Сказочник из соседней палаты

Бредовые идеи при синдроме Котара отличаются яркими, красочными, нелепыми и гротескно преувеличенными ипохондрическими и нигилистическими утверждениями на фоне выраженного тоскливо-тревожного аффекта. Характерны жалобы больных на то, что сгнил кишечник, нет сердца, что больной — величайший, ещё небывалый в истории человечества преступник, что он заразил всех сифилисом или СПИДом, отравил своим зловонным дыханием весь мир. Иногда больные утверждают, что они уже давно умерли, что они трупы, их организм давно разложился, что их ждут тяжелейшие наказания за все зло, которое они принесли человечеству. При большой выраженности депрессии и тревоги в структуре синдрома Котара преобладают идеи отрицания внешнего мира. Такие больные утверждают, что все вокруг погибло, Земля опустела, на ней нет жизни.

— Я мёртв. — Ложь! — сильный удар прилетает по его щеке, на мгновение оглушая, и Джим широко распахивает глаза, пытаясь увидеть того, кто его ударил. Голос был знаком ему. Эвр. Нет, какая Эвр? Эвр была похоронена две недели назад. 20 метров под землёй, ты сам проверил. Но ты жив и сидишь, развалившись в кресле, посреди разрушенной твоей скорбью квартиры. Над камином висит нарисованная тобой картина — Эвр улыбается с неё, почти безумно, как помешанная. Ты не плачешь, но крепко стискиваешь зубы, обещая расчленить человека, который стал причиной её смерти. Помнишь, как она лежала, бледная, на твоей кровати, ставшая почти мраморной, словно античная статуя? И ты ведь наверняка знал, что она умрёт. Никто не испытывал ложных надежд, даже она. Но зачем же ты снова и снова думаешь об этом? Снова возвращаешься к тому моменту? — Смотри на меня, — её голос подобен стали, и даже сквозь слабость проскальзывают холодные нотки. Эвр держит его за щёки, прикладывая к этому последние силы, и он не может, да и не хочет отводить от неё взгляда. — Ты всегда знал, что так будет. Теперь смотри на меня. Запоминай меня. Помни меня. — Мне будет тебя не хватать, — он обессилено прижимается лбом к её лбу и закрывает глаза. Слышит всхлип, но уже не знает, кто именно плачет — Эвр или же он сам. — Знаю, — шепчет она, соскальзывая рукой на ворот его пиджака. — Но так должно быть. Нет, Джим, всё не так. Ты не стоишь над её могилой, не держишь в руках букет из засушенных гвоздик. Она так любила эти цветы, помнишь?.. Уже нет? Память стирает её образ. Это хорошо. Ты выздоровеешь, Джим, вот увидишь. А, вообще-то, хватит говорить сам с собой. Возьми хотя бы тетрадь и нарисуй. На-ри-суй. Всё закончится, обещаю тебе. Руки действительно тянутся к карандашу, и пальцы обхватывают дерево. Джим не слышит даже скрипа грифеля, когда тот прикасается к бумаге. Он слышит лишь, как ногти скребут по карандашу, ломаются почти до крови, рассыпаются на пол, как дождевые капли. Джим хватает бумагу, рвёт её на мелкие кусочки и бросает в горящий камин, мгновенно представляя себя за обуглившейся решеткой. Да ты и так горишь, Джим, к чему тыкать себя в горящее пепелище, когда оно и так дымится в твоей груди? Хорошо бы остыть, погрузиться в холодную воду, застыть в развитии и перестать разлагаться. Пальцы ног скребут подошвы, норовя вырваться, как капризные черви. Он слышит топот их лапок. Миллионы мелких лапок. И все они протаптывают дорожку к его сердцу, желая полакомиться уже тухнущим мясом. Но откуда им знать, что стервятники всё растащили, что он не мёртвая туша ворона, он скеле-е-е-е-ет? Кости уходят на дно, а человеческие тела почему-то всегда всплывают наверх. Даже природа, и та от него отказывается, когда он вкалывает убийственную дозу одного из лекарств, которыми пытались вылечить Эвр. Вода выталкивает его наружу. Никому ты не нужен, Джим. Ей — да. А кому ещё? Кто еще в этом мире был готов полюбить тебя так же, как Эвр Холмс? Правда, она не сказала бы это вот так. Конечно, это не в её духе. Но ты ведь знаешь, о чем она думала. Её мысли отражались в твоих. И ты знаешь, что никогда не был так уверен в правильности своего решения, когда впервые увидел её за стеклом и слился с её отражением. Он смотрит в зеркало, разбитое от ненависти к самому себе, и в осколке видит не себя, а её. Голубые глаза, с холодным интересом изучавшие его из потустороннего мира, немного подернулись туманной дымкой, но её взгляд оставался столь же ясным; Джиму казалось, что она теперь понимает даже больше, чем понимала при жизни. Как будто возможно, при её-то уме, понимать ещё больше. Несмелый луч солнца отбрасывает на осколок свой блик, и его тонкая острая грань становится четче. Да, правильно, нужно причинить себе боль, выжечь собственную тоску из тела, чтобы прекратить думать об этом. Выпустить скелета наружу — и пусть он танцует под глупую музыку, протягивает Джиму свои костлявые пальцы, пусть хохочет и издевается над ним, чтобы он вспомнил, кто он такой. Он Джим Мориарти; его телефон почти рвёт от паникующих сообщений, на которые ему глубоко наплевать. Ты нужен своим клиентам. Ты нужен людям, которые не нужны тебе. А кто тебе нужен? Эвр? Нет. Конечно, нет. Она была только драйвом, правда, Джим? Или в этом ты пытаешься себя убедить, чтобы выглядеть не таким жалким? Отчего же тогда так горит в груди? Откуда зловонный запах, который поднимается из самых недр ада? Как жаль, что её здесь нет. Она бы остановила, сказала бы ему перестать. Да, она может сколько угодно говорить, что ей всё равно, но он-то знает, что это не так. Она и сама любит поиздеваться над собой, лишь бы посмотреть на его реакцию, и теперь он собирался сыграть в её же игру. «Я режу себя, Эвр. Я чувствую боль. Где же ты? Останови меня, встряхни. Скажи, что я занимаюсь ерундой. И не ври о том, что тебе всё равно. Я не поверю, ты ведь прекрасно это знаешь». Время бежит назад, быстро, словно торопясь на отъезжающий от платформы поезд, и Джим возвращается в своё кресло, в жгучую пустоту, разъедающую его внутренности. Стоящие рядом с её портретом часы начинают отсчитывать время. Тик-так, тик-так, тик-так, секунды капают, как вода из неплотно закрытого крана. Пять минут, и вы поймёте, что всю жизнь ждали того, кто стоит сейчас перед вами, даже не задумываясь об этом. Пять минут, и вы расстанетесь, раз и навсегда забыв имена друг друга. Эвр стоит перед ним — в своей белой рубашке и белых бриджах, затёртых копотью, и несмело улыбается ему, словно видит в первый раз в жизни, и не знает, как начать знакомство. Джиму хочется избавиться от её навязчивого образа, ведь он прекрасно знает, что произошло. Она была опущена на 20 метров под землю, она не дышала, глаза были закрыты, волосы расчесаны, а руки сложены на груди, словно перед смертью она молилась Богу. Богу! Эвр Холмс молилась БОГУ! И как тебе самому не смешно от таких формулировок? Джим, сам не зная, зачем, собственноручно измерил глубину ямы, но Эвр действительно стояла перед ним. И стала несмело подходить вперёд, а он, удивляясь её стеснительности, не может поверить и протягивает руку — да, конечно, сейчас он коснётся воздуха, и это всё снова станет пустым вымыслом. Но его пальцы касаются её плечей. Мягкой ладонью она растирает его руку и улыбается, не произнося ни слова, а Джим притягивает её к себе, наконец-то дав волю чувствам. Всё это время, все эти две недели он бесцельно бродил по дому, разбивая и распинывая всё вокруг, но злость никак не могла помочь справиться с тоской, а вот слёзы, главная человеческая слабость, могли. В конце концов, он преодолевал собственное стремление быть выше собственных чувств, и Джим всё равно чувствовал себя победителем: сейчас, обнимая Эвр и выплакивая в грязную, пропахшую адской копотью ткань свою боль, он возвращал прежнего себя, сбрасывал ненужный груз и почти с гордостью взирал в будущее. Возможно, вся проблема была именно в том, что им не дали как следует попрощаться? — Я отомщу ему, — выпаливает он в порыве злости, пока Эвр мягко водит пальцами по его волосам. — Я знаю, милый, знаю, — она отводит его голову от себя и спрашивает, снова держа за щёки, нежно и легко: — Но на кого же ты стал похож? Все эти маленькие чувства… Что мы с тобой наделали, Джим? Я тебя не узнаю. Он не хочет слушать её чепухи и целует, с силой притягивая к себе и впиваясь в губы, как в источник вечной молодости. Джим чувствует, как слёзы обоих капают на губы и смешиваются в солёном потоке, скользящего по его телу снежной лавиной. Она собирает все камни, всю грязь, все осколки, и грязной лужей растекается под их ногами. Как холодно, Боже, разве в аду так бывает? Разве бывает, что мёртвые пальцы, что ложатся на его шею, как серебряная цепочка, заставляют мурашки бежать по спине, пока столпившиеся вокруг черти исполняют свой странный танец? Джим мерзнет от её прикосновений, и его ноги почти подкашиваются, но он держится. Невесомые пальцы скользят в его волосах, обдувая его, словно лёгкий морской ветер, и он ловит ртом воздух, снова чувствуя себя собой. — Ты же здесь, — шепчет он в её губы и открывает глаза, сталкиваясь с её ясным взглядом. Эти голубые глаза он всё время видел перед собой, ведь, только вернувшись с похорон, не выдержал и нарисовал её такой, какой видел в последний раз — лишь бы не забыть ни одной её черты. В этот портрет он вложил всего себя, всю свою любовь, прекрасно понимая, что с годами она угаснет, уступая место всепоглощающей скорби. — Ты же можешь остаться. — Нет, милый Джим, не могу, — Эвр отрицательно качает головой, опуская ладони ему на плечи и поднимая голову. Она уже готова уйти, и произносит: — И ты сам это знаешь. Но Джиму не хочется ничего знать; не хочется оборачиваться на богатую квартиру, внезапно опустевшую без звуков её скрипки, не хочется спать одному в двуспальной кровати, которая резко стала для него слишком огромной, не хочется завтракать в полном одиночестве, прекрасно осознавая, что он больше никогда не попробует её ненормальной стряпни. Джим хватает её за руку, почти грубо, обхватывает её по локоть и произносит, стиснув зубы: — Никуда ты от меня не денешься. — Конечно, — отвечает Эвр без тени страха. — Ведь я теперь часть тебя. Она лучше других знает, насколько опасно перечить Джиму Мориарти. Но разве мог он как-то навредить привидению? Вряд ли. Эвр легко снимает его руку со своей, прикусывает губу и удаляется, не произнося ни слова. Секунды капают, как вода из неплотно закрытого крана, и всё заканчивается так же резко, как началось. Дом снова заполняется одиночеством, а разбросанные вещи напоминают Джиму о его собственном падении. Он несмело подходит к разбитому абажуру и поднимает с пола осколки, убирать которые не хотел еще час назад. Джим кривится, думая о том, что и правда смог две недели просидеть без дела, хотя Эвр точно бы не хотела, чтобы он помирал вслед за ней от скуки. Она всё еще смотрела на него с висевшего над камином портрета, и её милая, слегка помешанная улыбка почему-то подбадривала его, каждый раз возвращая в памяти одну и ту же фразу: «Мы справимся, Джим. Можешь не сомневаться. И ты обязательно отомстишь». И ведь обязательно отомстишь, не так ли?