Телин

      Время-шремя, всё очень сложно. Похоже, ей следовало взять на вооружение эту полезную отмазку. Доктор честно попытался объяснить что-то про изменчивую текучесть времени, про его мнимую линейность, про то, что в нём всё постоянно меняется, и что хотя Милли родилась до того, как Земля впаялась в Войну Времени, она всё равно из-за какой-то Пандорики родилась после неё, а то и после создания люфта. Поэтому, дескать, и могло уже получиться изменение, что на «тёмной стороне» мира её не существует изначально, а иначе бы она при прохождении барьера исчезла бы из ТАРДИС и слилась со своим люфтовым двойником. Но вид у Повелителя Времени при этом стал неестественно уверенный, и это было видно невооружённым глазом. Такое ощущение, что он не ей, а себе всё попытался объяснить и себя во всём убедить. Потому и поверить до конца в его аргументы не получилось.       С остальным вопросов не возникало, вернее, возникали, но незначительные — например, почему Доктор косит под педди. Но если он из народа, занимающегося тихим изучением Вселенной, то зачем ему палиться-то? Замаскировался, как сумел, просто получилось не очень хорошо, он же не обязан знать Землю, как свои пять пальцев. Всё остальное только подтверждало его инопланетное происхождение: и огромные знания о космосе, и нечеловечески ледяные, никогда не согревающиеся руки, и сумасшедшая несочетающаяся одежда, какую не наденет ни один нормальный землянин, и машина времени, не слишком удачно замаскированная под полицейскую будку прошлого века — лондонский омнибус и то казался более удачным решением. В общем, Милли было над чем подумать, но пока она решила последовать совету Доктора и лечь спать. Только выспаться ей всё равно не удалось.       Сначала она долго ворочалась в непривычной постели — интересно, все спальни на ТАРДИС оформлены под средневековые? — потом всё-таки задремала, но видела какую-то пасторальную чушь о прогулках с Контролёром Времени за ручку по футуристическому городу с прямыми, как стрелы, башнями, и это было бы даже ничего, если бы не ослепительный блеск зданий, который начал сливаться в светлое дрожащее марево в уголке глаза…       А потом начался приступ, и мир обрушился в темноту незнакомой спальни и адову боль. Милли знала, что фактическая длительность того, что она переживает, не более пяти секунд, но ей от этого было не легче. Все, абсолютно все мускулы её тела свело настолько, что ни дышать, ни даже сердцу биться — а потом точно так же разомкнулись в полном бессилии. И опять тишина в груди. Наверное, так себя чувствуют жертвы кураре.       Наконец, слева стукнуло, глухо и тяжело. Пятая секунда приступа, как по расписанию. Каждый раз, с раннего детства, Милли думала, что рано или поздно моторчик попросту не выдержит и встанет, но пока он ещё заводился сам, умный такой, и она его за это очень любила. После третьего удара получилось сделать вдох, слабый и медленный. Простыня под спиной уже была мокрой и горячей — неприятное последствие полного расслабления абсолютно всей мускулатуры, и ничего с этим не сделаешь. Хорошо, что она давно выработала привычку брать в любые поездки одноразовые пелёнки и не поленилась перед сном сунуть одну под простыню — первые предвестники боли, похожие на мигренозную ауру, появились ещё до ужина. Да, в общем, и следовало ожидать приступа после стольких переживаний и беготни. В детстве она маялась спазмами едва ли не каждый день, но после подростковой перестройки организма и начала месячных они почти ушли, возвращались лишь от сильных стрессов и в основном по ночам, когда нервишки начинало отпускать. Врачи из отцовой клиники разводили руками, в очередной раз засовывали голову Милли в баранку МРТ, снимали энцефалограмму за энцефалограммой, бормотали что-то про перегруженные нейроны и прописывали тиагабин, габапентин и ещё какие-то нейроингибиторы вперемешку с миорелаксантами, но они помогали, как мёртвому припарки, даже в критически увеличенной дозировке. А глицин она вообще вместо «тик-така» ела, чуть ли не круглосуточно, с тех пор, как отучилась грызть все железки подряд — был у неё и такой период. В городской больнице Кардиффа, куда они по глупости обратились, сразу заявили, что понятия не имеют, с чем связаны судороги, и едва не навесили диагноз «эпилепсия», к которому проблема не имела никакого отношения. Поэтому в больницу Рила родители даже не стали обращаться. Ведомственная клиника U.N.I.T., приглядывавшая за Милли, делала для неё намного больше — и всё же, ничего сделать не могла.       Ладно, судороги, их можно пережить. Главное, чтобы слепота, прошедшая тогда же, во время подросткового периода, не вернулась. Не полная, конечно, как в раннем детстве — свет и темноту, иногда цвета и силуэты она различала уже года в три. Но всё то же напряжение, мучившее тело, мучило и зрение. Астигматизм, спазм аккомодации, спазм сосудов — и смотришь, как сквозь разбитое в мелкую крошку стекло. А потом, в десять лет, она впервые увидела мир. Это случилось на море, когда они пошли гулять с бабушкой. Бабушка вообще до самой смерти старалась забирать ребёнка из Кардиффа при первой же возможности и твёрдо верила, что солнце и здоровый морской климат маленького курортного городка — это то, что нужно её внучке. То, что столица Уэльса тоже расположена на побережье, что в ней есть школа для слепых и военный госпиталь, готовый заниматься Милли хоть круглосуточно и совершенно бесплатно, её не убеждало, и победу над слепотой она тоже приписала своим методам — прогулкам, оздоровительной гимнастике, регулярному купанию в море, массажу, развитию мелкой моторики за арфой, травяным сборам и спокойной обстановке. Милли и сама с удовольствием уезжала в Рил, как только ей разрешали, словно её нервная система рвалась в размеренный и неторопливый город, в котором никогда ничего не случалось, а жизнь текла по строгому расписанию. И когда отец вышел в отставку и они наконец переехали в Северный Уэльс, она только обрадовалась. Потом-то, в старшей школе, её отношение к глухомани немного поменялось, но где-то в глубине души она всё равно знала, что любит Рил и его синие ветра и всегда будет туда возвращаться.       Милли лежала в тёмной спальне, еле дышащая, мокрая, но живая, и вспоминала тот первый раз, когда включилось зрение. Дробное стекло, закрывающее обзор, уже много дней словно стягивалось в крупные осколки, но заглянуть за них и связать то, что удавалось увидеть, в одно целое, у неё никак не получалось. Яблоко в руке — один полосатый бок отображается в правом углу глаза, другой в левом. Причём только в одном глазу; кто никогда такого не видел, тому не вообразить. Другой опять уехал неизвестно куда, несмотря на коррекционные очки против косоглазия, и смотрит на невнятную пестроту вдоль Вест-Парейд. Да и толку в этих очках? Всё равно глаза каждый день разъезжаются по-разному, зависит от того, какой мускул сильнее потянуло во время приступа. Иногда в поле зрения попадает трость, которой она привычно стукает перед собой — ходить за ручку в десять лет казалось ей верхом безобразия, а бабушка не настаивала, только следила, чтобы внучка не сошла с тротуара. Вкусный сладкий запах надкушенного «Фуджи», ароматный холодок на губах. Солоноватый ветер, треплющий волосы и норовящий сорвать шляпу из соломки. Шум проносящихся по шоссе машин. И вдруг, совершенно неожиданно, как будто кто-то стронул калейдоскоп в правильном направлении, мир сложился в золотистую ленту пляжа, забитую людьми, в фиолетово-розовую полосу петуньевой рабатки вдоль тротуара — и яркую, невыносимо яркую синеву моря и неба, в отдалении перечёркнутую призрачными линиями ветряков приливной электростанции. Всё это было настоящим, шевелящимся, дышащим, живым. Яблоко покатилось по асфальту. Милли остановилась, как вкопанная: «Бабушка, что это?» Она даже в первый миг не поняла, что вообще с ней происходит, не смогла осознать, что видит. Она могла только смотреть, широко раскрыв глаза, которые наконец-то совпали и глядели в одну точку, и испуганно, взволнованно стучать тростью от того, что оказывается, мир-то ужасно огромен и сложен. Через несколько секунд мышцы глаз опять напряглись, и вселенная скрылась за привычным раздробленным стеклом. Но Милли уже поняла, что произошло, и тормошащая, целующая её бабушка, по щекам которой неожиданно потекли солёные тёплые дорожки, тоже. А потом дробная головоломка в глазах стала соединяться всё чаще и чаще, показывая то вокзал, то звёзды, то забитую аудиодисками комнатушку в Кардиффе, всё дольше и дольше, и в итоге битое стекло начало давать о себе знать лишь как предвестник спазма. Зрение заработало. Правда, врачи всё равно запретили ей видеоигры, 3D-очки и долгое чтение, а интернет ограничили, как в концлагере, так что привычка к аудиокнигам и наушникам у неё теперь, похоже, на всю жизнь, как и манера всё проверять на прикосновение — глаза слишком долго её обманывали, больше половины жизни, и доверять им до конца она так и не научилась.       И ещё навсегда осталось восхищение живой вселенной. Фотография — это не то. Это навеки замерший миг, он мёртв. Кадр можно поймать, даже создать в нём иллюзию движения — но всё же, кинематограф оказался для Милли гораздо ближе по духу. Кто никогда не был слеп, тому всё в мире кажется привычным, и он часто не замечает прекрасного или необычного в повседневном. А для неё зримый мир до сих пор казался чудом, ей очень хотелось им поделиться с другими, и отступать она не собиралась. Она вообще хорошо усвоила, что собственная судьба — это или победа, или проигрыш, результат зависит от тебя самого, и чтобы победить, надо очень сильно рыпаться, никогда не сдаваться и никогда не отчаиваться, как бы тяжело ни приходилось.       Тупая ноющая боль во всём теле постепенно таяла, можно было попытаться сесть и поискать халат. Спасибо Доктору за внимательность — она сама халаты не любила и с собой не возила, но в спальне на кровати нашёлся один, махровый, под цвет полотенца, и сейчас он очень пригодится. Надо дойти до душа и постараться при этом не разбудить хозяина ТАРДИС. Сжав зубы, Милли приподнялась на локте. Ну же, кляча, ты можешь. Ты сама знаешь, что можешь встать, собрать мокрую простыню, отнести её в прачечную и влезть под контрастный душ, который снимет остатки боли. Главное, не спалиться, а то ещё выгонят обратно домой. Пусть ты невнятная серая мышь с пачкой диагнозов и тёмным происхождением, всё равно, не надо это демонстрировать всем подряд.       Да и немногое она могла бы продемонстрировать, потому что говорить толком было не о чем. Уверенно о себе рассказать она смогла бы лишь то, что её, трёхлетнюю потеряшку в невменяемом состоянии, нашла на улицах Кардиффа бригада врачей из военного госпиталя, а потом, когда родители не объявились, опекунская служба отдала её на усыновление.       Папа с мамой не скрывали, что у них не было детей, а возраст уже поджимал, и они всерьёз задумались о приёмном ребёнке. Но приюты уэльской столицы не были особо богаты детишками, а очередь на них стояла огромная, так что, когда подошёл черёд родителей, они столкнулись с выбором между синдромом Дауна и врождённым гепатитом С, смешанным с аутизмом. Ехать же куда-нибудь в страны бывшего восточного блока и усыновлять там не позволяли ни средства, ни папина служба. Поэтому, когда на них свалился вариант не настолько трудный, как умственная отсталость, и не такой накладный, как поддерживающая терапия против ретровирусов, они не стали отказываться. Папа, кстати, разок обмолвился, что ему помогло начальство, как с кандидатурой Милли, так и с последующим её устройством на лечение в тот же самый госпиталь. Так что в этом отношении она имела право считать себя дочерью кардиффского полка, тем более что сослуживцы отца относились к ней очень хорошо и искренне радовались её выздоровлению.       Но глубокое прошлое всё равно не давало Милли покоя. Она не помнила наверняка, но почему-то была твёрдо убеждена, что до встречи с приёмными родителями жила где-то, где не было ветра, и что настоящие родственники от неё наотрез отказались. А ещё был свет. Яркий смертоносный белый свет, оторвавший её от прежней жизни. Он часто возвращался в ночных кошмарах и даже в обычных воспоминаниях, заставляя ёжиться и замыкаться. Родители сделали всё, что в их силах, чтобы она не чувствовала себя чужой в этом мире, чтобы развязать все скрытые узлы и успокоить потаённые страхи в её душе, — и бог свидетель, им это во многом удалось, хотя чего это стоило, она не представляла. Не умея в детстве описывать свои чувства и их контролировать, она переносила злость с родной семьи на приёмную, дралась с мамзи, скандалила с отцом, всё очень тяжело переживала и только что не глушила моральную боль физической — боли в её жизни и без того хватало выше крыши. Но любовь лечит, и они справились, все вместе. Раздражительность и озлобленность ушли следом за приступами и слепотой. Милли жила в семье, которая принимала её такой, какая она есть, в месте, которое ей нравилось, у неё были друзья, образование, работа и относительное здоровье, и лучшего желать было просто грешно. А уж если на неё свалились испытания, упакованные в синюю полицейскую будку, то было бы стыдно от них отворачиваться. Судьба столкнула её со странным мужиком, вроде бы даже с другой планеты, и уже одно это было поводом задержаться на ТАРДИС подольше — надо же разок по-настоящему выехать за вал Оффы*, а не только до Букингемшира метнуться, правда?       Но главным аргументом в пользу решения остаться были чудовищно одинокие глаза Доктора. Он мог тысячу раз улыбаться, бахвалиться, шутить, но правду это не прятало — педди было очень плохо. А Милли придерживалась принципа Рэя Брэдбери, «передай добро по кругу». Мир был бессовестно добр к ней: чужие люди стали её семьёй и сделали всё, чтобы адаптировать её к будущей самостоятельной жизни, дни её проходят не в инвалидной коляске и не с белой тростью, и даже затруднения с профессиональным обучением таковы, что, слегка подсуетившись и поднажав, она своего добьётся. А значит, надо делиться. Чем больше доброты дашь, тем больше её станет в мире, главное — ничего не требовать взамен. Просто улыбнуться усталой продавщице в лавке, просто ответить вежливостью на резкий тон, просто помочь незнакомой мамзи поднять коляску на высокий тротуар, просто утешить плачущего на детской площадке малыша, просто найти влажную салфетку для пассажира, испачкавшего в непогоду рукав о дверь автобуса, просто бесстрашно протянуть руку навстречу инопланетному щупальцу… Такие мелочи и делали её жизнь по-настоящему полной. И она уже не могла уйти, не заставив одинокие глаза педди обрадоваться хотя бы на миг. Хоть чему-нибудь, хоть мелочи какой-то.       Главное, не попасться ему сейчас в таком раздрае, а то выгонит ещё.       Милли по стенке доползла сначала до прачечной, потом до ванной. Со стороны лестничного пролёта, ведущего в консольную, доносились какие-то странные звуки — похоже, Доктор не спал, то ли книги сортировал, то ли возился с непонятным коконом. Пришлось сделаться тише мыши и как можно скорее разобраться со своими делами.       Но это не помогло: уже пробираясь назад, в сторону каюты, она налетела на Доктора, как раз спускающегося по лестнице. И даже, как ни странно, без шляпы.       — Чего не спишь? — совершенно предсказуемо спросил он.       Милли пожала плечами:       — Так, не хочется. Вроде подремала, а потом проснулась — и вот…       Педди — или, наверное, всё-таки Повелитель Времени с планеты Галлифрей? — внимательно на неё поглядел. Милли вдруг сделалось не по себе, ведь они одни в ТАРДИС, а на ней только дурацкий махровый халат… Впрочем, Доктор явно был далёк от всяких левых мыслей и смотрел только на её физиономию, совершенно точно осунувшуюся и с чёрными кругами под глазами:       — Всё равно, мне кажется, у тебя болит голова. Ты совсем бледная.       — Просто очень много всего навалилось за сутки, — а толку отбазариваться. Милли уже успела полюбоваться в ванной на свою морду лица и убедиться, что краше в гроб кладут. — Знаете, я уже не засну. Можно вам с чем-нибудь помочь?       — Вообще-то, детям твоего возраста надо спать, я тебя и так в каюту отправил в полтретьего ночи, если считать по вашему времени. А сейчас только полшестого.       Ну, это, можно сказать, она почти выспалась, она вообще редко спала больше четырёх часов — такой уж у неё был организм, успевал отдохнуть за короткое время. Врачи валили короткий сон на ту же проблему с мозгами, что и спазмы, но Милли давно уже махнула на неё рукой. Всё равно не лечится. Один выход, пару раз за год пропивать курс противосудорожных лекарств и надеяться, что первая беременность окончательно решит все проблемы, а пока просто забить. Логично же, правда?       — А вы чего не спите? — парировала она. — Повелителям Времени, типа, не надо?       Доктор широко улыбнулся, словно воспринял её слова, как шутку:       — Почему же не надо, надо. Помню, когда я был молодым — кстати, кучерявым толстяком-блондином, — я умел дрыхнуть по двенадцать часов кряду, и никакие будильники не могли меня поднять.       Милли попыталась представить себе растолстевшего и пергидрольного педди и заподозрила, что это выглядело преотвратно.       — Но привычки с возрастом меняются. Я сплю, но значительно меньше землян.       Ну вот, маски окончательно сброшены, господа. Проговорочка по Фрейду. Всё-таки инопланетянин. Всё-таки подтвердил свою сказку — а пел-то, пел, мол, не верь, это всё выдумки чистой воды, я прямо весь из себя такой педди и про Галлифрей придумал, чтобы тебя повеселить.       Милли улыбнулась.       — Ща, оденусь и приду в консольную, — повторила она, прошла мимо Доктора пару шагов, но всё-таки не удержалась и спросила: — А с коконом что-нибудь стало понятно?       — Абсолютно, кристально — ни-че-го. Но он растёт. Прибавил по вертикали пять миллиметров.       — А… — больше сказать было нечего. То, что из коконов всегда что-нибудь вылупляется, понятно и дебилу. А в остальном она разбирается куда меньше Доктора, и раз помощи ему не надо, то нет смысла приставать. Он сам выболтает всё, что считает нужным.       Милли уже прошла метра четыре по коридору, как в спину ей донеслось:       — Кстати, я знаю отличное лекарство от бессонницы, головной боли и плохого настроения. Как насчёт пропустить по кружечке пивка в каком-нибудь добротном пабе?       Пиво. Да, пожалуй, пиво — это именно то, что ей сейчас нужно, чтобы снять остатки спазма и расслабиться. Пиво — и подраться.       — А вы угощаете? — на всякий случай уточнила она.       Доктор только засмеялся. А потом добавил:       — И сделай что-нибудь с мини-юбкой, потому что мы отправляемся в Средневековье.       Быстрый стук ботинок по лестнице намекнул, что рыжий педди-инопланетянин убежал к пульту управления. Ох, сделать что-нибудь с мини. Это же не конструктор «Лего», сто в одном. И в джинсах тоже не пойдёшь…       Стоп. Кажется, Доктор что-то говорил про гардеробную, где можно поискать себе одежду?..       …— Пивко, типа! — пьяная в зюзю Мелизинда ткнула пальцем в грудь спутника. — О, тут арфа, сыграй нам, Милли, типа! Повесели народ, типа! Только вы, типа, забыли уточнить, какой год на дворе! Там же этот чёртов Эдуард-долгоножка** правит, а до ТАРДИС полмили!       Она с трудом сфокусировала взгляд и неуверенными размашистыми движениями принялась стряхивать с рукава льняного платья солому, но травинки тут же налипали вновь, так как лежали путешественники за горой сена в кое-как сколоченном деревенском хлеву, насквозь провонявшем овечьей мочой и курами. На улице было темно, метались отблески факелов и не умолкала перекличка грубых голосов.       — Ну да, немножко промазали с датой, бывает… Я вообще на древний айстедвод тебя хотел свозить. Эдуард I, кстати, был не так уж и плох, любил изящные исскусства и сам играл на арфе…       Мелизинда даже приподнялась на локте, чтобы громко сообщить заплетающимся языком:       — Наверное, поэтому приказал вырезать всех арфистов Уэльса! Наглосакс чёртов.       И бухнулась лицом в солому.       — Не всех, — Доктор терпеливо принялся вытаскивать грязные травинки из её косички, — только тех, что народ мутили против властей.       — Ну я и говорю, всех, — донеслось из стожка.       — А кто тебя тянул за язык жахнуть со стола гимн Уэльса, дитя моё? Который, между прочим, сочинят только в девятнадцатом веке… Тише, солдаты.       — А это всё чёртово пиво виновато, прости, господи, — Мелизинда по-прежнему едва ворочала языком, но упрямо не сдавалась алкоголю до конца. — И тот чёртов, прости, господи, придурок, сказавший, что женщина за арфой — всё равно, что гусыня за вышиваньем.       — Ну, это же Средневековье… Зубы-то зачем ему было кружкой выбивать?       — Так кто ж знал, что он сын сельского старосты и нюня такая, сразу за солдатами побежит — типа, к нам барды недобитые пришли?       Факелы вновь опасно приблизились к сараю. Доктор вжался в солому и заставил туда же спрятаться невменяемую Мелизинду, надеясь, что их не заметят. Солдаты уже один раз сунули сюда носы, может, по второму кругу и не пойдут. И казалось, что всё так и будет, пока на девушку опять не накатило: она неожиданно перевернулась на спину и во всё горло выдала экспромт на мотив валлийского гимна, не самый складный, похожий на детскую дразнилку, но вырвавшийся от чистого сердца:       — Король-долгоножка, убийца людей,       Отважный боец против жён и детей,       Крестьян ты невинных в крови утопил       И наш родной край покорил.       Мечтал ты Уэльсу вонзить в спину нож,       Но песню валлийскую ты не заткнёшь!       Из будущих дней, через тысячу лет       Она тебе шлёт свой привет! — и закончила классическим припевом из гимна:       — Уэльс, Уэльс, древний славный Уэльс!       Чьё море в веках хранит стеной       Твою чистоту и покой!       Доктор несколько раз попытался её заткнуть, но упрямая валлийка отбивалась и продолжала горланить припев, пока в сарай не ворвались услышавшие её пьяные вопли солдаты — по сути, те же крестьяне, только английские и с кое-каким вооружением.       — Они здесь! — заорал самый первый, стараясь осветить хлев и при этом не подпалить трухлявую дранку кровли, нависшей над самой головой.       — Ну вот, мы попались, — констатировал Доктор, прекратив попытки удерживать спутницу. Сам виноват, уломал на вторую кружечку, а ведь девочка же, наверное, не зря отказывалась…       — По фигу, — пьяно и злобненько улыбнулась Мелизинда, вставая. — Тут есть тесный сарай, овцы, джоны и… — только сейчас он разглядел, что девочка что-то поднимает из сена, — …вилы. Вэлкам, мужики-и-и!!!       Доктор только ладонью по лбу хлопнул, потому что перестал понимать, кого и от кого спасать пора.       — Всё ясно, — ханженски вздохнул он, стараясь не смеяться, пока пьяная Мелизинда, радостно хохоча, шатаясь, как ива под шквалом, и размахивая примитивным, но грозным крестьянским оружием, полезла в драку на четверых мужчин, которые на миг даже оторопели от неожиданности. — Валлийке больше не наливать…       …— Доктор, простите ради всего святого!.. Я честно не помню, что там было.       — Это моя ошибка. Я уговорил тебя выпить по второй. А с пьяных спроса нет.       Мелизинда вытащила последнюю соломинку из шевелюры, скинула её в ведро для бумаг и подняла на Доктора печально-виноватые глаза:       — Врачи смеялись, что у меня метаболизм, как у эскимоса — мясо с рыбой только ферментированные, алкоголь только понюхать. Но немного иногда можно. Мне дерьмово было, вот я и перебрала. Клянусь, этого больше не повторится.       Доктор ободряюще кивнул. Они выбрались, они были в ТАРДИС, всё остальное вторично. В конце концов, девочка не сделала ничего такого, чего не сделали бы другие спутники. Джозефина или Эми вообще могли вытворить точно такое же стрезва, а не спьяну. Особенно комичной сцена в хлеву стала бы с участием гиперактивной крошки Джо, так похожей на чижика из сада.       Справившаяся с соломой девушка подобралась на диване и спросила:       — Но как мы выбрались?       — А, очень просто. Как ты сама заметила, там были овцы. Много овец. Пока все отвлеклись на твой пафосный выход, я их выпустил под ноги солдатам, а тебя поймал за подол, выломал вилами пару досок и вытащил на улицу. Прости, что нёс тебя, как…       — …овцу, — закончила Мелизинда, словно поставила окончательный диагноз и произошедшему, и своему поведению.       — Тючок соломы, — поправил её Доктор, стараясь сохранить хоть какую-то серьёзность. Давно ему не было так весело. — Да ты и не сильно его тяжелее. А в лесу тебя уже отпустило.       — Быстро пьянею, быстро трезвею, — она покраснела и одёрнула сбитое платье, которое и так-то ей не очень шло, а теперь, грязное и измятое, вовсе сидело, как на вешалке.       — Ничего страшного, зато повеселились, — Доктор наконец стянул шляпу и метко забросил её на крючок. Потом привычным жестом запустил в шевелюру пятерню, чтобы поправить её после головного убора и пробежки. — Теперь я знаю, что в мире существует не одна, а две Мелизинды Дженион. Одна — сообразительная, внимательная и сдержанная Трезвая Милли, а другая — безудержная, драчливая и саркастичная Пьяная Милли. Вторую лучше не будить. И, Мелизинда…       — Да, мсье Паганель?       Он ещё раз внимательно поглядел на новую спутницу. Похоже, валлийка так и не поняла, что вылазка в 1286-й, во времена террора Эдуарда I, была устроена нарочно. И подпоил её Доктор тоже специально, чтобы поглядеть, на что новая знакомая способна, когда у неё отключается самоконтроль. Что ж, ничего непредсказуемого — обычная кельтская девчонка, пропитанная искренним патриотизмом, с неуёмным чувством справедливости и с разгаром юношеского максимализма. Дитё, короче. И теперь это дитё сидело на диване в консольной и всё ещё виновато ждало выговора. Поэтому он, привычно ломая шаблоны, широко улыбнулся:       — Тебе не кажется, что насчёт тысячи лет ты в своей дразнилке немного приврала?       …Добро пожаловать на борт ТАРДИС, Мелизинда Дженион.