Сказочник из соседней палаты

Мамочка всегда заботилась обо мне очень активно. Будь мне три года, семь, десять, двенадцать… до самой своей смерти она окружала меня такой лаской и заботой, что мои друзья позже удивлялись, как можно в таком окружении не вырасти маменькиным сынком. Но, думаю, что я был просто слишком для этого умён, да и мой старший брат был окружен похожей заботой, так что в семье нашей не обходилось без ревности и здоровой конкуренции. Я прекрасно понимал, что мамочка любит нас обоих, и хочет, чтобы мы оба стали достойными мужчинами. Но самое смешное случилось, когда я был в выпускном классе начальной школы и был готов с гордостью надеть на себя шапочку выпускника. Вы не поверите, но моя мама устроилась работать в школу — она учила детей математике. Меня с занятий очень часто отпускала, но не потому, что оказывала привилегии, а потому что я обскакал всех на несколько лет вперёд. Она даже ходатайствовала о том, чтобы меня перевели на несколько классов выше, но я намеренно завалил все экзамены, чтобы не упустить возможности покрасоваться в шапочке перед своими одноклассниками. Ведь они смеялись надо мной, а я был счастлив лишний раз поглумиться над их смешными выражениями лиц. Однако всё было нормально, пока в классе не появилась Эвр Холмс. Её и её старшего брата перевели к нам в школу после домашнего обучения, и они оба успели собрать вокруг себя восхищенную публику. Холмсы перескакали пару классов, чего у меня сделать не получилось. Я ревностно следил за их успехами — благо, что Эвр, даже будучи младше меня на три года, оказалась моей одноклассницей. Мамочка тоже следила за ней долго и упорно, восхищаясь её умственными способностями и беззастенчиво сравнивая их с моими. Я, помнится, сильно ревновал, потому что не мог поверить, что моя мама готова сравнивать меня с какой-то девчонкой. Да, она была умна, но не так умна, как я! Я стремился доказать это на каждом занятии, и наши разговоры выливались в жаркие споры, за которыми с упоением следили даже учителя. Я даже помню, как они начали перешёптываться между собой, и тогда я не понимал, зачем они это делают, но сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю, что они увидели между нами то, чего не могли воспринять даже мы сами. Они лишний раз доказали это, когда оргкомитет объявил о наборе ролей в школьную пьесу. Ставили «Гамлета», и я, понятное дело, вызвался на главную роль. Мне всегда нравилось играть, притворяться кем-то другим, а, зная, какие пафосные речи произносит шекспировский герой, и какие отношения он поддерживает с черепом давнего товарища, я не мог устоять от такой возможности. И меня, конечно же, выбрали, потому что игре я отдавал всего себя и нередко сравнивал себя с Гамлетом, тоже мечтая оказаться на распутье и принять единственно верное решение — быть!.. А вот с Офелией возникла небольшая заминка. Видите ли, на эту роль (которую я, по правде, вовсе считал бесполезной) пробовалось очень много девочек, и ни у одной не получилось задеть меня за живое. Я не понимал, как играть с ними искренние чувства, ведь они были… показушницами. Они просто притворялись Офелией, а я намеревался стать Гамлетом, прорасти в его камзол и остаться там на несколько выступлений подряд, и я нуждался в том, чтобы моя Офелия сделала то же самое. Эвр Холмс, понятное дело, тоже не обошла кастинг стороной, и она была хороша, но моё подсознательное презрение мешало мне воспринимать её как сценического партнёра. И надо же было моей мамочке подлизаться именно в этот момент! — Мистер Браун! — воскликнула она, врываясь в учительскую как раз тогда, когда обсуждались кандидатки на роль Офелии. Я, разумеется, присутствовал там же: к моему мнению прислушивались уже тогда. — Вы ведь уже знаете, кого выбрать на роль Офелии? — На самом деле, миссис Мориарти, мы с вашим сыном, — тут он бросил на меня полный уважения взгляд, — как раз думаем над этим. Многие из них были хороши, и мы теряемся в догадках. «Ну, или немногие», подумал я. — В каком смысле? — мама сильно удивилась и перевела на меня вопросительный взгляд. — Джимми? — Мама, ни одна из них мне не подходит, — решительно отрезал я, сцепляя руки на колене. — Как это? А как же Эвр? Словами не передать, каково тогда было моё удивление! — При чём здесь Эвр, мама? Она меня раздражает! — Но сыграла она вполне убедительно, — мамочка посмотрела на мистера Брауна и подняла брови. Готов поспорить, она ему даже подмигнула, на что он заявил, прокашлявшись: — Да, Джим, твоя мама права. Мы уже долго сидим, а лучшую кандидатку продолжаем игнорировать. — Да вы что, издеваетесь надо мной? — я говорил очень громко и очень страшно: я знал, что некоторых взрослых это пугает, и понял это давным-давно, с той поры решив использовать это в качестве своего главного оружия, но сейчас мой голос почему-то не подействовал. Взрослые были довольны, а Эвр Холмс стала Офелией. Грубо говоря, моя мать и мой режиссер свели меня с девочкой, которая ужасно меня раздражала. Специально. К моему счастью, на роль Горацио выбрали Себастьяна. Мой верный друг продолжал оставаться верным другом, и это меня подбадривало. Несколько раз я намеренно пропускал репетиции, ссылаясь на то, что плохо себя чувствую, да и вообще, говорил, что мне нужно долго и усиленно учить сценарий, ибо, не зная текста, я совершенно не могу играть. Миссис Хадсон, которая обычно преподавала словесность, но почему-то была выбрана одним из исполнительных продюсеров постановки, терпеливо относилась к моим просьбам и всё это время словно подготавливала моих несчастных сотоварищей к игре под моим боком. Когда я приходил на школьные занятия, я чувствовал, как Эвр Холмс сверлит мою спину взглядом. И даже жалел, на самом деле, что сижу перед ней, а не сзади, чтобы избежать чрезмерного внимания. Наконец, она не выдержала и сама подошла ко мне на одной перемене — и, злобно скрестив руки на груди, села передо мной, не отводя от меня взгляд. Я честно пытался не обращать на неё внимания. Клянусь. Но, в конце концов, даже моё ангельское терпение лопнуло. — Тебе чего? — постарался я спросить ровным, ничего не выражающим тоном. Эвр лишь наклонила голову в сторону и проговорила задумчиво: — Пытаюсь найти в тебе хотя бы одно качество, которое позволит мне в тебя влюбиться… ты никогда не думал, что врать о своих чувствах, тем более перед всеми — это немного нездорово? А я хочу быть хорошей актрисой. Поэтому… — В этом вся суть актёрства, — раздраженно перебил её я, — в том, чтобы ты могла изобразить любое чувство. Вот, например, я тебя терпеть не могу, но мне придётся играть влюбленность. И, поверь, у меня это получится! — С учётом того, как тщательно ты избегаешь репетиций? — она хитро ухмыльнулась, заставляя меня сжать кулаки под партой. — Ты и правда отличный актёр, Джимми. И чудесно скрываешь свои чувства, играя то, что тебе удобнее. Это весьма похвально, но, надеюсь, ты сможешь вылить свою энергию в более полезное русло, и перестанешь репетировать дома, перед зеркалом, где тебя не видит никто, кроме тебя самого. Если что, можем порепетировать отдельно — там не так много слов, но нам нужно быть бес-по-доб-ны-ми. Я фыркнул и еле удержался, чтобы не бросить в неё чем-нибудь, но тут прозвенел спасительный звонок, и Эвр сама ушла со своего места, очевидно, добившись того, чего и хотела — уже тогда я подумал, что она права, и даже мне, хоть я и был уверен в своём успехе, нельзя так долго загуливать репетиции. И тогда я пришёл в театральный кружок впервые. Миссис Хадсон была очень довольна, что я наконец-то снизошёл до своих подданных, и я тщательно игнорировал хитрый взгляд «Офелии», которая была уверена, что в моём преклонении она сыграла не последнюю, а то и первую роль. Меня это, естественно, возмущало, и я заранее, даже не начав игры, стал относиться к своей партнерше с предубеждением. Я из-за кулис наблюдал, как Офелия провожает брата в морское путешествие (на роль Лаэрта Эвр протолкнула своего брата, который учился в выпускном классе старшей школы — мне он не нравился, но миссис Хадсон была в восторге), и не мог удержаться от легкого смешка, когда увидел, как приторно и томно вздыхает Эвр, явно переигрывая и даже не стыдясь этого. Она казалась мне не актрисой, а притворщицей, а я уже тогда чувствовал тонкую грань между двумя этими амплуа. Наконец, когда настал мой черед читать монолог, а её — продолжать томно вздыхать, наблюдая за мной, я действительно был на взводе. Без особого труда я назвал её добродетельной и даже красивой, но, как только Гамлет начал рассуждать о взаимодействии красоты и добродетели, мне стало дико смешно, ведь Эвр Холмс в моём представлении уже тогда была концентрацией всего мирового зла. И, удивительно, но, даже будучи мальчиком, я почему-то видел в этом отталкивающий фактор. — Напрасно вы мне верили… потому что, сколько ни прививать добродетель к нашему старому стволу, он все-таки в нас будет сказываться… я не любил вас, — произнёс я торжествующе и заметил, как Эвр суживает глаза и вновь наклоняет голову в сторону, едва заметно улыбаясь. Да, это действительно была Эвр, а не Офелия, а я на секунду вышел из роли Гамлета и потерял равновесие. Вот, насколько эта девочка нервировала меня уже тогда. Она словно подалась во всю эту постановку, лишь бы наблюдать за мной, терроризировать, шутить, подвергать мой талант сомнениям! Вы можете представить себе моё бешенство? Какой-то планктон сомневается, что кит способен играть, избавившись от предвзятости и презрения к мелким сошкам. Чушь! — Эвр, Джим, у вас всего одна сцена, ну неужели нельзя сыграть её правдоподобней?! — миссис Хадсон в отчаянии всплеснула руками. — Джим, прекрати на неё набрасываться. Она единственный человек в замке, который понимает тебя! — А как же Горацио, мой верный друг? — проговорил я, простирая руки к спрятавшемуся за кулисы Морану. Тот лишь хмыкнул, скрещивая руки на груди. — У Горацио другая функция! — не унималась миссис Хадсон. — Соберись! У тебя выходит такой замечательный Гамлет, зачем же портить всё из-за одной Офелии? — Ваша Офелия испорчена! — воскликнул я, указывая на неё пальцем. Эвр лишь заинтересовано повернула голову в другую сторону, почти укладывая её на левое плечо. — Когда в холодильнике лежит плесневелый сыр, запах остаётся на всех продуктах, а я лежу совсем рядом с этой полуфабрикатной подделкой! Я просил вас не ставить её в постановку. Я сказал, что у нас с ней ничего не получится. Я предупреждал вас! Я умолял вас! — я сильно разошёлся, тыкая в миссис Хадсон указательным пальцем, из-за чего женщина постоянно вздрагивала. — Джимми, ты говорил так о каждой претендентке, — девочка подала уставший голос, — но пора бы тебе понять, что партнерши лучше, чем я, тебе не найти. — Я мог бы справиться и сам, — буркнул я, на что Эвр закатила глаза. Очнувшись, миссис Хадсон снова обратила на себя внимание, пригрозив, что если этого не прекратится, ей придётся искать нового Гамлета. А этого ей не хотелось. Я только не понимал, почему бы им не найти новую Офелию. А мама не понимала, почему я так недоволен обществом и игрой Эвр Холмс. — Ты к ней несправедлив, Джимми, — сказала она мне как-то раз. Репетиции продолжались уже длительное время, и у меня идеально получалось всё, кроме одной-единственной сцены — той самой, где я признавался ей в своей нелюбви. Даже скорбь по убитой Офелии я играл натурально, представляя, будто умерла не Эвр, а моя бабушка. От этого мне и правда становилось грустно, хотя, естественного желания побить Майкрофта Холмса обычно хватало до конца спектакля, и в драке со Снеговиком я действительно был великолепен — он даже планировал брать дополнительные уроки фехтования. — Она ведь ничуть не глупее тебя. Она умная девочка, мне кажется, между вами много общего. — Если она получает хорошие оценки, это еще не делает её королевой математики, — ответил я, лениво разрезая яичницу. Мама села передо мной и посмотрела на меня строго, но весьма ласково, как умела только она. — Ну, чего? — Ты очень любишь читать сказки. — Люблю, — с лёгким недоумением произнёс я. — Но ты ведь знаешь, что принцесс не существует? — А, они мне и не нравятся. Они скучные. Только Белль интересная и живая, а жениться на скучной, еле живой принцессе я не собираюсь. Да и вообще, мне 11 лет, почему ты об этом заговариваешь со мной? Я еще даже в университет не поступил, чтобы задумываться о семье. Лучше с Ричардом поговори об этом, часики-то тикают, а пивное пузо подрастает... Не торопи события, мамочка. Дай поесть. — У тебя мало друзей, — продолжала она, невзирая на мои просьбы и портя мне аппетит, — а с Эвр ты бы мог подружиться, не будь ты таким гордецом. Мы редко замечаем похожих на нас людей, потому что не хотим, чтобы в мире был хоть кто-то, похожий на нас. Нам не хочется делить с ними свет прожекторов… Кушай, чего ты на меня уставился? — Ты любишь говорить пафосные вещи, мамочка, это очень интересно. — Ты тоже будешь их говорить, если миссис Хадсон тебя не выставит. — Не выставит. Ей такого Гамлета больше не найти. — Гамлет всё-таки влюбился в Офелию, а ты не можешь спрятать своё презрение к Эвр. Ты уверен, что ты её презираешь? — Как влюбился, так и разлюбил, — произнёс я, игнорируя её двусмысленные намёки. — И вообще, мама, я хочу есть. Отстань, пожалуйста. Этого хватило, чтобы она, наигранно тяжело вздохнув, оставила меня в покое. Однако её слова о том, что, возможно, Эвр такая же, как и я, почему-то закрались мне глубоко в душу. Что и говорить о том, что я начал искать грань между презрением и влюбленностью? Не то, чтобы я допускал мысль о том, что моя мать или даже сама Эвр (ведь она тоже намекала на что-то подобное) были правы, но я вдруг понял, что, если бы Гамлету пришлось признаваться Офелии в любви, сыграть это мне было бы значительно сложнее, чем ненависть. Я никогда не понимал своих чувств, и это казалось мне подозрительным. Сказать одну-единственную фразу, «Я люблю тебя», не так уж и сложно, так почему же это вызывало у меня затруднения? Могло ли это происходить потому, что создать чувство на пустом месте гораздо легче, чем найти его в глубине подсознания и понять, что оно просится наружу, как бы глубоко ты его не запихивал? Признаться честно, эта мысль была не очень приятной. Но интересной, а в какой-то степени даже захватывающей. На следующий день после разговора с мамой я не выдержал и, подойдя к Холмс на перемене, предложил ей порепетировать отдельно. Она отреагировала на это предложение с энтузиазмом и даже сказала, что будет рада предоставить нам комнату. И, признаться честно, я был рад, ибо чувствовал, что моя мама не оставила бы меня со своими намёками, занимайся мы у нас дома. Хотя никто из братьев Эвр — ни Шерлок, ни Майкрофт — ни выказывали особенной радости, когда я стал появляться у них дома (кажется, они оба меня презирали, и я отвечал им взаимностью), я благополучно игнорировал все их притязания и стал желанным гостем. Мама Холмс всегда поила меня чаем и приносила овсяные печенья, а еще приговаривала, что, благодаря мне, у Эвр появилось нормальное занятие, которое не включало в себя выпотрошенные тушки животных и штудирование медицинских энциклопедий. Когда она рассказала мне об этом, я долго решался, прежде чем зайти к Эвр в комнату, потому что от природы был брезглив и не терпел биологических штучек. Впрочем, всё оказалось не так уж плохо. Да, в комнате Эвр Холмс висело много биологических плакатов, например, строение человеческого скелета с указанием каждой кости и внутренних органов, таблица химических элементов и основных пищевых цепочек, и даже собственноручно составленная карта головного мозга. Я было поморщился, но потом обратил внимание, что на её рабочем столе навалены библиотечные книги о Шекспире: научные труды, описывающие пересуды об авторстве его произведений. Это было так приятно, как будто я увидел на её столе собственную биографию и вдруг понял, что она всегда была заинтересована во мне, даже если не показывала этого. По какой-то неведомой мне тогда причине я был польщен и даже задал ей вопрос: — Как думаешь, существовал ли всё-таки Шекспир, или нет? — я повернул к ней голову как раз тогда, когда она занесла в комнату поднос с чаем и бутербродами и закрыла за собой дверь. Она не ответила, передавая мне чашку и глядя мне в глаза. — Был Шекспир или не был: вот в чём вопрос, — начала она тихо, но торжественно, не отводя от меня взгляд. — Что благородней духом? Признать, что все твои произведения написаны пером другого мудреца? А может, всем признаться, что и не было тебя? Иль, ополчась на бурю смут, сразить их противоборством? — она замолчала, глядя, как я отпил чаю и прокашлялся, удивлённый её неожиданной сменой роли. То ли в тот момент она читала монолог Гамлета вдохновленней прежнего, то ли я наконец-то избавился от всякого рода предубеждений. Эвр смотрела на меня выжидающе, и я, глубоко вдохнув животом, несколько раз моргнул и продолжил: — Умереть, уснуть, И только; и сказать, что сном кончаешь Тоску и тысячу природных мук, Наследье плоти, — как такой развязки Не жаждать? Умереть, уснуть… — Уснуть! — удивленно воскликнула Эвр, принимая из моих рук чашку и отставляя её на стол. Я был поражен не столько тем, что она снова меня перебила, сколько эмоциональностью, новыми красками, заигравшими в её голосе. — И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; Какие сны приснятся в смертном сне, Когда мы сбросим этот бренный шум, — Вот что сбивает нас; вот где причина Того, что бедствия так долговечны, — она стала подходить ближе, медленно, явно повинуясь внутреннему порыву, и моё желание стоять на месте боролось с необходимостью отойти дальше. Эвр приковала меня к себе своим взглядом и говорила тихо, вкрадчиво, идеально донося смысл до моих ушей. — Кто снес бы плети и глумленье века, Гнет сильного, насмешку гордеца, Боль презренной любви, судей медливость, Заносчивость властей и оскорбленья, Чинимые безропотной заслуге, Когда б он сам мог дать себе расчет Простым кинжалом? Она снова замолчала, остановившись передо мной в нескольких шагах и не отрывая от меня почти восторженного взгляда. Я и сам, признаться честно, стоял, разинув рот, потому что никогда не ожидал, что монолог Гамлета, в который я так свято верил, будет так идеально звучать из уст маленькой девочки. Должно быть, это было обязательной частью её плана, ведь именно тогда, именно после её тирады, я смог посмотреть на неё под другим углом. Я верил в её игру и вдруг вспомнил нечаянно брошенную фразу о нездоровой природе ложных чувств. Стоило задуматься: вдруг Эвр всё-таки нашла во мне что-то? Вдруг она действительно стала Офелией, вдруг поняла Гамлета до конца? Тогда мне многое стало понятно, и по какой-то причине на душе стало гораздо легче. Я понял те чувства, которые Гамлет испытывал к Офелии, и понял, что именно этого Эвр и добивалась. Как талантливо. И, всё же, глядя на неё в тот момент, я видел именно противную одноклассницу, а не возлюбленную Шекспировского героя. Я заговорил медленно и тихо, не отводя от Эвр взгляда, и видел, как она начинает нервничать. Возможно, именно к этому я и стремился, понимая, что она умеет воздействовать на эмоции и чувства других людей. Но я не собирался так просто сдаваться — ведь я, в конце концов, играл Гамлета, а тот никогда бы так не поступил. Он не стал бы отдавать себя в плен чужих представлений, ведь всегда имел своё собственное. Я заговорил, так же наступая на Эвр, как она несколько мгновений назад, и девочка стала пятиться назад. — Кто бы плелся с ношей, Чтоб охать и потеть под нудной жизнью, Когда бы страх чего-то после смерти — Безвестный край, откуда нет возврата Земным скитальцам, — волю не смущал, Внушая нам терпеть невзгоды наши И не спешить к другим, от нас сокрытым? Так трусами нас делает раздумье, И так решимости природный цвет Хиреет под налетом мысли бледным, И начинанья, взнесшиеся мощно, Сворачивая в сторону свой ход, Теряют имя действия. Но тише! — Эвр была ниже, чем я, так что у меня была полноценная возможность склониться над ней и шептать, прекрасно понимая, какую это вызовет реакцию. Я загнал её в угол, видел почти недетский трепет в её глазах. — Офелия? В твоих молитвах, нимфа, всё, чем я грешен, помяни. Я замолчал, выжидая, пока она продолжит реплику, но Эвр молчала, лишь улыбаясь и бегая взглядом по моему лицу. — Видишь, как на самом деле всё просто? — наконец произнесла она без тени волнения. — Тебе вовсе необязательно меня ненавидеть. Нам нужно показать то же самое миссис Хадсон — уверена, она будет в восторге. — Кажется… — задумчиво проговорил я, отходя от Эвр и снова поднимая чашку с чаем, — … я могу играть с тобой, когда ты разделяешь моё мнение. Когда ты такая же, как я. А когда ты слабее и глупее, в этом нет никакого смысла. Тогда я начинаю тебя презирать. Мне даже интересно, — я усмехнулся, — кто ты на самом деле. У Гамлета, признаться, был довольно странный вкус в женщинах, если он полюбил такое аморфное создание, как Офелия. — Вовсе нет, — она пожала плечами и выпятила нижнюю губу. — Просто ты предъявляешь к женщинам слишком много требований. К тому же, ты слишком горд, чтобы признаться хотя бы самому себе, что около тебя есть похожий на тебя человек. А ведь я никогда не желала тебе зла, Джим Мориарти… — … но ты положила слишком толстую дольку лимона в чай, — я сморщился, переводя тему. Что поделать? Эвр начала напоминать мою мать. Это пугало, и мне искренне не хотелось думать, из-за чего такое происходит. — Сушит связки, знаешь ли. Хочешь меня из постановки выпереть? Я так и знал, так и знал. — А ты не говори на связках, — она улыбнулась, забирая у меня чашку и допивая чай за меня. — Могу показать тебе дыхательную гимнастику, если хочешь. И голос будет громче. И объемнее. Гамлету, с его пафосными речами, это необходимо. — Спасибо, но нет, — буркнул я. — Лучше еще раз пройдемся по этой сцене. Офелия, лесная нимфа! — Там просто нимфа, Джимми! — она заливисто засмеялась, придерживая руку на груди, и я почувствовал, как моя улыбка тоже расплывается от абсолютно не смешной ремарки. Мне самому стало смешно от ошибки, которую и ошибкой нельзя было назвать. Дата постановки была назначена на конец весны. 19 апреля мы провели последнюю генеральную репетицию, и я заметил за собой, что почти улыбался, когда говорил с Офелией. Это всё равно не нравилось миссис Хадсон, но она делала для меня исключение и говорила, что это простительно. Сильный Гамлет слегка ослабевал перед этой женщиной, и миссис Хадсон думала, будто это моя личная интерпретация персонажа, в которой было что-то новое и необычное. Она даже весьма ошибочно заявляла, что так Гамлета прежде никто не играл, и родительский комитет будет более, чем доволен этой постановкой. Я лишь усмехался в ответ на её похвалы, а Эвр не переставала улыбаться мне, очевидно признав моё поражение за свою победу. Мы перестали репетировать по отдельности: если раньше я ходил к ней два раза в неделю, то, ближе к премьере, мы стали делать это каждый день. Репетиции зачастую стали переходить в простые разговоры: я заметил, что Эвр с редким удовольствием рассказывает о физиологии и психике — однажды мне даже пришлось её отговаривать порезать саму себя в желании посмотреть на устройство мышц. Тогда она даже показалась мне слегка безумной, но на тот момент я воспринимал это вполне адекватно. Возможно, погрузившись в «Гамлета» с головой, мы оба немного сошли с ума. Я с удовольствием помогал ей с математикой: оказалось, что все её хорошие оценки — это заслуга Майкрофта, который почему-то стремился всё за неё решать. Не то, чтобы Эвр отставала по программе, но, всё же, она признавалась, что ей это не очень нравится. Моя ненависть к Лаэрту разрослась еще сильнее, а фраза Гамлета «Я любил её больше, чем тысячи братьев!» приобрела новое значение. Премьерная постановка была назначена на 5 мая. Мама сидела в аудитории на первом ряду, между мистером Брауном и миссис Хадсон. Все трое пожелали удачи нам, а не мне, лишь мама, потрепав меня по голове, сказала, что очень мной гордится, и выбежала из-за кулис за двадцать минут до начала спектакля. Я уже был одет и загримирован, как и Эвр, на которую нацепили пренеприятного вида каштановый парик. Она также настояла на белилах, которые делали из неё покойницу задолго до финального акта. Мы стояли рядом, слегка соприкасаясь локтями, пока миссис Хадсон давала финальные наставления. Взглянув на нас, она чуть не завизжала от восторга и выбежала в зрительный зал. Эвр же бросила на меня взгляд и произнесла: — Удачи, Джимми, — она улыбнулась мне и протянула руку, словно намереваясь скрепить наш союз рукопожатием, но я не ответил. Всё-таки, сохранить лицо было важнее, чем признаться ей, что за последние пару месяцев мы с ней очень подружились, и я стал воспринимать её по-другому. — Ты же не думаешь, что я смогу искренне пожелать тебе удачи, Холмс? — я скрестил руки на груди, пытаясь вложить в слова всё презрение, на которое только был способен, но она лишь усмехнулась, опуская руку: — Конечно, сможешь. И даже не представляешь, насколько. Это было последней фразой, что она сказала мне до представления. Следом раздался звонок, потух свет и поднялся занавес. Моран и два других мальчика вышли на сцену, предвосхищая моё появление… и, естественно, постановка имела оглушительный триумф. Во многом благодаря мне — и, поверьте, так считаю не только я, так считали и критики из школьной газеты. Не то, чтобы я прислушивался к их мнению, однако, это было весьма приятно. Любому королю приятно, когда подданные хвалят его деяния — разве не так? Что до Эвр Холмс, то с каждой постановкой у нас получалось всё лучше и лучше, и мне казалось, что чувства Гамлета переходят и ко мне. Я врос в его камзол, как и планировал, а Эвр с каждой постановкой становилась всё податливей и податливей. Она всё меньше напоминала себя, и открывшийся в ней талант почему-то сильно восхищал меня. 30 мая «Гамлет» был представлен в последний раз, и я, не выдержав эмоционального накала, поцеловал Офелию прямо на сцене. В том, чтобы следовать актёрскому рвению, которое подсказывалось самой психикой, я видел чуть ли не весь смысл представления. Импровизация не прошла мне даром. Миссис Хадсон обещала впредь давать мне роли всех принцев и романтиков, но я поставил условие, что не буду их играть, если моей партнершей будет не Эвр Холмс. А через 20 с лишним лет я стоял под алтарём и держал её за руку. — Ты же не думаешь, что я искренне хочу взять тебя в жёны? — спросил я, на что священник и все присутствующие удивленно подняли брови. Но Эвр, которая, как я знал уже тогда, станет любовью всей моей жизни, ответила просто: — Конечно, хочешь, Джимми. И даже не представляешь, насколько. Она мне улыбнулась, и в тот момент я навсегда избавился от нависшей надо мной тени Гамлета. Я женился на Эвр Холмс, делая её Эвр Мориарти, и затягивая в длительную, но от того не менее увлекательную актёрскую деятельность. Я забыл про то, что когда-то она была слабой и податливой Офелией, так просто отказавшейся от любви, а Эвр прекрасно знала, на что шла, еще когда начинала читать монолог Гамлета в своей комнате, когда мы оказались там впервые. И, кстати, я не хотел брать её в жены. Считаю это глупым штампом, ярлыком, который ничего не меняет. Но мамочка настояла, написав в завещании, что это — её главное желание после смерти. Разве я мог ослушаться последней воли усопшего родителя?