Дневник филлорийских королей

      Мурашки по смуглой коже. Кэди стонет сладко и постепенно перестает дышать — Пенни над ней счастьем лоснится, и кожа его маслами индийскими, пряными отдает. Это опухоль сердца, не меньше; женские ногти борозды алые на плечах оставляют в память о себе, помечают, клеймят. Адиёди же жмется ближе, вбиваясь в стройное спортивное тело, и так он остается в ней, чтоб не выжечь и не истлеть прахом в предзакатном солнце.       Пальцы путаются в смольных пружинках волос; на мгновение звук-крик разрезает раскаленный воздух, отдается эхом от шершавых стен и взрывается в висках оглушающей тишиной, что каплями пота стекает в ключичную ямку.       — Черт, чувак, это было круто, — говорит Орлофф-Диаз, грудь мужчины вздымающуюся целуя обветренными губами. Пенни лишь смеется в макушку ее южно и прижимает сильной рукой ближе.       — Я готов повторить.       — Хей, — Кэди кулаком в бок бьет играючи, пальцами длинными винстон поджигает у лица, — Надо передохнуть, красавчик.       И Адиёди с губ девичьих сцеловывает едкий дым, рваные облачка его превращая в дельфинов афалина. Их обоих вообще-то, горбатых, жмущихся друг к дружке, ждут за отполированными партами учителя в очках-бабочках и Маяковский где-то на застывшей границе мира — двух одиноких бродяжек, блять. Пенни давит в себе смешок, а Орлофф-Диаз, через руку волшебника перегибаясь, пытается заглянуть в окно, срань господня, оно же заклеено постерами с «кисс» и боуи:       — Сегодня двенадцатое, детка, — взгляд на часы, — И их марафон длился примерно неделю.       — Прикалываешься? — Кэди практически подпрыгивает на рыхлых синтепоновых подушках, пододеяльник облинялый с груди скатывается плавно к бедрам, а девушка глаза закатывает к небу и падает обратно на матрац, — Твою мать.       — Что? — у Адиёди в глазах бесенята появляются, когда он над брюнеткой нависает, пока та ладонями лицо закрывает.       — У меня, вроде как, день рождения сегодня.       А потом она нервно хохочет, смешинки, как брызги шампанского, скрывая в сгибе мужской шеи; Пенни же, кажется, разучился удивляться рядом с такой оторвой и дикаркой — пирсинг, тату и шрамы, он заучил все; до прошлого не добрался. У них есть одичалость общая и сонные ласки в замасленных простынях под звуки мусоровоза; они ведь ничего не обещали — только шкварчащий искрами секс и гашыш тайком, укусы у ключиц, дебильные метки.       — Расскажи мне. — практически умоляет путешественник; ему Кэди чертовски мало, она в нервной системе вспышками адреналина отпечаталась.       — Да нечего толком рассказывать. — Орлофф-Диаз вздыхает глубо, облокачиваясь на спинку скрипучей общажной кровати, воспоминания призрачные, затуманенные достает из дальних углов памяти, — Обычно все мои праздники проходили в поисках очередной дозы для обожаемой мамаши. Отца я не знала, говорили, сидит, но я не уточняла.       — И ты никогда не отмечала свой день рождения?       — Знаешь, был один раз. Кажется, мне было лет десять или около того. Мы с мамой случайно забрели под Бруклинский мост, начинался дождь, но на улице было довольно-таки тепло, и потом мы увидели «Гримальди». Говорили, что там лучшая пицца в Нью-Йорке, мы отстояли огромную очередь и, попав внутрь, я помню, как подумала «это настоящий рай». Вокруг было тепло и пахло томатной пастой и запеченным сыром, — Кэди сглатывает ком в горле, — Она потратила последние деньги на большую пепперони с клубничным милкшейком. Наверное, это лучшее, что моя мать сделала за всю свою никчемную жизнь.       А комната будто бы промерзает изнутри медленно, Пенни видит, как в глазах девушки появляется что-то, невидимое ранее, раненное, похожее на оголенный провод. Воображение рисует — или телепатия выискивает — недопитую бутылку водки на столе, с десяток окурков в жестяной банке и шприцы на грязном бетонном полу. Эта девочка — его, Адиёди, родственная душа — такого явно не заслужила, не накосячила на решетку на детском сердце, поэтому мужчина глядит на брюнетку с секунду и с кушетки встает уверенно, одевается, шмотки в Кэди бросает:       — Давай, собирайся, — шарф узлом, браслеты вязью, — Скорее.       — Какого хера, Пенни? — Орлофф-Диаз лифчик натягивает, защелкивает, майка поверх оголяет эдакие кружевные крылья.       Парень самолично язычок на женских джинсах вверх тянет, за бедра хватает жестко и улыбается, подобно чеширскому коту — реальность вокруг закручивается золотым ураганом, стирая плакаты-подушки-пепельницы ластиком. Девушка видит горящий взгляд Адиёди на своем лице и ворох белесого ничего позади; он ее переносит куда-то в неизвестность.       А незнание это в следующий момент пахнет солью, водорослями и гавайским ромом. За плечами Пенни — малиновый рассвет, солнце-шар, поднимающийся из рук океана, и высокие пальмы; под ногой — шумные белоголовые волны и медный песок с крапинками цветастых ракушек. Кэди сказать что-то хочет, спросить, заплакать, поблагодарить, поцеловать — не понятно, но Адиёди ее прерывает покрывалом бирюзовым у поваленного дерева, и двумя клубничными коктейлями, и пиццей гавайской, конечно, как иначе.       — Я хочу, чтобы ты запомнила и это тоже. — волшебник сдерживает банальное «я тебя люблю»; девушка все равно знает.       — Только, если скажешь, что у тебя есть еще и пепперони.       Она оказывается в другой руке.       Кэди счастлива.