Метаморфозы

Алажее чёрный не к лицу. Она долго и пристально разглядывает платье, лежащее на кровати и понимает — не сможет его надеть. И даже не в фасоне дело, он чудесен, платье должно (обязано!) сидеть на Алажее как влитое, но всё же не пойдёт ей. Ткань гладкая и блестящая, новая, безбожно дорогая, но сирене она всё равно не нравится и не будет нравится никогда. Только лишь из-за того, что оно чёрное. Чёрный — цвет траура. Траур Алажее тоже не к лицу. Алажея натягивает (именно натягивает, не надевает) платье с зубным скрежетом, ей кажется, что шёлковая ткань кусает её за ноги и колет спину и руки. В зеркале отражается словно и не она, а кто-то совершенно чужой. Это не она, не Алажея, у неё не может быть воспалённых, болезненно глядящих глаз, её веки не могут быть опухшими и красными от слёз. С каких пор круги под глазами так темны и глубоки, а кожа так бледна? Алажея собирается не на свои похороны, но ей кажется, что она — единственный в гвардии Эль, кто действительно мёртв. В холле штаба алые шторы заменили на чёрные, тяжёлые и бархатные. Они словно поглощают всякий свет и выглядят так, будто кто-то прожрал в реальности большие, неровные дыры. Траурные шторы не кажутся Алажее настоящими. Ей вообще ничего не кажется настоящим. Жестокий ливень тарабанит по крыше штаба, крупные капли бьются об стёкла, и Алажея вроде радоваться должна — ей под дождём всегда легче дышится, но сейчас она понимает, что рада была бы горячему, палящему солнцу. Потому что дождь — это слёзы. Потому что небо тоже плачет. На кладбище так тихо, что слышно, как капли дождя разлетаются от удара об землю и скатываются по стеблям травы. Вокруг слишком много гвардейцев, огромная, необъятная толпа, но Алажее кажется, что она стоит совершенно одна — настолько все молчаливы и недвижимы. Все они — один большой, угольно-чёрный комок скорби. Надгробия тоже тихи и безмолвны, дождь скатывается по камню. Скромные, с аккуратными вензелями имён, словно никто не хотел и не хочет признавать смерти. На могилах под порывами ветра покачиваются цветы. Среди них есть и букет Ирисов, которые Алажея очень аккуратно и бережно собирала, а потом перевязала тонкой ленточкой. Сирена кривит губы и отводит взгляд. Смотреть на эти могилы — худшая пытка, ведь она знает, что они пусты, и там нет, не было и не будет тел, которые затерялись где-то в круговороте жестокой жизни. Об этом знают немногие, но Алажее повезло (или же нет?), и она смотрит на надгробия и не верит. Она недолюбливала Эзареля, но всё же он был её командиром. Невру она любила без памяти. Все эти девицы, что нарочито громко сморкаются в платки — просто дешёвые актрисы, Алажею они раздражают, она готова вцепиться в глотку каждой из них. Мико никогда не была симпатична сирене, но сейчас — только лишь сейчас — она чувствует удивительное единение с кицунэ, стоя совершенно недвижимо и безмолвно. Чёрный Мико к лицу, и всё-таки в нём она как будто бы чужая. Чужая, но при этом до боли близкая, она не плачет, ни один мускул не шевелится на её лице, но Алажея видит воспалённые веки и понимает — глава Эль тоже плакала. Долго, может, даже дольше, чем сирена. Алажее хочется зарыдать. Пожалуй, она здесь имеет на это прав побольше, чем остальные, но ловит себя на мысли, что не в силах выдавить из себя ни единой слезы. Всё выплакала, всё до капли. Она смотрит на могилу Невры и на мгновение ей кажется, что всё это просто дурной сон.

***

В медпункте ещё тише, чем на кладбище. Дождь всё ещё шуршит за окном, но его почти не слышно, и Алажее он безразличен. Вода капает с подола платья на пол, и это чревато гневом Эвелейн, но сейчас даже это сирену не пугает. Она не чувствует ни страха, ни злости, ни горечи — ничего. В ней просто не осталось для такого сил. Койка Эрны в самом дальнем углу, будто бы подальше от любопытных глаз. Грудь дриады вздымается мерно, она дышит спокойно и медленно, не шевелится даже, её волосы разметались по подушке светлым пятном. Алажея наблюдает за чужим дыханием долго, как тем, кто в своём уме, наблюдать не положено, но удержаться не может. На Эрне ни царапины — всё зажило, каждый порез, каждая рана, на лице нет и следа от коры, которая не так давно вызывала у Алажеи отвращение. И ей вновь мерзко. Мерзко, потому что Эрна выглядит идеально, а Невра… Его просто нет. Нет. И никогда больше не будет. — Это всё твоя вина… — хрипло и сбивчиво шепчет Алажея, опускаясь на колени перед койкой. Её глаза лихорадочно блестят. — Это всё ты виновата, ты и твоя змеюка… Если бы вы… Если бы… Он ушёл из-за тебя, я знаю! Конечно, Эрна не отвечает ничего. Будь она в сознании, то всё равно промолчала бы, Алажея знает это лучше всех, но легче не становится; руки сжимаются в кулаки. — Я… Я люблю его. Больше тебя! Ты хоть знаешь, как долго я добивалась его?.. А потом пришла ты… Ты всё испортила, всё!.. И Алажею впервые за день душат слёзы. Капли бегут по щекам и капают с подбородка, а лицо Эрны расплывается. Ладони сами собой ложатся на бледную шею с мерно бьющейся на ней веной. — Самодовольная мразь. Алажея шипит это сквозь зубы, еле слышно, но знает — Эрна прекрасно слышит её. Но та не вздрагивает, даже не оборачивается. Всё в ней, даже спина с идеальной осанкой, выражают полное безразличие, и это так гадко, так отвратительно!.. Алажея едва сдерживает желание закричать, затопать ногами и кинуть в Эрну что-нибудь тяжёлое. Ненависть сжирает её с потрохами, не оставляя и костей, но не это самое мерзкое. Самое мерзкое то, что сирена не получает в ответ такой же ненависти, Алажее было бы так легко и просто, если бы её ненавидели в ответ, но Эрна такая… Идеальная. Она ничего и никогда не говорит, из неё и слова не вытянешь, но сирена почему-то уверена: Эрна всем всё прощает. Алажея ищет в ней изъяны день за днём, но это тщетно, это бесполезно, это… Причиняет боль. Что-то в Эрне есть такое, что заставляет оборачиваться всякий раз, как она проходит мимо. Это «что-то» необъяснимо, загадочно, но до того притягательно, что у Алажеи сводит скулы каждый раз, как она видит Эрну. Сирена выбивается из сил, пытаясь заполучить от Невры хотя бы слово, к ней обращённое, а Эрна не делает ничего — совершенно ничего! — но Невра бегает за ней как глупый, впервые влюбившийся мальчишка. Алажее хочется провыть «Несправедливо!», но в итоге она лишь поджимает губы, а затем растягивает на лице искусственную улыбку. — Ненавижу тебя, ненавижу… Эрна, пожалуй, слышит и это, и всё-таки оборачивается. Но на её лице всё равно ни ненависти, ни ярости, удивления — и того нет. — Значит, я дала для этого повод. И идёт дальше, будто ничего и не было. Короткая, скупо брошенная фраза, лаконичная до безумия, но Алажея слышит в ней до безобразия многое. «Ты не виновата, ненавидь сколько хочешь, я заслужила», — вот что слышит Алажея. И это кажется ей неправильным, ведь так быть не должно, так не бывает, ведь в Эль каждый улыбается ей в лицо, но осыпает оскорблениями за спиной, Алажея прекрасно знает, что её считают глупой, бесполезной рыбёшкой. Но Эрна не такая, и это бесит, так бесит, как она вообще смеет быть с ней искренней?! Алажея правда пытается ненавидеть Эрну, но у неё ничего не получается. Алажея отдёргивает руки, будто шея у Эрны жжётся. — Я не могу… Не могу убить тебя, — измученно частит она, пальцы заметно подрагивают. — Почему… Почему я не могу? А лицо у Эрны спокойное-спокойное, безмятежное, она крепко спит и, конечно, вряд ли подозревает, что её мгновение назад пытались задушить. У Алажеи внутри всё скручивается в узел. — За что Невра любил тебя? — спрашивает, хотя сама прекрасно знает ответ. — Я же лучше… Я лучше тебя во всём, ты слышишь! Ты всё получила просто так, ничего не делала, чем ты заслужила?! А потом вспоминается вдруг тихий, тоскливый голос и глаза, полные тёмно-жёлтых смоляных слёз. «Присмотри за Неврой, пожалуйста. Я не могу больше быть с ним рядом, — и показывает изуродованные корой руки. — А тебе я верю». Знала ведь, что Алажея влюблена в него без памяти и не удержится — уведёт при первой же возможности, а всё-таки попросила. Алажея утыкается лицом в больничные простыни и плачет тихо, глуша всхлипы, будто боится быть кем-то услышанной. Какая же она слабая. Слабая, тщедушная, безвольная, ведь она не в силах даже по-настоящему, серьёзно побороться за своё счастье… Но о каком счастье идёт речь, если Невра погиб? Он погиб, пропал, сгинул, а Эрна не знает об этом. А вдруг никогда не узнает?.. Эта мысль почему-то пугает Алажею, она в исступлении хватается за грудь, чувствуя, как нестерпимо ноет трепещущее сердце. — Очнись, пожалуйста… — сквозь всхлипы лопочет сирена, умоляет по-детски искренне. — Ведь иначе получится, что Невра погиб зря… Я готова даже не говорить тебе больше гадости, только пожалуйста… Алажея — милая, сахарная девочка, но в чудеса она не верит, вот только сейчас, лишь сейчас она готова поверить во что угодно, лишь бы только хоть кто-нибудь помог ей понять, почему так болит сердце. Эрна бы могла, она знает всё на свете, однако… Она всё-таки не просыпается.

***

Мэйэра резко распахивает веки. Её затянутые белёсой плёнкой глаза не могут видеть, но она всё-таки знает, что за стенами её крохотной хижины — утро. Она поднимается с трудом со своей лежанки — старость тяжела и делает медлительной, старость заставляет дрожать руки. На ветвях-рогах, выглядывающих из седых волос, качаются пожухлые, желтоватые листья, они падают на пол и хрустят под ногами пожилой лесной шаманки. Морщинистые, узловатые пальцы нащупывают такой же узловатый и морщинистый посох, и Мэйэра неспешно шаркает в сторону выхода. На улице слепит солнце — она понимает это тёплым касаниям, оседающим на лице. Глухой и дремучий лес словно живой: он щебечет голосами птиц, шепчет шелестом листьев и свистит на ухо Мэйэре озорным ветром. Она прислушивается к голосу бормочущих крон и сбивчивой болтовне животных, далёких, но всё-таки до неприличия громких. Но всё это перебивает шум капризной реки, что каждую весну всегда норовит выпрыгнуть из берегов. Река Адэхи — жуткая привереда, визгливая и противная, она в этом лесу всегда жалуется громче всех, и Мэйэра прислушивается к раздражённому и возмущённому плеску воды. «Не зря мне сегодня река снилась», — думает шаманка, вслушиваясь в речные стенания, и ступает босыми ступнями на траву. Лес откликается на это дружным шёпотом, ровняя Мэйэре дорогу, чтобы слепая знахарка не затерялась. Она вздыхает глубоко, тяжело, и сжимает покрепче посох в своих руках. Путь ей предстоит долгий.