Дневник филлорийских королей

      А память не греет, нет стылых объятий в монохромности белых снегов — только тихий шум за окном и цокот каблуков Джулии по паркету. Все. Мир как-то кончается и прекращается в одно мгновение. Нет в нем больше ничего ценного. Ничего важного.       Даже магии.       Сейчас в ней нет никакого смысла, Элис знает точно. Элис точно знает, что оттуда, куда ушёл Кью, возврата нет — ей упрямо шепчет об этом старый-добрый ниффин; и нити-жилы от бессилия продолжают рваться, расслаиваться, разрастаться. Элис говорит себе забыть.       И вот, вуаля, ей якобы по-новой двадцать: чистые душки целых очков, которые вдребезги не разбиваются, стоит только щелкнуть шестью пальцами; отглаженные закрытые платья, как в тот самый год, когда Куинн только поступила в Брейкбилс, и зарождающаяся уверенность, что эта — другая, разобранная и снова собранная по предыдущему подобию — Элис Куинн никого и никогда вообще-то не любила. Единожды брата, но точно не заикающегося мальчишку-фокусника.       Его       Априори       Нет.       Она — новая — глядит увереннее и чётче, но как-то все равно не хочется более ей ни летать, ни петь, ни плакать — это удел Элиота: мокрый-мокрый затуманенный взгляд и мягкая Марго под боком. Им-то его ещё необходимо ощущать. Элис нет. Она забыла. Переступила. Отжила и отпустила. Она сильнее всей этой сборной солянки недо-волшебников-калек, что похожи скорее на трясущихся под дулом пистолета щенков, чем на себя прежних, первогодок с авантюризмом в кровотоке и едкой текиллой на треснутых от соли ртах — их, кажется, больше не существует.       Квентина Колдуотера тоже.       Пора бы это принять, дурёха.       Но вот сон опять расчеркивается золотой искоркой от одного искаженного края и до другого, готовый вновь будто бы собраться во что-то хорошее, ещё чуть-чуть, самую каплю, да все с точностью наступает наоборот — каждый маленький кусочек разваливается, хотя так сильно желает быть цельным. А Элис кричит — не наяву, во сне — ее тянут подальше крепкие руки не-того-Пенни, но Куинн не перестаёт драть глотку и по-волчьи воет, болтается тряпичной белоголовой куклой, по-детски пытаясь дотянуться до него дрожащими ладонями. Мальчишка что-то пытается ей сказать, не слышно, вокруг дребезг битого стекла; он зовёт ее, улыбается скомкано, а имя прекрасной волшебницы прыгает на губах его, словно дебильная молитва. Оно слышится отчего-то теперь совсем простым. Обычным. Будто отголосок эхо.       Ты правда больше ничего не чувствуешь, Элис?       — Как ты вообще так можешь?       Размеренная Джулия Уикер не выдерживает спустя два месяца холодного спокойствия умницы-Элис Куинн и практически собирается ее ударить, замахивается, мол, да приди же ты в себя, идиотка, оттай, разозлись; видишь, как я зла сама, но Элис лишь гордо не отвечает в ответ. За голубыми глазищами у той — тонкий хрустящий лёд. А Джулию после уводит-оттаскивает по-прежнему-не-тот-Пенни. Элис усмехается, хорошо склеенная подделка, но оригинал был лучше, и продолжает молчать, убеждая себя яростно и ежесекундно: я его не люблю, не люблю, не люблю; я его почти что не помню. Я теперь не распадаюсь. Я вовсе не разлагаюсь, у меня внутри ничего не горит, не болит и не чешется. Репит.       Почему же тогда ты говоришь со мной из каждого надколотого зеркала, Кью?       Потому что мальчишка-фокусник ушёл, словно Алиса, в Зазеркалье, не на небо, не под землю, нет, не туда, откуда ему больше ни в жизнь не вернуться, нет — он решил остаться искаженной версией самого себя здесь, как бы спрашивая, ты точно ничего не чувствуешь, не падаешь, твой пол под ногами не кружится, когда я вот так вот грустно на тебя смотрю, Элис?       — Пожалуйста, пожалуйста, отпусти меня.       Девочка-Куинн, кажется, тоже трескается на витражи, оседает, комкает в кулаках одеяло и глядит остекленело прямо на него, на Квентина. Ей видеть его снова невыносимо, вот он, Колдуотер, в трёх шагах, за миллиметрами зеркала скрывается, сидит вместо неё на ее кровати, и отрицать невозможно, что он погиб. Он теперь подкожно — в самой глубине белесой головы и за рёбрами спрятан. Так давно, хоть вырезай; вмешивайся; посади на цепь в коридорах Библиотеки, но не заставляй ее, новую Элис, на него, старого Кью, смотреть. Куинн не отвести и взгляда, а Колдуотеру, возможно, хочется эту женщину пожалеть, погладить, обнять, он даже вроде как рвётся, но останавливается перед невидимым препятствием.       Я так сильно люблю тебя, Элис, что даже жизнь моя в твои руки не вместилась; только не плачь.       Но филлорийский мальчишка неприлично далеко для того, чтобы вечно ходить мимо, улыбаться невпопад горячо — волшебница это знает, и неимоверно ей хочется к нему. Квентину же не слышно Элис, на ее красных щеках и печально-сырых ресницах лишь отзвук жгучей тишины, смешанный с неотвратимостью последнего поцелуя — там ни единого фрагмента, где двое замкнутых детишек обретаются друг другом в старости; нет седины и любви тоже нет. Исчерпалось.       — Что мне делать, Кью? Как мне жить дальше?..       Он бы сказал, переверни страницу; с моим концом пришло твоё начало, живи, Элис, пожалуйста, живи дальше. Но Колдуотер молчит по другую сторону — Элис плачет. Тот, кого нет, не способен помочь никак; он нем; он не-нас-то-я-щий, идиотка. А после —       Проснись, королева.       Это       всего лишь       очередной       кошмар. //       Элис Куинн просыпается на влажной от слез постели.       Одна.       Снова.