Евгения встречали достаточно радушно. Как оказалось, по распоряжению инквизитора их обеспечили одеялами и более-менее теплой обувью. Лучше всех в этот момент выглядел доктор Орлов, который регулярно замечал, что подобная сырость и холод негативно влияют на здоровье. — Что сказал Руслан? — поинтересовался Вяземский, помогая Абхаликову натянуть башмак на больную ногу. — Приговор вынесли. Я теперь революционер и предатель. — Так мы коллеги, — хмыкнул Дмитрий невесело. В камере повисло тяжелое молчание. Никому не хотелось верить, что с пленением ничего невозможно сделать. Каждый вспоминал ночной разговор о побеге. Но разве это возможно? Меньше всего оптимизма в вопросах побега имел доктор Орлов. Понимал, что если сам Вяземский, как военный, и может предпринять попытки, то куда ему тащить с собой балласт в виде врача и калеки-журналиста? Нет. Все бессмысленно. Их судьба — сидеть и ждать. Возможно, теперь ожидать станет чуть легче. Если Третьяков про них не забудет, появится вероятность получать хоть какие-то новости с воли. Руслан отчего-то уверял себя: люди не так покорны и глупы, они восстанут против этого безумия. Если останется хоть кто-нибудь здоровый и живой после арестов врачей. Генерал-майор Вяземский, пусть и лишенный всех званий и наград, но по духу еще остающийся настоящим генералом, напротив, испытывал тем больше желания порвать все преграды между ними и свободой, чем больше узнавал несправедливых и жестоких новостей. К узникам Петропавловской крепости редко долетали новости, но разговоры солдат слушать никто не мог запретить. Даже скептицизм доктора не мог сбить с него спесь — для Вяземского любой человек, что еще способен мыслить, способен и к действиям. Иначе что есть человек, если не симбиоз мыслей и действий? Абхаликов… Больше всего на свете Абхаликову хотелось спать. И порой — не просыпаться. Все происходящее до сих пор иногда казалось дурным сном, и чем дальше, тем дурнее этот сон становился. Елизавета и Денис — предатели Империи. Подумать только, его главные и незаменимые (пусть он иногда на них и ругался) подопечные разделяли участь самую незавидную. Утешало лишь то, что они пока что оставались на свободе. Надолго ли?..