Sexual harassment

Где заканчивался монолог и начиналась беседа, Геллерт понимал с трудом, а потому старался отвечать односложно и коротко, тем более, прерывать дивный поток лести совсем не хотелось — Мелиса не скупилась на похвалу. Они сидели в круглосуточном кафе прямо напротив офиса King, и агент Rolling Stones, рассыпаясь в любезностях, называла Геллерта голосом века, писателем с горячей кровью, сексуальным гедонистом и приверженцем ленивой, урбанистической сознательности действий. Сам Геллерт не был уверен, что последние две метафоры сойдут за комплимент, но, по крайней мере, это была чистая правда. Rolling Stone хотели писать о самобытности Нью-Йорка, о неисчерпаемых сферах современной жизни, об искусстве, о сексе, о еде и обо всём. Гриндевальд, устало сидевший напротив с ощущением какой-то тяжёлой помятости, не хотел ничего. Если условно разделить нашу жизнь, то где-то первые двадцать лет уходит на образование и самоопределение, ещё тридцать на поиски работы, любви, дома и прочих социально-обязательных привилегий, и последние десять-двадцать — на старость, внуков, сожаления и постепенное угасание. Геллерт почти сорок лет просидел в первых двадцати, проживая жизнь человека, которого даже не знал, быть которым не мечтал в детстве и которого не считал идеалом для подражания. Гриндевальд ощущал себя не имеющим ни цены, ни ценности. С каким-то детским удивлением, маячившим в подсознании, он смотрел на Мелису, слушал её горячие речи и не мог понять — зачем это всё? Я этого стою?.. — Нам нужно перебраться в более тихое место, — Геллерт понизил голос и осторожно взял её за руку, — где я с удовольствием выслушаю все ваши аргументы, — он закрыл глаза и прижал её руку к губам. Мелиса смотрела на него взволнованно и с неприкрытым интересом. Геллерт умел очаровывать, но она мягко высвободила руку и, взглянув ему прямо в глаза, сказала то, что поставило заключительный аккорд в этой странной феерии этого странного дня: — Ты больше не похож на свободного человека, Геллерт, который ходит сам по себе, и делает всё, что захочет, — она хитро улыбнулась. — Ты явно принадлежишь кому-то… Гриндевальд обречённо закрыл глаза. У женщин нюх на несвободных мужчин — и это общеизвестный факт, от которого не становилось легче. * — Я увольняюсь. Геллерт решил с порога сообщить радостную новость раньше банальных приветствий и приглашения в кабинет. Развернув стул спинкой вперёд, он уверенно оседлал его напротив главного редактора. Грейвз даже не поднял на него взгляд, он сидел за столом и делал пометки в бумагах, категорично вычёркивая карандашом слова и целые абзацы. — Деньги, я полагаю, у вас с собой? — от него вновь веяло официальным холодом, но Геллерт другого и не ждал. Он раздражённо передернул плечами: — Какие деньги? — За неустойку, — голос Персиваля излучал мировое спокойствие, — которую вы должны выплатить в случае одностороннего разрыва контракта. — Вы не хотите меня уволить? — С чего бы? — Перси удивлённо приподнял бровь. Геллерт ядовито усмехнулся и с удовольствием предоставил ряд аргументов:  — Я несдержан, много пью и трахаюсь направо и налево. — Ваша личная жизнь меня не интересует, — Персиваль перевернул страницу и сделал запись на полях, зачеркнув пару строк. — Но я бездарность! — Геллерт говорил крайне убедительно. — Совершенно не имею таланта к писательству! — Для колонок в нашем глянцевом журнале, — Грейвз кинул на него короткий взгляд, — вполне достаточно. — Я подам в суд за некорректное составление договора, — он не был намерен отступать. — А я — за сексуальные домогательства, — парировал Грейвз. — Туше, — Геллерт прикусил язык. — Тогда я хочу заключить ещё один договор с другим издательством. Гриндевальд впервые проклинал свою нелюбовь к бумагам. Он привык просто ставить подпись — и сразу получать деньги, но с мистером Грейвзом стоило нанять агента и, на всякий случай, адвоката. — Мне очень жаль, но и это у вас вряд ли получится, — на лице Грейвза появилось напускное сочувствие. — По контракту вы не можете работать на другие журналы, кроме King, в течение этого года, — он отложил карандаш в сторону и впервые посмотрел Гриндевальду в глаза. Его спокойный взгляд насмешливо говорил: «Ты мой с потрохами. Слава бюрократии». — Просто признай, тебя это заводит, — добродушно рассмеялся Альбус, выслушав потоки негодования из уст осатаневшего Геллерта, густо разбавленные нецензурной лексикой и витиеватыми оскорблениями. — Чёрт возьми, ты так прав, — устало простонал Гриндевальд и прикрыл глаза одной рукой, с зажатой между пальцами сигаретой. Другой он плотно прижимал к уху телефон, стараясь в самых живых красках донести до друга своё отчаяние. — Это война, Альбус, — Гриндевальд прицелено бросил окурок в урну. — Это война!.. — Может, стоит отступить? — хмыкнул Дамблдор, зная наперёд, что такой исход устроит друга в последнюю очередь. — Он не оставил мне выбора, — процедил Геллерт. — У него там юридический центр быстрого реагирования. Мелкий шрифт в контракте изобрёл Сатана. * Персиваль откинулся на спинку кресла, как только за Геллертом закрылась дверь, и улыбнулся. Выбор сделал его свободным — больше ничто не угрожало вторгнуться в его жизнь и перевернуть её. Грейвз с удовольствием возвращал себе привычный контроль: совесть не скреблась когтями по рёбрам, сердце не трепетало в предвкушении, тело не распалял жар. Все пазлы собирались на свои привычные места, и Персиваль приходил к верной мысли, что в этом непостоянном мире единственный человек, о котором стоит заботиться — это ты сам. Возлюби себя, прежде, чем ближнего. Мистер Грейвз сделал выбор — он выбрал себя.