Госпожа Неудача. Шаг в Неведомое

В комнате было холодно – тёмно-бордовое гипюровое платье не желало и крупицы тепла подарить, едва прикрывая плечи. «Это время дождей и света. Мы одни на чужой планете», — тихо лилось из динамика моим голосом. Сидящая напротив блондинка сосредоточенно перелистывала что-то в ноутбуке, то и дело бросая взгляд на шкалу времени. Я и без неё прекрасно знала: до начала эфира сорок секунд — песня, записанная не так давно, успела набить оскомину и выветриваться из памяти не желала. — Невзирая на все ваши перипетии, проект должен продолжать работать. Плодотворно работать, — грозила пальцем Марина, отлавливая каждого из нас в самые неожиданные моменты. Мы с ней не спорили. Понимали: обыкновенному люду сказки мира иных не поведать. Шоу-бизнес требовал постоянных действий. Здесь каждый рвался вперёд. Оглянуться не успеешь, а завоёванные тобой вершины без боя отняты более перспективными господами. Тогда уже локти кусать будет поздно. Но никому из нас не хотелось сдавать позиций, так что, выкраивая свободные минутки, мы по очереди встречались с журналистами, посещали программы и изображали активность на месте практически полного бездействия, что было, смею заметить, задачей не из простых. Сегодня в студию небольшой радиостанции, как самая ненужная, была отправлена я. — Хоть отдохнёшь немного, — криво улыбнулся Джейк, паря рядом со мной над покатой крышей. — Не волнуйся. Что пропустишь, рыжая передаст. — А ты? — Я зябко поёжилась. Одевалась для выхода в свет, и наряд этот к пронизывающему декабрьскому ветру не подходил совсем. — Попробую найти помощь. — Подавшись вперёд, Джейк вдруг порывисто прижал меня к груди, большой горячей рукой по спине погладил, окутывая крылом согревающей силы. — Это лишь потому, что замёрзла, — пояснил, отстраняясь. Но сердце его не слушало. Сердце радовалось, пойманной птичкой билось. И не тревожили его, глупое, все на свете проблемы. Отказавшись от всякой здравости, оно трепетало сладко. А Джейк улетал, не оглядываясь. Мне всё ещё тепло было. Последние ноты песни лазутчиками проскользнули мимо меня, на мгновение тишина попыталась ворваться в комнату, но была тотчас отторгнута мерным гулом процессора и тихим писком включённого микрофона. Потоптавшись на пороге, тишина раздражённо дёрнула чёрным хвостом и, чуткая, метнулась испуганно прочь, оглушённая бодрым голосом светловолосой ведущей. Сверкая профессиональной улыбкой, она напоминала о времени, месте, названии программы и моей персоне, беззвучно ковыряющей светлый линолеум тонким каблучком парадно-нарядной туфельки. На экране тем временем всплывали короткие сообщения — вопросы, присланные чрезмерно любопытными радиослушателями. А фантазия у люда нашего, смею сказать, зашкаливает. К тому же, ограничитель не встроен — кто-то спрашивал весьма двусмысленно, но о личном, тогда как другие тексты вгоняли в краску, даже будучи не озвученными и быстро удалёнными — с глаз долой. — Когда возобновят съёмки клипа? — Надеемся, что весной. — Я говорила быстро, заранее успевая подготовить ответ. — Чего ждать от альбома интернационального проекта? — Музыки… — я пожала плечами, забыв, что радиослушатели жест оценить не смогут. — Будет много музыки, господа. А вообще это — взрыв ярких красок, смелых экспериментов… — и отсутствия хотя бы одной записанной песни, ибо вместо того, чтобы старательно работать в студии, мы поочерёдно пытаемся умереть, гоняемся за обидчиками, бегаем от них и развлекаемся, как можем. На пение времени, увы, не хватает. Вот только изливать душу в микрофон было никак нельзя, потому с чистой совестью всмотрелась в мягко сияющий монитор. До конца эфира ещё четыре минуты. Не так уж и много. Улыбайся, Малахова, улыбайся и щебечи. Город окрасился пятнами и тенями, когда я наконец сумела вырваться из жадных рук интервьюеров, дотошно выискивающих хоть самое короткое слово, из которого получится сделать сенсацию на весь свет. У меня от таких всегда настроение понижается. Есть вещи, копаться в которых нельзя совсем, и границы, переступать которые не позволю. Но люди прут напролом, из-за чего на душе становится очень гадко. Погода снова переменилась — снег сыпал крупными хлопьями, укрывая машины, деревья и тротуары, оседая в моих горячих ладонях, ударяя в спину, пробираясь за пазуху, под шапочку, в сапоги… Щекоча губы, снежинки таяли холодом. Я зябла, спеша как можно скорее попасть домой. Там меня наверняка ждёт уютная, как подушка, Анжелас с горячим чаем и новостями. Ещё, быть может, вернулся Джейк и… вдруг Алексу стало лучше? Так себя и подбадривала. А в душе возилось что-то недоброе, со скрежетом проводя по рёбрам тонкими коготками страха. Отчего-то родная Москва пугала, как дом приведений. Хотелось бежать, уноситься прочь, прихватив всех, кто дорог. Здесь кто-то в спину смотрел недобро. Верить в то, что это лишь паранойя, у меня больше не было сил. Вопреки ожиданиям, окна моей квартиры не светились жёлтым уютным светом. и, переступив порог, я сама щёлкнула выключателем, разгоняя мрак, вольготно расположившийся в прихожей. Бросив взгляд на большое прямоугольное зеркало, обнаружила одно лишь своё отражение. Погрозив ему пальцем, перестала сутулиться и вздохнула. Видимо, записку Анжи оставила под магнитом на холодильнике. И действительно, светло-голубой листочек обнаружился на привычном месте, пришпиленный на сей раз рыжим котиком с куском колбасы в маленьких резиновых лапках. «Дежурю у Алекса до утра. Постарайся без меня ни во что не влипнуть», — сообщала сестрица. Я пригорюнилась. На мою долю наконец выпало время, когда было абсолютно нечем заняться, и мне бы радоваться да отдыхать, а я взад-вперёд по кухне слоняюсь, накручивая на палец шоколадного цвета локон. Даже кофе в джезве свеженький под щитом стоит, в чашку просится. Выпить его — просто и быстро. А дальше заняться чем? Кофейную церемонию решила растянуть, насколько возможно. Залила в чашу миксера холодные сливки, обнаружила жалкие остатки домашнего молока и горсть золотистого миндаля, включила маленький подвесной телевизор… Кухня моя заполнилась какофонией тарахтяще-стучащих звуков — кухонный комбайн соревновался с блендером в голосистости, а реклама нового стирального порошка играла скромную роль музыкального сопровождения к их дуэту. Немудрено, что дверной звонок услышала я не с первого и даже не с третьего раза, а только в тот момент, когда нежданный визитёр, ничтоже сумняшеся, прижал кнопку, вознамерившись, видимо, бедняжку до второго пришествия не отпускать. — Да иду, иду! — Крикнула я, надеясь, что трезвон стихнет. Не тут-то было. Только, когда замок щёлкнул, гость оставил звонок в покое, избрав в моём лице объект, гораздо больше заслуживающий его внимания. — Где мой брат? — Голос Луи, а на пороге стоял именно черноволосый ливиец, гулким эхом разнёсся по лестничному пролёту. Холодный ветер принёс с собой сладкий парфюм и застарелый сивушный смрад, неумело замаскированный парочкой мятных жвачек. — Здравствуй, — произнесла я чуть-чуть растерянно. — Не знаю. И не хочу знать. Пропади он пропадом, мразь… — И осеклась, не вовремя вспомнив, кому и о чём вещаю. — Где мой брат? — повторил Луи. Смуглая рука оперлась о косяк на уровне моей головы, отчего мне стало как-то уж совсем неуютно. Я помнила, каким обходительным и вежливым мог быть этот импозантный мужчина, помнила и лихорадочный блеск в тёмных глазах, когда, захмелевший, он протягивал ко мне загребущие свои длани. А ещё я помнила бесконечную пустоту, которую видела в Луи Анваре, стоя рядом с обугленными руинами дома, среди которых навсегда упокоились члены его семьи. Луи был неприятным и потерянным для меня человеком. Его маниакальные ухаживания доводили до белого каления, но фраза «где мой брат», несколько раз повторённая, вновь заставила мысленно произнести: «господи, какой же он одинокий». — Он не связывался со мной давно, — сказала так мягко, как только сумела. — Если… когда свяжется, передам о тебе. Ладно? Он кивнул. — Передай уж. — И как-то ссутулился, вжимая голову в плечи. — Что ж, пока, — сорвалось с моих губ в безмолвие. Собеседник не шелохнулся. Я потянула на себя дверь, и в тот самый момент, когда она практически затворилась, в оставшуюся щёлку проёма вклинился огромный мужской ботинок. — И передай своему новому ухажёру, что я до него доберусь. Отыщу брата — и доберусь. Я — твой, ты — моя. Так должно быть, и ты никуда не денешься. Ботинок исчез. Дверь захлопнулась. Прислонившись спиной к ней, я закрыла лицо руками. Какое безумие, господи! Зачем мне ещё и это? *** Светловолосая девушка-кукла с огромными голубыми глазами на алебастрово-белом лице сидела у зарешеченного окна, и от дыхания её в морозном узоре образовалась похожая на облачко брешь. Сквозь неё виднелся крохотный лоскуток свободы — обледеневшие ветви да край магистрали с чередой постоянно движущихся машин. — Ты знаешь, девочка, почему нашу силу называют барьером? — спросил знакомый ей мужской голос. Она ничего не сказала, и отвечать ему пришлось самому, ведя односторонний диалог с безучастной спиной Дианы. — Он отделяет один мир от другого. Ты можешь быть человеком и здороваться с иным за руку, можешь обнимать его, можешь быть другом, можешь даже любить, но вы никогда не будете вместе. — Повисло молчание. — Ты бы сейчас могла спросить «отчего же?» — не выдержал Александр. — Есть много аспектов. Жизнь иных разительно отличается. А выносить дитя с барьером — задача для обыкновенной женщины та ещё. — Скрипнули половицы. Поднявшись, Александр приблизился, отчего укутанная шерстяным пледом спина Дианы выпрямилась, напрягшись. — Можно пойти на риск во имя любви, можно принять инаковость, как данность или даже болезнь. Но, — Большая мужская рука, растопырив пальцы, прижалась к стеклу, создавая ещё одну дыру в зимней картине. — Есть кто-то или что-то там, далеко, за гранью даже моего понимания. Это что-то следит, контролирует и требует исполнения законов. Незнание их не освобождает от ответственности. Это всё, как огромный механизм, который работает, не взирая на обстоятельства. — Диана продолжала молчать. — Хочешь, я расскажу тебе, что бывает, если любовь иного и человека взаимна? — Не хочу, — прозвучало отрешённо-бесцветное наконец. Но вопрос Александра был риторическим. — Кто платит, как думаешь, в этой паре? Слабый или сильный? Ни тот, ни тот. Платят близкие и родные. Паре дают три предупреждения и трое суток на разрыв отношений, после чего каждый день с членами их семей происходит что-то ужасное. До тех пор, пока никого в живых не останется. Тогда непокорный человек начинает медленно угасать. А иной остаётся жить с грузом ответственности и вины. Жить столько, сколько ему отмерено. Он мучается, он страдает, он угрызается совестью… Он бичует себя за то, что… — …Хватит! — воскликнула Диана надтреснуто. — Я знаю, как приходят предупреждения! Я видела первый сон! Я видела говорящую кошку! Она рассказала мне о законе! Детская сказочка, в которую я не поверила ни на грош. — А возлюбленный твой поверил, — произнёс Александр, медленно отходя к столу. — Уж он-то умеет отличать вещие сны от обыкновенных. — И я оказалась на грани. — Диана шептала одними губами, наблюдая, как один за другим разгораются оранжевые и жёлтые фонари. — Это альтернативный путь. Можно расстаться — или рискнуть. Сделать вторую половинку точно такой, как ты — не самый паршивый выход из сложившейся ситуации. — Мне было так больно. Я решила расстаться. А он, выходит, принял решение за двоих… и мне не сказал ни слова, не спросил, хочу ли становиться иной. — Её голос дрогнул. — Хорошо, Александр, вы заставили меня это понять. А что дальше? Зачем я вам здесь, в неволе? Чего вы добиваетесь? — Я просто хотел, чтобы ты знала, девочка. У тебя было на это право, — произнёс Александр ласково и, присев рядом с креслом, по-отечески обнял дрожащие плечи Даны. — Избавиться от барьера никак нельзя. Мы научим тебя всему — и ты будешь вольна. Пока же можешь случайно навредить кому-либо, так что оставайся у нас. — У вас, — откликнулась она эхом и, повинуясь его желанию, погрузилась в глубокий сон.