Exulansis

Погожие дни со временем стали редкостью, и северные провинции штата Нью-Йорк, сокрытые гнетущим покровом старого снега, оказались местом тихим и немноголюдным. Крошечное, разбитое на самой окраине штата волшебное поселение с его нетронутой природой и удалённостью от центра нашло отклик в сердце Персиваля: ему пришлись по душе и холмистые пейзажи, и узкие улочки, совсем не изменившиеся, казалось, со времен правления первых президентов, и даже полное отсутствие открытых порталов или лавочек с зачарованными вещицами, без которых, по утверждению современных магов, прожить в наше время совершенно невозможно. Грейвс переехал в новый дом, не имея за душой ничего, кроме денег. Но это было удобное количество денег, достаточное для того, чтобы начать жизнь с чистого листа – если бы ему только этого хотелось. Сёстры Голдштейн помогли ему, когда дело дошло до выписки: ничего не спрашивая, они перевезли, трансфигурировав, инвалидное кресло для долгих прогулок, организовали влажную уборку и снабдили его кое-какими продуктами, а Куинни взяла с него обещание сводить их двоих пообедать в качестве благодарности. Персиваль знал, что не сдержит обещание. Не в нынешнем состоянии. Куинни, с её даром понимания людей, тоже знала это, скорее всего. Но было приятно ненадолго поверить в эту ложь, маленькую и безвредную. — Мы умираем с голоду, — сказала она преувеличенно беззаботно. В её руках была плетёная корзиночка с разного рода выпечкой, ароматной и дышащей паром. — Позавтракайте с нами. Куинни протянула ему сочную сдобу с кусочками шоколада. Грейвс не был знатоком магозоологии, определённо нет, но поставил бы на кон что угодно, доказывая, что причудливые формы булочки напоминали собой голову окками. Голдштейн улыбнулась ему смущённо, и стало ясно, что это – отдельная история не для его ушей. Грейвс отстранил её мягким движением ладони, отказываясь. Куинни пошла на компромисс, выложив горячие булочки на тарелку перед ним, а затем отвернулась, чтобы достать из кухонного шкафчика заварочный чайник. Три чашки из какого-то безвкусного, но в той же степени бесценного сервиза пролетели над её головой и повисли в воздухе в ожидании. — Попробуйте, — мягко настояла она. — Вы хотите попробовать это, мистер Грейвс. Иначе очень пожалеете, когда они остынут и перестанут быть такими аппетитными. Куинни села напротив него, сложив свои ладони вместе. До сих пор им едва выдавался случай остаться наедине друг с другом, и, несмотря на милую способность младшей Голдштейн выглядеть обаятельной и расположенной, Персиваль чувствовал, что ей тоже немного неловко. Он не чувствовал голода. Так или иначе, ничего даже близко похожего на голод. Комок из его горла никуда не делся, то и дело грозя перерасти в тошноту. Он так давно не притрагивался к еде. К нормальной еде, не имеющей ничего общего с пресными и слабосолёными больничными пайками. Его желудок сжался, в предвкушении или в отвращении, когда Персиваль отломил небольшой кусочек с шоколадного клюва и пережевал. Он заметил, как плечи Куинни слегка опустились в этот момент – как если бы она почувствовала облегчение. — Вкусно, — коротко резюмировал он. — Спасибо. — Так и есть, — она снова улыбнулась ему, и Персиваль не без удивления заметил в ней тихие отголоски гордости в этот момент. — Вам здесь нравится? — Имеешь в виду дом? Куинни кивнула. Волшебная палочка в её руке изящно наклонилась, когда она принялась разливать по дрейфующим чашкам кипяток. Персивалю потребовалось много времени, чтобы вновь привыкнуть к использованию магии рядом с собой, но ещё больше – на то, чтобы убедить остальных пользоваться ей. — Дом, деревня, соседи, — подтвердила Голдштейн. — Место кажется очень красивым. — Да, верно. Он не стал уточнять, что руководствовался соображениями удалённости, а не привлекательности. Прошлые хозяева дома, скромная супружеская пара, эмигрировали во Францию в начале января, оставив Персивалю некоторые из своих пожитков и подробное руководство, рассказывающее, что делать, если на чердак повадятся летать лесные совы. Куинни терпеливо ждала, не притрагиваясь к еде, – несмотря на её недавние и, надо признать, довольно убедительные заверения о скорой смерти от голода. Персиваль облизнул губы, небрежно стряхивая с пальцев крошки от мучного. — Не хотел становиться объектом всеобщего внимания. — Тогда вы выбрали правильное место. — Возможно, — Грейвс уставился на одну из чашек, опасно накренившуюся к полу. Похоже, Куинни либо не слишком преуспевала в контроле своей палочковой магии, либо была заинтересована разговором с ним гораздо сильнее, чем заваркой чая. Персиваль ожидаемо склонился ко второму варианту. — В определённых кругах я стал довольно известен. Голдштейн замерла, готовая поразиться людской грубости. — Кто-то пытался поговорить с Вами об этом? — Нет. Я думаю, местные сочли моё прошлое необычным, но не стоящим разговора нюансом, - Персиваль выдержал паузу. Не ради пущей драматичности, но для того, чтобы про себя решить – стоит ли того его уточнение. — По крайней мере, не со мной самим. Чайная ложка звякнула о стеночки чашки со звуком более громким, чем следовало. Персиваль проигнорировал эту деталь. Здешние волшебники, прочно укоренившиеся в этих землях десятым коленом, отнеслись к своему новому соседу с чувством, которое он сам бы назвал сдержанной благожелательностью. Как бы то ни было, Персиваль оказался нисколько не заинтересован в том, чтобы прилюдно срывать с их морщинистых лиц маски учтивых улыбок, и уж, коли это не приносит никаких неприятностей, ему кардинально плевать, что там на самом деле думают о нём девяностолетние аристократишки с их сплетничающими на кухне эльфами. Куинни, кажется, не разделяла взглядов Грейвса, но её манеры не позволяли ей напрямую возражать ему. Персиваль видел, как ей инстинктивно хочется пробраться в его мысли и точно узнать, врёт ли он или искренен в своих словах, и как она сдерживает и одёргивает себя. Голдштейн знала о границах. Знала, насколько дико будет пытаться использовать свой дар на человеке, пострадавшемот чтения мыслей. Персиваль бы почувствовал её вмешательство. Она просто пыталась быть человечной. — Оказалось, не так легко привыкнуть к тому, что за последнее время я стал кем-то вроде новой знаменитости. — Не Вы один. Напряжение собралось в гусиных лапках на лице Персиваля. — Извини? — Некоторые частные издательства терроризировали Тину около недели, надеясь получить подробности о мальчике, — Куинни поправила свои кудри показательно небрежным жестом. По-видимому, эта тема не была приятна ей. — Не знаю, каким образом они прознали о том инциденте с женщиной из вторых салемцев, но составить цепочку событий для них оказалось не так трудно. Они решили, что её с мальчиком связывало что-то личное, но… Голдштейн замялась, суетливыми движениями палочки расставив перед ними чашки с чаем. Одна из них, третья по счёту, для её сестры, осталась левитировать рядом с лицом женщины. Персиваль пожалел, что вообще притронулся к еде. — Но что-то личное связывало его с Гриндевальдом, — договорил он. — Я в курсе. — Я не… — Меня не нужно защищать, мисс Голдштейн. Куинни ничего не ответила, но её глаз, виновато опущенных к чашке, было достаточно. Персиваль знал, что поступает неправильно. Это было почти нелепо – то, как она сразу становилась «мисс Голдштейн», когда Персиваль намеренно жёстко хотел очертить рамки между ними. Куинни не заслужила грубого отношения к себе. Она не пыталась защитить его. Она всё еще пыталась быть человечной. Но почему-то от этого не становилось легче. Они продолжили пить чай в молчании, и каждый из них думал о том, что оказался неправ.

***

Порпентина нашлась на заднем крыльце, занятая тем, что с помощью магии расчищала от снега дорожку перед домом. Палочка, зажатая в её кисти, плавно двигалась влево-вправо. На свежем воздухе каштановые волосы Голдштейн превратились в небрежно свитое гнездо, и сосредоточенность нашла своё отражение в складочке между её бровями. — Теперь я чувствую, что злоупотребляю вами. — Вовсе нет, — спокойно ответила Тина, не отвлекаясь от своего занятия. — Мы делаем это по собственному желанию. — Ну, тогда Вы слишком сильно обо мне печётесь. Грейвс пожал плечами, спрятав руки в глубоких карманах пальто. Нового пальто. Простого чёрного цвета, сидящего менее идеально и, возможно, не так уж и идущего ему, но чистого. Вещь, которая с большей вероятностью могла понравиться кому-то из рабочего класса. Вещь, которой не успели коснуться руки этого ублюдка. Он всё еще мог чувствовать смоляной запах пепелища, впитавшийся под его кожу. Порпентина обернулась к нему, одновременно серьёзная и раздосадованная. — Может быть, нам всем наконец-то следует печься о Вас чуточку больше. Это было извинением. Грейвс ничего не ответил, а Тина плотнее закуталась в свою давно устаревшую серую накидку. Она всё ещё говорила ему правду, ту, которую считала верной, и Персиваль не мог винить Голдштейн за её честность. Тина не слишком нравилась ему – точно не так, как женщины способны нравиться мужчинам, - и всё же он умел высоко, по достоинству оценивать её внутренний стержень, её умение держать себя в разговорах с ним. Он был очарован её способностью избегать острых углов, не выглядя при этом жалостливой или снисходительной. Она тоже была человечной. Но её человечность воспринималась Грейвсом проще: просто потому, что Порпентина сама являлась частью пережитого им опыта. Связь с ней была одной из немногих, мосты с которыми Персиваль не успел сжечь за последние месяцы. Ему ничего не стоило чиркнуть спичкой – но он стоял с ней, зажжённой, в руке и ничего не предпринимал. Персиваль верил в её бескорыстие и не закрывался. — Твоя сестра сказала, что газеты заинтересовались тобой. На секунду Тина показалась сбитой с толку. Её рука неестественно двинулась, едва не опрокинув часть снега на то, что по весне должно будет явить собой подобие клумбы. Она всё еще помнила их разговор в больнице, то, как противоречиво и заинтересованно звучали слова Грейвса, и помнила эфемерное ощущение капкана на своей тонкокостной ноге. Но общение с Персивалем всегда было обоюдно заточенным лезвием: если она надеялась услышать что-то от него, если хотела сохранить его доверие, то должна была давать ему что-то в ответ. — Некоторые люди не гнушаются снискивать славу за счёт чужого горя. — Твоего горя? Она покачала головой, чуть удивлённая предположением Персиваля. — Я не несчастна. Или, хотя бы, знаю достаточное количество людей гораздо более несчастных, чем я, — Порпентина спрятала палочку в пальто, ещё разок внимательно оглядев результаты своей работы. — Я говорю о том, что кто-то не считает отвратительным отплясывать на чужих костях. — Не слишком-то профессионально, — подсказал Персиваль. Тина посмотрела на него, опасаясь уловить издевку в уголках его губ. Её там не было. Либо он сумел вернуть себе самообладание за доли секунды. Любой из двух возможных вариантов её устраивал, более или менее. — Да, не слишком профессионально, — её щеки слегка покраснели, хотя дело, наверное, было в небольшом уличном морозе. — Не знаю, прошу ли я невозможного, когда говорю о рабочей этике в журналистике, но нужно же быть людьми. Персиваль выдохнул, и облачко белоснежного пара взмыло в воздух перед его лицом. Забавно, как теперь, стоило ему получить разрешение покинуть больницу, все паршивые газетёнки резко потеряли к нему интерес: публика не была заинтересована в плавно протекающем реабилитационном процессе. Публика хотела знать, какие методы использовал Геллерт Гриндевальд, а не читать о рекомендациях и прогнозах ведущих его докторов. Персивалю немного противно. — Они за тобой следили? — Да, — ответила Порпентина слишком поспешно. Закусив губу, она передумала: — Ладно, нет, не знаю. Позавчера они видели меня у церкви салемцев, когда я занималась некоторыми вопросами, но не пытались заговорить со мной или выяснить, что я там делаю, — Тина повела плечами. Даже если она старалась выглядеть невозмутимой, её волнение пробиралось наружу лёгким налётом нервозностиэ — Или, возможно, я просто выдумываю. Мне могло показаться. Грейвс кое-что знал о делишках, которые она в тайне от начальства проворачивала с оставшимися детьми Мэри Лу, желая проконтролировать их усыновление в благополучные семьи, и, в свою очередь, предпочитал держать эту информацию при себе. Если он хотел восстановиться в своей должности в министерстве, это было не самым мудрым решением. Но, возможно, дело было не только в Голдштейн. Он и сам изменился. Ему просто всё равно. — Тебе следовало бы действовать осторожнее. — Знаю, — тут же сдалась она. — Пойдёмте, покажете мне кухню. Персиваль сделал шаг в сторону, приглашая её в дом.

***

Персиваль осваивался на новом месте. Ему не потребовалось даже вмешательства МАКУСА, чтобы исключить возможное возобновление внимания прессы к себе, а те немногие из соседей, что всё-таки проявили инициативу к более близкому общению с ним, оказались не таким дерьмом, как Грейвс подумал о них изначально. Например, пожилой волшебник, живущий вместе со своим эльфом на другой стороне улицы, даже не узнал его: оказалось, он перестал читать газеты с тех пор, как ему исполнилось восемьдесят семь лет, и к ста четырнадцати годам его знания о мире ограничивались их небольшой деревушкой и историями, которые изредка пересказывал ему курносый домовик. Однажды, когда Персиваль согласился помочь ему с треснувшей от старости (и выглядящей так, словно на неё кто-то сел) палочкой, Грейвс не сдержался и спросил у него: — Что, действительно никогда не интересуетесь? — Не могу припомнить ни одного случая, когда политика сделала бы меня счастливее. — Но что, если бы произошло что-то действительное важное? — Что же, думаю, я бы заметил. Так как там моя палочка? С тех пор Персиваль взял с него пример, начав игнорировать кричащие колонки о процессе над Гриндевальдом и дестабилизированной ситуации в Европе. Это не сделало его счастливее, не так просто, но определённо, в маленькой мере, облегчило его существование. Но Персиваль на этом не остановился. Пребывание в больнице не шло ему на пользу. В её стенах, выкрашенных в нейтральный серый, он неизбежно чувствовал себя человеком, насмерть замёрзшим в отключённой холодильной камере*. Он не был болен или шокирован, но замкнутое больничное пространство внушало мысль, обратную этой, поглубже, поплотнее, понавязчивее. Это была благодатная, снабжённая чернозёмом почва, и Персиваль не хотел знать, как высоко могут взойти ростки его эмоциональной травмы. Теперь, когда он был предоставлен своему затворничеству, всё стало казаться проще. Постепенно он стал дружнее с алкоголем: жгучий огневиски заполнял ту пустоту в нём, которую не может заполнить ничто иное, а следующее за ним утреннее похмелье напоминало ему о том, что он живой. Грейвс пил прямо из бутылки, чтобы не думать и не вспоминать, до тех пор, пока не начинало хотеться выблевать содержимое своего желудка. В нём столько желчи. В нём самом. Спиртное разливалось по его телу приятным анальгетиком, обволакивающим, словно настойка из мёда. Раньше ему казалось, что перед ним была лишь тьма: неясное, расплывающееся перед глазами «ничего», мрачный и изменчивый лес его будущего, каждая из тропинок которого уводит его всё глубже и глубже, в дебри, в чащу, где обитают чудовища, готовые сожрать его. Лес, в котором он бродил в своих снах, плутающий среди причудливой игры теней, сквозь дремучие заросли плакучих ив, символов отвергнутой любви, сквозь густые кроны; ищущий хлебные крошки, разбросанные и склёванные воронами по пути к сгоревшему дому. Спустя все ночи без сна, проведённые на пропахших потом больничных простынях, спустя все мучительные размышления о возможности иного исхода, иных слов, иных действий, спустя все сожаления и все кошмары, в которых погибший мальчик рыдает над его трупом так, как рыдают лишь животные, безутешные в своём нечеловеческом горе – над трупом человека, слишком одинокого для того, чтобы кто-то заметил его пропажу, заподозрил его подмену, учуял гнилой запах его разлагающегося тела. «Пожалуйста», — шептал он, захлёбываясь собственным голосом, голосом, которого Персиваль никогда не слышал, но откуда-то знал, словно знание это было заложено в каждую нанесённую ему рану, — «пожалуйстапожалуйстапожалуйста». И Грейвс не знал, о чём он просил, и ничего не мог дать ему. Спустя месяцы заточения, спустя недели, дни и часы Персиваль наконец-то чувствовал опустошение. И между тем – странную лёгкость в голове. Ясность, приятную и укутывающую. Разум его затормозился, но очистился и прояснился, словно разобранный по весне чердак, из которого выкинули всё, кроме самого необходимого. И если для того, чтобы почувствовать это, необходимо было вливать в себя дешёвый, по вкусу напоминающий помои виски – что же, пускай. Одна сова, прилетевшая из леса, действительно облюбовала его чердак: Персиваль слышал, как она скребётся наверху, ловя и пожирая водящихся там мышей и крыс, и, в общем-то, не предпринимал никаких попыток избавиться от неё. Она прилетала, когда стрелка часов приближалась к девяти вечера, и это давало Грейвсу хоть какие-то представления о времени. Сёстры Голдштейн вновь оказались на его пороге спустя две недели. Порпентина нашла его дремлющим в гостиной, заметно обросшего и в объятиях с бутылкой. Его глазные яблоки подёргивались под сомкнутыми веками в фазе быстрого сна, но, стоило подгнивающей половице скрипнуть под женским каблуком, Грейвс уже смотрел на неё с выражением безразличного ожидания на своём лице. Казалось, он не спал вовсе, а если и спал – то не заметил разницы между сном и пробуждением. Куинни выросла за её спиной, с розовым пальто на своих плечах, и Порпентина знаком попросила её сохранять молчание. — Алкоголь? Серьёзно? Тина была в бешенстве. Персиваль видел это. Это была тихая, сухая ярость. Как будто всё то, за что она отчаянно боролась, вдруг оказалось бессмысленным и никчёмным. В это мгновение она была в гневе, она была так глубоко несчастна, и Грейвс вдруг почувствовал себя так неадекватно, так неправильно равнодушным на этот счёт. Персиваль не хотел ничего объяснять ей. Он не хотел вообще ничего. — При всём уважении, мисс Голдштейн, — сказал он, — ты не можешь говорить мне, что делать. — Вы могли сказать. — Сказать что? — Сказать «помогите мне». — Бедная, так искренне переживающая Тина. Ей так хотелось удержать себя в руках, сохранить самообладание, но высокие интонации её голоса тревожно скакнули, стоило ей на мгновение утерять контроль: — Сказать, что у вас проблемы с алкоголем. — У меня нет проблем с алкоголем. — Я в этом не уверена. — Мне жаль. Порпентина поморщилась. Запах затхлой пыли, смешавшийся с кисловатым ароматом алкоголя, заворочался у неё в ноздрях. Её замутило. Куинни потянулась к ней, чтобы взять за руку, и Тина, сама того не осознавая, позволила сестре погладить себя по ладони. Грейвс поднялся, принимая сидячее положение. Его голова раскалывалась. Он не мог вспомнить, что ему снилось этой ночью. Он не был уверен, что снилось хоть что-то. Кошмары отступили от него, не оставив ничего взамен. — Нет, Вам не жаль, — сказала Тина неожиданно спокойным тоном. Она посмотрела на него, измятого и жалкого в опьянении, и выражение лица её вмиг стало таким отстранённым. Омертвевшим. — Вам даже отдалённо не жаль. Куинни показалось, что Персиваль собирается попросить их удалиться. Из его дома или из его жизни. Однако Грейвс молчал, смотря в пустоту перед собой, и Порпентину охватило смутное чувство дежавю: она вспомнила, как смотрел он в мутное, запотевшее окно госпиталя, такой близкий и одновременно бесконечно, невыносимо далёкий. Что-то в её животе сжалось, как от спазма. Спустя час Грейвс обнаружил себя блюющим в раковину на кухне. В доме больше никого не было.

***

Персиваль не знал, сколько конкретно времени прошло с последнего визита Голдштейн. Понятие времени абстрагировалось, размылось и как-то потускнело с тех пор, как Грейвсу уже не нужно было спешить куда-либо. В министерстве никто не ожидал его возвращения. Персиваль устал сражаться с чудовищами. Он устал сражаться с чем бы то ни было. Он думал, что ему нужно время, чтобы прийти в себя, до тех пор, пока не понял, что больше не хочет приходить в себя. Он думал, что избавился от всего, к чему прикоснулся этот ублюдок, тогда, когда сжёг дотла все сохранившиеся ошмётки своей прошлой жизни. Но он не мог избавиться от самого себя. И от того, что засело глубоко в нём.

***

Тина заглянула к нему сегодня, всё еще несчастная и незаслуженно разбитая, и Грейвс пригласил её остаться на обед. Это было настолько близко к извинению, насколько Персиваль был способен. Порпентина достала яйца, поручив ему нарезать овощи, и тактично не замечала его расфокусированного взгляда и плохой координации движений. Похоже, даже Тина не могла бороться с этим вечно. Они говорили о вещах, далёких от личного, пока Персиваль движением палочки заставлял морковь отлетать в тарелку не особо ровными кружочками. Грейвс видел, как тяжело даётся Голдштейн его общество. Как много правды ей хотелось сказать, и как много слов она оставляла внутри своей головы. Они ели в тишине, притворяясь, что едят что-то вкусное, до тех пор, пока защитный барьер Тины не треснул вместе с её терпением. — Я этого не одобряю, — сказала она тогда. — Я знаю. — Вы просто ужасны. — Знаю. — Я пыталась Вам помочь. — Если хочешь помочь, то можешь вырыть мне могилу. Тина посмотрела на него, ошеломлённая и раздражённая. Грейвс вздохнул, наколов на вилку кусок перетушенной моркови. — Я не серьёзно, — примирительно соврал он. — Я контролирую ситуацию. Я обращусь к тебе, если мне действительно понадобится помощь. Порпентина отвела взгляд, катая по ободку тарелки горошинку. Грейвсу показалось, что она решила сосредоточиться на еде вместо заведомо проигранного спора. Но за этим было кое-что ещё. Смущение. Персиваль подозревал, что она чувствует себя не совсем комфортно, обедая наедине с мужчиной, но это было чувство иного рода. Грейвс был достаточно проницателен. — Что не так? Голдштейн отложила вилку в сторону. Напряжение между ними наконец-то начало рассеиваться, и Порпентина стала вновь похожа на саму себя. Ей, видимо, не терпелось сказать что-то с самого начала, и причина её визита заключалась не только в принятии формальных извинений, но и в чём-то ещё. — Вы не замечали ничего странного? В деревне, возможно? — Персиваль непонимающе нахмурился, и Тине пришлось продолжить самой: — Я думала, что дело в моих посещениях салемской церкви, но я не была в ней с тех пор, как Модести удочерила семья из Бруклина. — Журналисты продолжают досаждать тебе? — спросил Персиваль. — Если это действительно так, то ты можешь рассчитывать на то, что МАКУСА вступится за тебя. Не в их интересах и впредь привлекать внимание общественности к делам Второго Салема. — Я не уверена. — Я должен почувствовать себя оскорблённым? — Грейвс перестал жевать, сложив руки вместе. — Не думаю, что есть причины сомневаться в моей компетентности в делах, касающихся действий министерства. — Я не уверена, что это журналисты, — перебила его Порпентина. Теперь Персиваль смотрел на неё, выглядя настолько же ошеломлённым, сколько и раздражённым. Тина, найдя в нём слушателя, поделилась некоторыми подробностями: рассказала о шепотках, пущенных кем-то в отделе и касающихся сторонников Гриндевальда, о недавно прибывших в Нью-Йорк европейских волшебниках и павших на них подозрениях и, вишенкой на торте, поделилась с ним собственными догадками – с тех пор, как кто-то застиг её у церкви, её не покидало чувство невидимого наблюдателя. Персиваль не хотел знать об этом. Но теперь лезвие было направлено в его сторону. Это была опасная игра. Персиваль спросил, собирается ли она поделиться своими мыслями с министерством. — Я держу ситуацию под контролем, — сказала она. Грейвс мог поклясться, что в этот момент она наслаждалась выражением на его лице. — Мне нужны доказательства. Я не могу заявиться к госпоже Пиквери со словами «мне кажется, что за мной следят». — Можешь, — возразил Персиваль, — я настаиваю. — Интуиция не считается уликой, — грустно сказала она, возвращаясь к обеду. Она вновь выглядела настолько печальной, что Персиваль не выдержал. — Я подумаю, что можно сделать, — пообещал он, тоже взяв в руки прибор. — И у тебя соус на щеке.

***

На улице было по-зимнему темно. Утром по штату прошёлся мокрый снег, превратив внутренний двор Грейвса в месиво раскисшей грязи. Теперь же снегопад возобновился: если дело продолжится в таком темпе, то к ночи на Нью-Йорк обрушится настоящая снежная буря. Придётся расчистить дорожку утром, если он не хочет окончательно похоронить себя в четырёх стенах. Персиваль разбирал кое-что из скопившейся рабочей почты, обустроившись в кабинете на втором этаже и без удовольствия прихлёбывая огненный виски. Ничего по-настоящему достойного внимания: одно послание от президента, справляющейся о его состоянии и планах на будущее, и второе, от неё же, в вежливой, но требовательной форме просящей дать ей скорый ответ. Из-за частых природных осадков оба они были доставлены лишь сегодня, хоть и датировались серединой января, и совы, принёсшие их, напоминали мокрые комья пуха из-за налипшего на перья снега. Персиваль оставил их отогреваться, прежде чем выпустил в местную совятню в паре домов отсюда. Грейвс не знал, что ответить Серафине. Ему хотелось рассмеяться, может быть, прямо в её лицо, да и только. Он знал, что она чувствовала себя виноватой. Не столько из-за него, сколько из-за того, что контроль над Нью-Йорком ненадолго ускользнул из её рук, подвергнув опасности сотни жизней. Она чувствовала себя обманутой, обведённой вокруг пальца девочкой. И теперь она отчаянно пыталась всё исправить. Ей было больно из-за того, что случилось с Персивалем. И тем не менее: это лишь капля в море. Персиваль был благодарен за то, что ей не пришло в голову предложить ему поработать в отделе получения прав на использование волшебной палочки. Он не был уверен, что его гордость – то, что от неё осталось, - выдержит такой удар. Он уже смирился с собственной жизнью. Персиваль поправил очки для чтения, поднося отсыревшее письмо к свету. Единственным его источником служили свечи, зажжённые на дорогих, позолоченных канделябрах, скорее всего, способных послужить отдельным произведением искусства. Персиваля тошнило от помпезности, от роскоши, которой он был окружён. Он настолько не вписывался в неё, настолько не подходил, насколько оторванными от мира кажутся обывательские каракули в живописных выставочных залах. Лишними. Выставленными словно в насмешку. Ещё больше его тошнило от виски, выпитого на полупустой желудок. Он собирался разобраться с письмами, дав Серафине тот ответ, который она хочет. Но сначала он разберётся с выпивкой. Прошлые хозяева оставили в погребе целую коллекцию вин – не слишком дорогих и мало выдержанных, а оттого больше напоминающих слабоалкогольную кислятину, - но Персивалю, в общем-то, всё равно. Если пить быстро и не закусывать сыром или ещё какой претенциозной сранью, то можно опьянеть вполне достаточно. Хотя бы для того, чтобы не послать Пиквери к чёрту. Грейвс спустился в столовую. Несколько немытых тарелок всё еще оставались на своих местах вместе с недоеденными кусочками холодной пищи – омлет с чем-то, в большей или меньшей степени напоминавшим тушёные овощи. Разговор не собирался выходить из его головы. Персиваль взял бутылку вина и двинулся к лестнице, чтобы вернуться в кабинет и закончить, наконец, с ответом для Серафины. Он замер на первой ступеньке, когда снаружи послышались характерные звуки шагов, приближающихся к входной двери. Одна из половиц на веранде скрипнула так, как скрипела всегда, и на несколько мгновений повисла тишина. Грейвс поставил вино на одну из тумб. Тишина продолжалась секунду, две, пять или десять, прежде чем с другой стороны раздались три коротких стука. Грейвс внутренне застонал. С каких-то пор его дом, его место изоляции, стал напоминать проходной двор. Люди вторгались в его личное пространство, сносили его защитные форты и ожидали благодарности за то, что спасали его от одиночества. Снаружи чёртов снегопад. Персиваль открыл дверь перед человеком, что стоял на его крыльце, словно буревестник. — Криденс. Он не узнал своего голоса. Это был хрип, выдох, толчок воздуха из груди, порыв снежного ветра в начинающейся метели. Это не было его голосом. Это вообще не было голосом. Персивалю показалось, что кто-то ударил его обухом по голове. Что мир ушёл у него из-под ног и вернулся обратно – швырнул его о реальность, словно о пол. О реальность, в которой Криденс Бэрбоун был жив. Они посмотрели друг на друга. Криденс, в своём не сидящем по фигуре пальто голубого цвета, высокий и несуразный, как выдранный из гнезда скворец с длинной шеей. Его короткие волосы промокли и висели на лбу дурацкими сосульками, чёрными и липкими. Неподвижный, подобно деревянным статуэткам в дорогих викторианских витринах, он стоял перед ним с чем-то, напоминающим благоговение в своих глазах, так, как иные часами простаивают перед изображениями святых мучеников в церквях. Грейвсу стало плохо от этого взгляда. Это было слишком много. Персиваль не мог столько вынести. — Ты должен быть мёртв. Криденс смотрел на него, долго и внимательно. Персиваль не стыдился своей грубости. Это шок, говорил он себе, это слишком жестоко, чтобы быть правдой. Бэрбоун дрожал, он трясся, словно в припадке, не решаясь двинуться с места. Грейвс не приглашал его войти. Грейвс не видел этого, он просто знал, что Криденс репетировал это мгновение. Он представлял его. Он думал о том, что скажут ему и что скажет он сам. Он разыгрывал его в своём воображении. И судя по всему, Персиваль Грейвс не оправдывал его ожиданий. Криденс вдруг издал странный звук страдающего ребёнка. Он словно попытался заплакать, но ничего не вышло – он лишь шумно втянул воздух сквозь сжатые челюсти. В нём этого попросту не было. Наконец он сказал. — Но я выжил.