Exulansis

Взгляд Персиваля преследовал Криденса, пока он снимал свои насквозь промокшие ботинки и расправлялся с блестящими от снежинок пуговицами пальто. Дом выглядел тёмным и пустым, и, не прислушиваясь, нельзя было расслышать глухой скрежет откуда-то сверху: сова царапала своими коготками старые доски, или выклёвывала насекомых из щёлок, или устраивалась на жёрдочках. В тишине, гипнотизирующей их обоих, Криденсу казалось невероятным, что Персиваль не слышит его бешеного сердцебиения. Прошло лишь несколько дней с той ночи, когда он вошёл в этот дом подобно сиротке, которую голодающие бедняки вынуждены были, ведомые последней надеждой, подкинуть к чужому порогу. Теперь надежды не было. Прямо сейчас он стоял здесь пьяный и выдумывающий, что бы такое сказать об анимаге, который ему чуть глаза не выцарапал. Вот что было безумием. Неделю назад сама мысль об этом показалась бы злой шуткой, а теперь это было правдой – ни больше ни меньше. Бэрбоун слышал, как шумит кровь у него в ушах. Такое уже случалось с ним раньше, после долгого бега или оргазма, и всё же представлялось совершенно неуместным испытывать волнение такого рода сейчас. Это не было возбуждением или дурнотой, и даже не ставшим привычным оцепенением, что неизбежно охватывало его в некоторые особенные моменты наедине с мистером Грейвсом. Его головокружение всё ещё было проблемой, большей, чем ему бы хотелось, и к тому же он предчувствовал, как его начнёт тошнить через полчаса – если он не успеет добраться до своей кровати в гостевом крыле. И всё же дело было не в этом. — Всё нормально, — спокойно, уверенно сказал ему Персиваль, демонстрируя полный контроль над ситуацией. — Я не хотел тебя напугать. Напугать. Вот где собака зарыта. Криденс просто испугался. — Всё нормально, — повторил он за мужчиной. Персиваль кивнул ему, удовлетворённый ответом. Мистер Грейвс не боялся – ничего такого в его голосе. Только отвернулся, чтобы повесить пальто на крючок, и вышагнул из расшнурованных ботинок. Словно рой пчёл, тысячи всевозможных вариантов развития событий копошились в его мозгу. Он был хорош, очень хорош: некогда лучший из мракоборцев, он всё ещё оставался им и сейчас. Напряжённый и вдумчивый, он стоял, словно почуявшая запах дичи охотничья собака: уже встревоженная хрустом веток, с проснувшимися, доведёнными до предела инстинктами, она безошибочно берёт чуть не ускользнувший от неё след. Наверное, где-то в глубине души ему не терпелось очертя голову броситься на чердак с волшебной палочкой в руке: обыскать каждый угол, сбросить все ширмы, проверить каждую тень, каждый шорох, каждый замок – словно чудовища, о существовании которых он не подозревал, но чьё присутствие всегда смутно ощущал, могли притаиться даже в крохотной замочной скважине. Может быть, хватило бы последнего рычажка, последней команды, последнего слова, простого «фас», чтобы заставить Персиваля сделать этот бросок. И всё же, Криденс чувствовал это мурашками на своей коже, он сознательно удерживал себя от этого эмоционального порыва. Необдуманного поступка. Аффекта или вроде того. Криденс был готов поспорить, что именно так он бы и выразился. Может быть, мистеру Грейвсу просто не хотелось ударить в грязь лицом. Показаться Криденсу параноидальным старикашкой. Бэрбоун не был готов анализировать это сейчас. Мистер Грейвс мог ошибиться. Это могла быть сова. Просто сова. Они оба понимали это, в большей или меньшей степени, и всё же Криденс не знал, как можно мягче выразить эту мысль, не ставя под сомнение авторитет Персиваля. Он представил все эти стены, бесконечные, непреодолимые пропасти между собой и мистером Грейвсом: стоило ему перелезть через ограду, и впереди его ждали сотни и сотни других, более изощрённых препятствий. Пока он ещё не видел выхода из этого моря самоненависти и ложной, то и дело воскресающей в нём надежды. В конце всего, эгоизм не позволил ему выдать свои сомнения. — Что Вы намерены делать? — одними губами спросил Криденс. Вся загадочность момента вмиг рассыпалась, и Бэрбоун почувствовал, как вместе с тем сократилась дистанция между ними. — Мне нужно, чтобы ты вернулся в свою комнату, — ответил Персиваль, не отвечая на вопрос. — Сможешь сделать это? Нелепо было спрашивать. Ему просто хотелось, чтобы Криденс почувствовал себя участником. Бэрбоун сделал шаг в сторону лестницы, и его рука поймала лишь пустоту в том месте, где, как ему казалось, был локоть Персиваля. Грейвс подхватил его около первой ступеньки: механически, как если бы Криденс был покачнувшейся на краю столика вазой. Бэрбоун догадался взяться за перила, найдя в них точку опоры, и Персиваль неуверенно убрал от него свою руку. — Я смогу, — заверил его Криденс, поколебавшись. — Почему мы не можем зажечь свечи? — Мне бы не хотелось дать кому-нибудь понять, что мы вернулись домой, — терпеливо объяснил Персиваль, наклонившись к его уху. Он подглядел, как поёжился при этом Криденс: впрочем, вполне вероятно, ему просто было щекотно чувствовать чужое дыхание на своей шее. — Ты точно помнишь, где находится твоя спальня? Найдёшь её сам? Персивалю показалось, что плечи Криденса немного напряглись при словах о спальне. Любопытно было бы узнать причину, жаль даже, что у него совершенно не осталось времени выяснять её сейчас. Засомневавшись на мгновение, Криденс, имевший полное право взбрыкнуть и потребовать объяснений, легко уступил ему. Да, он помнит, где находится спальня, и ему не будет трудно найти её даже в темноте. Уверен ли он, что Персивалю нет нужды провожать его лично? «Нет, спасибо, я справлюсь». — Подожди минуту. Словно кошка, спокойно ориентирующаяся в темноте, Персиваль нащупал ручку одного из неприметных ящичков комода в прихожей. Палочка из тиса, немного изогнутая у самого конца, лежала в нём среди кипы пустых, отвлекающих внимание конвертов. Это была не его палочка. Ерунда, купленная по дешёвке у одного из рыночных торгашей и годящаяся для тренировок совсем молодых волшебников: такую не жалко будет превратить в щепки или проиграть в каком-нибудь дружеском споре. Персиваль приобрёл её, чтобы Порпентина почувствовала себя спокойнее, и всё же, понимал он теперь, это было лучше, чем ничего. Криденс наблюдал за ним из-за плеча и, когда Персиваль произнёс, перестраховываясь, тихое «Люмос», быстро-быстро заморгал слезящимися от яркого света глазами. Грейвс притушил огонёк, прикрыв его ладонью, и направил тусклый лучик на ступени. — Запрись и посиди тихо, — велел он, осторожно поднимаясь на второй этаж: юноша шёл медленнее, и Персивалю приходилось подстраивать свой шаг под его, — ладно, Криденс? — До самого утра? Ступенька под его ногой скрипнула со звуком, похожим на пение сверчков. Ровно секунду Грейвс выглядел так, словно вёл с собой утомительную внутреннюю борьбу. — Я зайду к тебе, когда посчитаю, что всё в порядке, — великодушно пообещал он. — На твоём месте я бы не ложился, но я не рассержусь, если ты уснёшь. Просто не привлекай внимания. Персиваль тщательно разжёвывал ему каждое слово, как хорошему и послушному, и всё же немного глуповатому ребёнку – не бери конфеты у незнакомцев, не убегай далеко от мамы, попроси полицейского отвести тебя домой, если потеряешься. Ему не хотелось, чтобы вмешательство Криденса подвергло угрозе его план. Или его самого. Персиваль мог приказать ему не высовываться, словно одному из мракоборцев штаба, пригрозить или рявкнуть, как на какого-нибудь из его горе-ровесников, и Криденс бы замер перед ним, словно маленький кролик перед лицом опасности: неспособный даже пошевелить лапками из-за того, в каком ужасе пребывает всё его существо. Гораздо охотнее Бэрбоун слушал, если обращаться к нему в его же мягких, упрашивающих интонациях – не нужно было хорошо разбираться в людях, чтобы понять эту истину. А Персиваль умел приспосабливаться – даже когда ему не сильно того хотелось. Грейвс смотрел ему вслед, когда Криденс, преодолев подъём, скрылся во тьме коридора: вытянув руку вперёд, он неловко шёл, с опаской, маленькими шагами, боясь напороться на невидимый вражеский штык. Босой, бесшумный, как сама тень, он без единого слова или упрёка слился с ней за мгновение до того, как Персиваль оказался не в силах больше смотреть на его удаляющуюся фигурку. Грейвсу хотелось бы знать, почему видеть его в своём доме, рядом с собой, видеть его вообще настолько тяжело. Он узнает это. Но сначала узнает, что за чертовщина творится на чердаке. Персивалю нравилось чувствовать, как ускоряется его пульс, ощущать, как бьются невидимые точечки на запястье и шее. Грейвс не мог объяснить Криденсу, почему он настолько уверен в своей правоте. Он не мог объяснить это даже самому себе. Он просто знал, так, словно всегда смотрел на мир лишь через отдельные мазки – и лишь сейчас, отойдя на несколько шагов назад, перестав зацикливаться на деталях, потеряв так много времени, прозрев, сумел увидеть цельную картину, и картина эта поразила его. Считать так было высокомерием, и всё же Грейвс пребывал в уверенности, что Криденс не поймёт его – даже если Персиваль и постарается как-нибудь выразить это словами. Нет смысла даже пробовать. Криденс никогда не чувствовал того же самого. Он вообще не нуждался в Криденсе, напоминал себе Персиваль. И в его понимании. На чердаке пахло сыростью, травами и залежалым старьём. Видимо, когда-то хозяева засушивали здесь растения для зелий, но, потеряв интерес, совсем перестали следить за порядком. В углу, где находился рабочий стол, всё пространство от пола до потолка было завалено оборудованием для исследований: бесконечное количество колбочек и скляночек, перегонных аппаратов, записных книжек и надёжно закупоренных, по алфавиту классифицированных зелий. Судя по слою пыли, никто не прикасался к ним с самого отъезда прошлых владельцев во Францию – а может быть, многим дольше. Персиваль пробежался глазами по названиям некоторых из них: даже никуда не годящееся знание французского не помешало ему узнать экстракт бадьяна и болтушку для молчунов. Грейвс опустился на корточки, внимательнее осматривая пожелтевшие карточки. Интересно. Круглое окошечко под потолком было распахнуто настежь, на полу, полках и столе лежали кучки не успевшего растаять снега – тот беспрепятственно падал сквозь незаделанные отверстия в крыше. Грейвс подошёл к окну, попробовав закрыть его изнутри. Дрянь дело. Замочек сломан – закрывай не закрывай, чини не чини, а ветер всё равно пустит всё насмарку. Персиваль задрожал от холода – рубашка, даже застёгнутая доверху, не помогала сохранить тепло. Идиот. Незачем было снимать пальто, а теперь расплачивайся, терпи, не поворачивай назад. Чердак был пуст – опытному глазу не понадобилось и двух минут, чтобы распознать это. Испытывал ли Грейвс разочарование? Что же, возможно. Поразмыслив, Персиваль заставил палочку гореть ярче, озаряя предметы вокруг, и беззастенчиво огляделся по сторонам. На первый взгляд, никаких очевидных следов пребывания человека: никакого тряпья, сложенного в подобие кровати, никакой еды или следов использования чего бы то ни было – будь то стул или письменный стол с нагромождением мутных колбочек. Персиваль задрал голову. Наверху, над самым окном, ласточкино гнездо. Заброшенное. А вот запах птичьего помёта был свежий, хоть и понадобилось время, чтобы распознать его за навязчивой вонью гнилой древесины. Персиваль услышал писк. Обернувшись на звук, он подсветил палочкой один из углов: что-то чёрное, живое, из шерсти, плоти и крови. Мыши, отожравшиеся и непуганые, бесстыже грызли какой-то мусор. Грейвс хмыкнул, почувствовав мрачное удовлетворение. Наверное, что-то подобное испытывали доктора, диагностирующие верную причину смерти. Бросилась ли «сова» наутёк, услышав их с Криденсом бормотание или преследуя какие-то собственные цели, – без разницы. Необходимость что-то предпринять висела на руках Персиваля свинцовыми гирями. Он не может смиренно ждать завтрашнего вечера. Он уже промёрз до самых костей. Перебирая варианты, он на всякий случай использовал Вердимилиус* – шансов почти нет, но… Бессмыслица. Никакой тёмной магии. Это было бы слишком просто. Гриндевальд никогда не был простым. Нутром он чувствовал, что упустил что-то. По крупицам восстанавливая в памяти последовательность собственных действий, он вернулся к окну. У самой рамы, там, где царапин на дереве было больше всего, — пятна подсохшей крови. Чёрные под лунным светом. Неудивительно, что Персиваль не узнал их сначала. С ощущением надвигающейся беды он выглянул наружу: затянутые снегом холмы уходили далеко за горизонт, и полоса соснового леса на западе лежала на земле длинной кривой тенью. Свет горел в паре соседних домов, и Персиваль подумал об одиноком мистере Броке, укладывающемся спать в такой же старой, как и он сам, постели. Грейвс дождался, пока погаснет огонёк в последней из комнат его дома. Мистер Брок уснул под сочувствующим взглядом Персиваля. Моргнув, Грейвс развернулся, переложив волшебную палочку в левую руку и обратно. Он уже знал, что делать. Необходимо было сделать очень многое, и сделать это быстро. Завтра, утешал он себя, скрепя сердце. Завтра он своего не упустит. Сегодня Персиваль был намерен оградить дом несколькими защитными чарами – просто, чтобы успокоить собственную совесть. Дыша ртом, он мерил комнату огромными шагами и не замечал ничего вокруг себя, пока рассеивал заклинания с тщательностью садовника. Два глаза внимательно смотрели на Персиваля Грейвса из дома напротив, но взгляд этот не принадлежал мистеру Броку. Свет высоко взошедшей луны на секунду упал на них, осветив нечеловеческие зрачки. Комья снега свалились на истоптанную дорожку, когда птица, сидящая на ели, вспорхнула широкими крыльями и скрылась под крышей поместья Броков.

***

Криденс сидел на корточках, прислонившись ухом к надёжно запертой двери. Никаких криков, никаких звуков битвы, никакого грохота падающей мебели. Он согнулся, попробовав прислониться щекой к холодному полу. Так он не слышал ничего, кроме гула, с которым его кровь бежала по сосудам. Едва переступив порог, Криденс не был уверен, что будет способен этой ночью хоть на что-то, кроме сна: а сна, как оказалось, не было ни в одном глазу. Минуты ожидания превратились в пытку. «Ещё двадцать минут, и я выйду посмотреть, всё ли в порядке», — лгал он себе. Проходили двадцать минут, а за ними следующие двадцать, а за ними другие «теперь точно последние двадцать минут». Ничего не происходило, только сердце по-прежнему стучало в его ушах, разгоняя кровь по всему телу. Он бы не посмел ослушаться мистера Грейвса. И ему всё ещё было страшно. А вдруг с ним что-то случилось? Криденс не сможет жить с этим. Он просто не сможет. Набравшись сил, Криденс тяжело поднялся на затёкшие ноги – в коленях покалывало так, что даже волоски шевелились. Всё ещё в состоянии транса, он принялся ходить от забитого всяким хламом шкафа до кровати и обратно, и так раз за разом, дожидаясь, пока физическая усталость не вытравит из него все ненужные мысли. В конце концов, необходимо было подумать о том, что сказал Персиваль. И дело даже не в «у нас на чердаке» - хвататься за это не было никакого смысла. Но что, если мистер Грейвс прав? Что, если всё это время за ними наблюдал другой волшебник, и что, если Криденс был виноват в этом? Привёл его на своём хвосте, привёл за собой, вместе с собой опасность? Не останавливаясь, он тряхнул головой. Нет, не может быть. Он был осторожен, очень осторожен, он выжидал, прежде чем как можно незаметнее, разве что не на носочках прийти в дом мистера Грейвса. Никто не может знать о том, что он здесь. Разве что Ньют. Пришлось написать ему – Криденс просто не мог так ужасно поступить с человеком, столь много сделавшим для него. За Ньюта он мог поручиться, Ньют никогда бы не предал его. Ньют достал бы ему луну с неба, если бы Криденс попросил. Если бы это заставило его доверять Скамандеру, вновь доверять людям, ну хотя бы чуточку больше. Предать его сейчас, предать его таким образом было бы сродни выстрелу в рёбра. К тому же он не давал точного адреса. Нет, Ньют здесь ни при чём, и тем более… Криденс остановился, поражённый внезапной болью. Задумавшись, он не рассчитал свой шаг и ударился мизинцем о ножку кровати. Испугавшись, что закричит, Бэрбоун крепко зажал рот ладонью. Боль ну просто адская. Что он за идиот?! От злости Криденс слегка куснул себя за костяшки, как делал только в детстве, и с выражением, не определившимся между гневом и отчаянием, плюхнулся в свою кровать. Холодную, неуютную, пахнущую только им самим и немного – хлоркой. Боже. Он до сих пор не мог поверить в то, что сделал утром. Он умрёт, если хоть кто-нибудь об этом узнает. Все его фантазии о времени, когда они смогут превратить это в анекдот, были глупой фальшью. Он скорее убьёт себя, чем признается. Это было слишком. Повернувшись на живот, даже не раздеваясь, Криденс мученически потянулся и свесил пострадавшую ногу на пол. Вконец измотанный, он, видимо, задремал, потому что, открыв глаза в следующее мгновение, он уже не мог точно сказать, сколько пролежал в такой позе. Левая нога окоченела. Он услышал, как щелкнул замочек – наверное, это и разбудило его, — и незамедлительно почувствовал чужое присутствие в комнате. Не поднимая головы, не двигаясь, почти не дыша, он решил притворяться спящим – выкроить себе лишние две минутки, «воздух перед смертью», потому что не был готов ни к тому, что скажет ему Персиваль, ни к тому, что может сказать мужчине он сам. Грейвс стоял возле его кровати, и каким-то образом Криденс физически мог почувствовать его тень на своей спине. Наверное, он всё-таки зажёг свечи. Цепкий, почти изучающий взгляд Персиваля давил на него. Бэрбоун не мог его выносить. Не стерпев, он слегка качнул ногой: так, как легко мог бы сделать человек во сне, и всё же это движение, как тайный сигнал, казалось, вывело Грейвса из равновесия. — Я думал, что ты ляжешь спать, — вдруг сказал он, намекая на заправленную кровать, и звук его голоса заставил Криденса подскочить, словно ужаленного. Смешавшись, Персиваль виновато добавил: — Прости. Что ты делаешь? «Притворяюсь спящим». Перекатившись на спину, Криденс посмотрел на него. Сквозь смущение от неспособности найти ответ он чувствовал, почти отстранённо, как горят его щёки от того, как долго он пролежал лицом на покрывале. Наверное, он сейчас выглядит просто чудовищно. С другой стороны, мистер Грейвс и так смотрел на него, как на чудовище – так что, в каком-то смысле, он ничего не терял. — Ничего, — буркнул он, справившись с чувством лёгкой неловкости. — Думаю о всяком. Дремлю. «Ты не спал, когда я вошёл». Криденс видел, как Персивалю хочется произнести это: по тому, как поджались его губы, как вспыхнули и погасли его глаза, как эмоции вновь прочертили на его лице эту неприязненную складочку между бровей, которую Криденс мог бы страстно зацеловать – и которую предпочёл бы не видеть. Он не спал, но если так, то Криденс знал, как Персиваль стоял над ним и смотрел, как смотрят на любовников или на безмятежно спящих домашних животных. Бэрбоун мог бы легко перехватить и ткнуть Персиваля его же оружием, его жестоким подтруниванием и ужасным сарказмом. Именно поэтому, и только поэтому, Грейвс промолчал. — Мне следовало постучаться, — признал он не столько из-за чувства вины, сколько из-за необходимости заполнить чем-нибудь затянувшуюся паузу. — Вам следовало постучаться, — меланхолично повторил за ним Криденс. — А тебе следовало выучить Анигиларе**, — продолжил Персиваль, не настроенный на игры. — Что-то такое я имел в виду, когда советовал тебе запирать комнату. — У меня даже нет палочки, сэр, — устало напомнил Криденс, исчерпав тему для разговора. Бэрбоун пребывал в некотором недоумении от старательных попыток Персиваля избежать самой очевидной темы для разговора. Свечи были зажжены, они больше не говорили шёпотом, мистер Грейвс был в полном порядке. Всему этому нужны были объяснения. Нельзя просто сказать «у нас на чердаке анимаг», а потом притворяться, будто ничего необычного не произошло. Криденс всё ждал, пока он заговорит об этом, но Персиваль, казалось, собирался оттягивать неизбежное целую вечность. — Сэр? — Так и будешь лежать? — оборвал его Грейвс. Проглотив язык, Криденс сел на кровати и поправил задравшуюся во сне рубашку. Персиваль всё ещё стоял перед ним, и лицо Бэрбоуна оказалось где-то на уровне его паха. Слишком оскорблённый его плутовством, Криденс почти не заметил этого. — Это что, на самом деле была просто сова, а теперь вам стыдно даже признаться мне в этом? Это была атака: намеренная и внезапная. Лицо Персиваля вдруг окаменело, застыло, как если бы было лишь нарисованной картинкой: неловким портретом художника, ещё не научившегося изображать человеческие эмоции. На одну болезненную секунду Криденс испугался, что его глупый выпад вновь вернёт их назад: к вежливому равнодушию и непроизнесённому «пожалуйста, не попадайся мне на глаза». Его сердце подпрыгнуло. Он отвернулся к стене, готовый расплакаться, и, к собственному удивлению, предчувствие глупых слёз принесло ему облегчение. Если ты плачешь, значит, с тобой всё нормально. Как давно Криденс не плакал? Внезапно мистер Грейвс пихнул его в плечо, словно друга в баре. — Какой ты всё-таки невыносимый, когда выпьешь, — вынес он свой приговор, а затем, смешно изменив голос, спародировал истеричные интонации Криденса: — «Просто сова». Просто «стыдно признаться». Бэрбоун не ответил. Даже не повернулся. — Не смотри на меня так, словно сейчас кинешься меня душить. — Я вообще на вас не смотрю. Я смотрю на стену. — А я всё равно чувствую. Криденс вздрогнул, но не двинулся с места. — Я уверен, что это анимаг, — сказал Персиваль тем же тоном, каким иной раз мог подшутить над ним. — Думаю, он либо догадался, что я собираюсь провести его, либо что-то вынудило его спешно улететь. — О?.. — только и смог вымолвить Криденс, не совсем уверенный, какой вопрос задать. — По большей части это не имеет значения. Завтра я буду ждать его. И послезавтра, если понадобится. — Персиваль помолчал, погладив большим пальцем переносицу. — Мне это всё очень не нравится. Даже если бы это была «просто сова», я бы предпочёл перестраховаться, чем недоглядеть. Однажды он уже совершил такую ошибку. Больше не совершит. Уткнувшись лбом в изголовье кровати, Криденс следил за мужчиной краем глаза. — Вы не должны дать кому-нибудь знать об этом? — Кому-нибудь? — искренне не понял Персиваль. — Не знаю, —пролепетал Криденс. — Соседям. Другим волшебникам. Министерству. Грейвс посмотрел на него так, словно Криденс спросил, не собирается ли он отрастить себе хвост. — Несмотря на твоё огромное доверие к Министерству, я бы предпочёл этого не делать. — Я вам ничем не смогу помочь, — тихо шепнул Криденс. — Я тебя не слышу. — Я вам ничем не смогу помочь, — с трудом повторил он, как если бы слова причиняли ему боль, а затем не сдержался и выпалил всё немедленно: — Я ничего не умею. Совсем. В смысле, я даже не знаю, что такое Анигалоре. — Анигиларе, — поправил Персиваль. — Вот именно. — Не переживай насчёт этого, — посоветовал ему Грейвс, устав стоять, и, засомневавшись, опустился на стул у другой стороны кровати. Волшебная палочка небрежно торчала из его кармана, — хотя я это и не совсем одобряю. Впервые за ночь Криденсу пришло в голову, что Персиваль не собирается никуда уходить. — Не совсем одобряете? — переспросил он. — Было бы хорошо, если бы ты мог защитить себя, — продолжил Персиваль, размышляя вслух, — не говоря о том, что бытовая магия очень удобна в повседневной жизни. — Я могу справиться и без бытовой магии, — нехотя заспорил Криденс, продолжая упорствовать из одного только принципа. — А я могу перечислить тебе много плюсов магии. «Я-не-стану-обскуром-и-не-начну-крушить-Нью-Йорк», кстати, второй в списке. Ты вообще в курсе, как много труда вложили архитекторы в тот мост, который ты раскурочил, вредитель? — Что же тогда первое в списке? — Можно бриться и читать газету одновременно. Криденс фыркнул, подтянув к себе ноги. Мизинец всё ещё болел. Может, даже синяк останется. Вот над чем мистер Грейвс бы точно хорошенько посмеялся. И ещё над выражением его лица в ту секунду. — Этому что, тоже в школе учат? — Нет, такое мы передаём из поколения в поколение. Теперь Криденс слишком внимательно рассматривал переплетение венок на своих сухожилиях. Персиваль моментально понял, что сказал что-то не то. Из поколения в поколение. Конечно, он не мог придумать ничего умнее – кроме как сказать такое сироте. — Я тебя расстроил, — заметил он. — А это проблема? Грейвс пожал плечами. Больше он ничего не сказал. Это и было ответом. — Не думаю, что анимаг вернётся сегодня, — заговорил он вновь спустя время, показавшееся утомлённому Криденсу часом. — Но я даже не мечтаю о том, что смогу теперь сомкнуть глаза. Мне будет спокойнее, если я останусь и буду уверен в твоей безопасности. — Прямо здесь? — А это проблема? Криденс пожал плечами, подражая его манере уходить от ответа. Это тоже рассказало обо всём. Персиваль заворочался на стуле, скрещивая ноги, и осмотрелся в поисках какой-нибудь оставленной на видном месте книги – собирался скоротать время до рассвета. Криденс смотрел, как он поднял с пола увесистое собрание сказок и, видимо, сочтя их недостаточно интеллектуальным чтивом для себя, потянулся к сложенным на подоконнике учебникам. Первый курс Ильверморни, и первый курс Хогвартса, и первый курс магии для деточек чистокровной аристократии, переведённый с немецкого и предназначенный для обучения на дому. «1900», значилось на обложке. «В новый век с новым самоучителем». Криденс тогда ещё даже не родился. Персиваль, должно быть, уже да. — Спи, — сказал он Криденсу, листая учебник в красноватом свете свечи, — уже очень поздно. Тебе давно следовало бы лечь. — Вы правда думали, что я так поступлю? Что я просто запрусь здесь и лягу спать, пока вы там… Криденс не договорил, подменив последнее слово жестами. — Нет. Не думал, — подтвердил Персиваль, опровергая свои первые слова. — Думал, что ты будешь мучить себя, пока никаких сил не останется. Всё было не так? — Всё было не так. Персиваль улыбнулся. Снисходительно. — Ты едва на ногах стоял, когда я привёл тебя домой, — сказал он, поправляя загнутый кем-то уголок на странице с исцеляющим заклинанием. — Могу представить, как тебе хотелось рухнуть на кровать. — Да, но спать? — Тебе ничто не угрожало. Я обо всём позаботился. — Я совсем не об этом. Вы знаете. Грейвс сощурился, сплетая пальцы вместе. Криденс не мог поверить, что он не знал. — Я боялся, что с вами что-нибудь случится, — сказал он, потому что скрывать это не было никакого смысла, а затем ненадолго замолчал. — Может быть, вам кажется, что это всё чепуха, и в том, что вы делали, не было ничего опасного, и что вы делали такое тысячу раз, и что это совсем не похоже на это ваше «лезть на рожон» и… Секунду спустя Криденс понял, что больше не может это выносить. Ненависть к самому себе затопила его, подобно вязкому сиропу, от которого почти невозможно отмыться. Отказаться от любви к Персивалю Грейвсу. Вот чего он хотел. Чего он добивался. Забыть. Забыть, забыть, забыть. Почему он чувствовал, что делал всё для того, чтобы убежать от своей цели всё дальше и дальше? Сделать её ещё более недостижимой, чем сейчас? Превратить минуты наедине с ним в пытку? — … если бы вы там умерли, то я бы не смог с этим жить. Ещё секунду спустя Криденсу казалось, что каждый его нерв пребывает в агонии. Резко поднявшись, он принялся снимать с себя рубашку, показывая, что собирается переодеться и отойти ко сну. Персиваль оставался неподвижен: в таком положении Криденс больше не видел его, и всё равно чувствовал неотрывный взгляд мужчины на своём взлохмаченном затылке. — Ты пытаешься сказать мне то, что я думаю? — осторожно, осторожнее, чем любой счёл бы допустимым, уточнил Персиваль. — Может быть, — рассеянно бросил Криденс. Рубашка упала, обнажив широкие плечи, и Криденс сунул её в шкаф, не потрудившись воспользоваться вешалкой. Из всего, что он когда-либо говорил мистеру Грейвсу, это было наиболее похоже на признание в любви. Если бы он сказал это ещё чуть более прямо, то Персиваль уже не смог бы игнорировать это так, как делает сейчас. Это бы сбросило последний перекидной мост на обратную сторону. Последняя ясность. Никакой недосказанности. Никакой возможности не замечать очевидного. — Не надо, — мягко предупредил его Персиваль. Опять. — Да какая теперь разница. — Отчаяние сделало Криденса раздражительным и нервозным. — Отвернитесь, сэр. Я хочу переодеться. Они оба были мужчинами. Фактически Криденс даже не был обязан просить о таком. В его теле не было ничего такого, чего не было бы у мистера Грейвса. Никакого интимного секрета, женской тайны. Персиваль мог смотреть на него, как смотрели мальчишки в общей бане – с любопытством, но не более того. Разве что у Персиваля, в отличие от них, не было никакого желания помериться членами. То ли из-за усталости, то ли из сострадания Грейвс развернул свой стул к окну. — Я отвернулся. — Спасибо. Криденс снял ненавистный ремень, стягивая брюки без всякого уважения к портному. И бельё туда же. Днём, когда вернулся мистер Грейвс, Криденс почти решился на то, чтобы так и проходить остаток вечера – явиться на званый ужин — без белья. Тогда это казалось интригующим. Сейчас он был рад, что не сделал этого. Это стало бы последним гвоздём в крышку его гроба. Доставая ночную рубашку, он несколько раз переступил с ноги на ногу, чтобы не замёрзнуть. Показать мистеру Грейвсу, что он ему безразличен. Показать мистеру Грейвсу, что он ему безразличен. Показать мистеру Грейвсу, что он ему безразличен. Сколько бы раз Криденс ни повторял это в своей голове, мысль всё равно не становилась более реальной. — Ты начал читать какой-нибудь из учебников? — спросил Персиваль, чтобы заполнить тишину. — Курс Хогвартса, — ответил Криденс, спрыгивая с крючка. Не было никакого смысла продолжать ту тему. — Почему не Ильверморни? Не чувствую в тебе американского патриотизма. — Меня тошнит. — От патриотизма? — Нет, серьёзно, меня тошнит. Персиваль обернулся к нему, складывая книгу на коленях. Нездорово бледный, Криденс стоял у своей кровати – несчастный, словно призрак утопленника. Стыдно было признаваться мистеру Грейвсу в таком. И всё же не больше, чем во всей той сентиментальной чуши, что он наговорил до этого. — Просто ложись, — сказал Персиваль, кивнув на подушки. — Закрой глаза и спи. Должно пройти. — Вы выпили столько же, но вас не тошнит. Минуту Персиваль не отвечал. — Я более опытный пьяница, — признался он в конце концов. Откинув край одеяла, Криденс залез в свою ненагретую постель. Ничего и близко похожего на постель мистера Грейвса. Бэрбоун поворочался, пытаясь устроиться поудобнее. Кровать была почти такая же: широкая, не особо пружинистая, с хорошим постельным бельём и дубовыми ножками. Он вспомнил ощущение на своей коже, когда его лицо впервые коснулось подушки мужчины, его лица, пусть даже через посредника. Криденс не хотел, но из его рта всё равно вырвался, подобно крохотной пичужке, странный звук: что-то между всхлипом и простым вдохом. — Есть что-то, о чём я должен знать? — спросил мистер Грейвс. Криденс зажмурился, но в комнате всё ещё было недостаточно темно. Бэрбоун воспользовался этим, чтобы соврать: — Я не могу спать при свете. Звук перевёрнутой страницы. — Накройся одеялом поплотнее, — посоветовал мистер Грейвс вместо того, чтобы погасить свечи.

***

На следующий день его ладонь лежала поверх руки Криденса, крепко сжимая волшебную палочку и не давая юноше переместить пальцы ниже или выше. Держать нужно у конца, говорил он, но сильно и уверенно, ни в коем случае не так, как держишь перо или ложку. Кто-нибудь вообще стал бы держать волшебную палочку, как ложку? «Нет, но от тебя можно ожидать чего угодно». Криденс не был уверен, что смог бы взяться за неё хоть как-то – даже если бы ему очень захотелось. Его пальцы буквально окаменели. Ему хотелось выкрутиться из-под его прикосновения, лишь бы прекратить эту искусную пытку, и вместе с тем хотелось, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Открытый учебник лежал перед ними, пока они сидели на диване, оба по-турецки, точно какие-нибудь монахи или торговцы из жарких стран, и день обещал выдаться солнечным и ясным: ни единого облачка на голубом небе. Персиваль слегка надавил на его указательный палец. — Молодец, — сухо похвалил он. — А теперь без меня. Рука мужчины исчезла, и Криденс тут же почувствовал себя менее уверенно. Он попробовал подвигать палочкой в воздухе, просто так, наобум, и в ужасе понял, насколько приросли к ней его негнущиеся пальцы. Дилетантство. Его кисть двигалась, словно была сломана – как-то неловко и в то же время смешно, словно вместо кости в ней был шарнир, как у дорогой куколки. Можно повернуть вправо или влево, вниз или вверх, но закреплённые в одном жесте пальчики останутся неподвижны при любом из вариантов. — Всё немного хуже, чем я думал, — вздохнул Персиваль без явного раздражения в голосе. — Я говорил, что ничего не умею. — Ты просто слишком напряжён, — настаивал Грейвс, — расслабься. — Я не напряжён. Без лишних слов Персиваль взял его за локоть. Поднял его руку. Опустил его руку. Криденс был так напряжён, что даже не попытался самостоятельно изменить положение. Податливый, как пластилин, из него можно было вылепить абсолютно всё, что вам придёт в голову. Персиваль резко двинул его рукой вверх, заставив Криденса легонько хлопнуть самого себя по подбородку. Мальчишеская шутка. — Зачем ты себя бьёшь, Криденс? — Это вы меня бьёте. Отпустите. — Перестань так цепляться за палочку, — сказал он, отпуская. — Можно подумать, у тебя её отобрать собираются. Это не стоило споров. В конце концов, без помощи Персиваля, без ощущения чужой руки на своей коже Криденс смог немного расслабиться. Движения его кисти всё ещё казались немного неестественными, будто неживыми, но Грейвс успокоил его, сказав, что изящность приходит с опытом. Постоянные тренировки сделают его жесты плавными. Похоже на игру на музыкальном инструменте. Занимался ли Криденс музыкой? «Нет, никогда». Играл ли на каком-нибудь инструменте Персиваль? «Тоже нет». Странно, а ведь он почти мог представить мужчину за фортепиано, со скрипкой или вроде того. Вполне в его духе. — Не отвлекайся, — сказал Персиваль, доставая из ящика письменные принадлежности. — Ты должен знать основы. Самое элементарное. Как минимум что-то, во что ты мог бы сублимировать свой магический потенциал. — Сублимировать? — нахмурился Криденс. — Неважно, — отмахнулся Грейвс.— Ты почувствуешь себя лучше, если начнёшь давать выход магии. Персиваль положил между ними большое, чуть испачканное чернилами перо. — У тебя уже случались выбросы стихийной магии? — уточнил он. — Я имею в виду, после того, как Ньютон забрал тебя. — Я не уверен. Это было «не уверен» в значении «нет». — Может быть, предметы в твоей комнате взлетали или воспламенялись? — предположил Грейвс. — Меняли форму? Что-нибудь в этом роде. Криденс помотал головой, потыкав изогнутым тисовым кончиком в пёрышко. — Пожалуйста, скажи мне, что ты больше не пытаешься сдерживаться. — Я больше не пытаюсь сдерживаться. — А теперь скажи это так, как будто действительно понимаешь смысл того, что говоришь. — Я больше не пытаюсь сдерживаться, — настоял Криденс, метнув на него взгляд исподлобья. — Я знаю, что это ничем хорошим не закончится. Ньют мне объяснил. — А без Ньюта ты бы и не догадался. — Как хорошо, что вы сразу родились таким умным и с письмом из Ильверморни в руке. Персиваль усмехнулся его отвратительному сарказму. — Конечно, нет. И не делай этого. — Не делать чего? — Не пытайся разговаривать, как я. — Его голос немного смягчился. Возможно, он понял, насколько разозлил Криденса своим неаккуратным замечанием. — И вообще походить на меня. Такое тоже ничем хорошим не закончится. Пауза повисла между ними. Кажется, Криденс хотел сказать что-то по этому поводу, но, «проглотив» невысказанное, заговорил о том, что волновало его сильнее поведения Персиваля: — Но письмо из Ильверморни... — Моя мать могла бы заверить тебя, что в день моего рождения письмо из Ильверморни ко мне не прилагалось. Криденс покраснел. Это уже вошло в привычку. — Я не об этом, сэр. Почему я его так и не получил? На этот вопрос у Грейвса не было ответа. — Не знаю. Обычно обскуры даже не доживали до возраста, когда дети получают свои письма из школы. — Но я ведь дожил, — не хотел так просто сдаваться Криденс. — И до одиннадцати. И до двадцати одного. А всем было всё равно, дожил и дожил. — Может быть, ты числился умершим вместе со своими родителями. Но я опять делаю предположения. — Но вы опять делаете предположения, — эхом повторил Криденс, растягивая время. Цокнув языком, он вновь ткнул палочкой в перо, поразив Персиваля резкой сменой темы разговора: — Зачем оно? Итак, в течение нескольких последующих часов они выяснили, насколько сильно пострадал «магический потенциал» Криденса — а пострадал он сильно. Бэрбоун считал, что провалился. Персиваль считал, что он потерял уйму времени, и не мог взять в толк, почему Ньют не предпринял никаких мало-мальских попыток обучить его. Криденс, как заведённая шкатулка, повторял «Вингардиум Левиоса», пока Грейвс не сдался и, вконец изведённый, не попросил его остановиться. «У меня уже голова болит. Ты сведёшь меня с ума, если я ещё хоть раз услышу это заклинание». Криденс не выглядел грустным или виноватым. «Я же вам говорил», — сказал бы он, если бы осмелился, хотя Грейвс понимал его и так. Пёрышко не шелохнулось с места. Не загорелось. Никаких искорок, вспышек или случайных выбросов волшебства. Буквально ничего. Если бы Персиваль не видел колдографии Бэрбоуна и не знал его лица, то решил бы, что перед ним самозванец – даже самые неудачливые из первокурсников добивались чуточку большего на своих первых занятиях. Криденс вытянул ноги, устав сидеть в одной позе, и крутил палочку между пальцами на манер какого-нибудь циркового артиста. Напряжение как-то перестало иметь значение. Персиваль листал учебник, и до краёв наполненная кружка с горячим кофе парила в воздухе рядом с его лицом. К его чести, злым он всё ещё не выглядел. Растерянным — возможно, и ещё самую капельку раздражённым из-за разболевшейся головы. — Не могу понять, в чём дело, — пожаловался он, отпив из кружки. — Может быть, я правда сквиб. — Чепуха, — ответил Персиваль быстрее, чем сумел разгадать его уловку, — никакой ты не сквиб. Я бы почувствовал. Я сквиб, мистер Грейвс? Конечно нет, Криденс, ты очень особенный, талантливый мальчик. Так люди говорят своим возлюбленным «ты меня совсем не любишь», лишь бы те начали с жаром убеждать их в обратном. Криденсу просто хотелось, чтобы мистер Грейвс испытал сожаление. Почувствовал укол жалости к нему. Если он не может рассчитывать ни на что, кроме жалости, то он смирится, он примет её с распростёртыми объятиями, он укутается и утешится в ней, в рассеянных «мне очень жаль» и «бедный мальчик, неужели кто-то мог так жестоко обмануть тебя». Поняв, что попался на удочку, Персиваль ущипнул его за лодыжку. Больно, и всё же не настолько, чтобы Криденс дёрнулся или попросил его остановиться. — Горе луковое. — Я? — Ты, — подтвердил мистер Грейвс. Криденс мелодично вздохнул, переворачиваясь на бок и устраивая голову на жёстком подлокотнике. На сегодня с него достаточно. Да с него с самого начала было достаточно. Не представляя, что делать или говорить дальше, он просто лежал, рассматривая дешёвенькую палочку из тиса, и пробовал подушечкой пальца её заострённый кончик. — Ты всё равно должен заниматься, — сказал ему Персиваль, — больше практиковаться. Помнишь, что я сказал о тренировках? Криденс незаинтересованно кивнул. — Недостаточно просто читать книжки, Криденс. — Знаю. — И что из этого следует? — Ничего. — Что ты за ребёнок! Персиваль, к тому моменту уже пьющий кофе, кинул в него учебником. Перепугавшись, Криденс прижал к себе палочку, а поняв, в чём дело, слабо пихнул мужчину длинной ступнёй – более смуглой, чем любая другая часть его тела. — Теперь ты хоть сдачу даёшь. Вдруг Персиваль схватил его за ногу, притворяясь, что собирается пощекотать. Переменившись в лице, Криденс тут же протянул к нему руки. — Нет, не надо! Пожалуйста! — Не надо? — Нет-нет-нет! — Бесцеремонно отпихнутый, Криденс, в конце концов, не выдержал. — Умоляю! — Умоляешь? — с недоумением, которое легко можно было назвать наигранным, спросил Грейвс. — Так боишься щекотки? Криденс забился пойманной птичкой, не зная, плакать ему или смеяться. — Мистер Грейвс! — Отпущу, если ты кое-что пообещаешь, — сказал Персиваль, полагая, что звучит благородно. — Услуга за услугу. — Да мне же не пять лет! Бэрбоун отвернулся, зная, как горят сейчас его щёки. — Тогда я щекочу. — Да ладно вам! — вспыхнул Криденс, выдёргивая, наконец, свою ногу. — Я обещаю. — Обещаешь заниматься каждый день, — уточнил Персиваль. — Обещаю заниматься каждый день. Учебник из Ильверморни валялся на полу. Криденс чуть не наступил на него, когда, всё ещё смущённый, резко вскочил на ноги с из ниоткуда взявшейся решительностью. — Куда ты? — спросил Персиваль. Только услышав вопрос, Криденс понял, зачем вообще вставал. — На кухню, — ответил он, досадуя на невозможность скрыть лицо. Хорошо было бы отрастить волосы. — Попить. И можно мне взять яблоки? — Можно. — А апельсины? — Бери, что хочешь. — Ладно. — Криденс кинул ему палочку, словно теннисный мячик, и Персиваль ловко поймал её над самой своей головой. — Тогда я буду в своей комнате. — Я зайду к тебе позже. Как мы договаривались, — пообещал мистер Грейвс, возвращая своему тону именно ту стальную учтивость, которую Криденс так сильно ненавидел в нём. Пожав плечами, юноша развернулся на пятках. — Криденс. Бэрбоун задержался у двери, когда мужчина окликнул его ещё раз. — Это теперь твоё, — напомнил он, передавая палочку обратно. В отличие от Криденса, он воспользовался магией: Бэрбоуну оставалось лишь протянуть руку, чтобы схватить её, мерно скользящую по воздуху у него под носом. За неимением другого варианта Криденс так и сделал. — Не разбрасывайся ей. — Но вам нужна палочка, — запротестовал юноша. От Персиваля не ускользнуло, как мягко он кивнул в ту сторону их дома, где находился чердак. Чуть позже, думал Грейвс, когда Криденс успокоится, нужно будет ещё раз хорошенько поговорить с ним об этом: у его плана было гораздо больше последствий, чем Персивалю казалось на первый взгляд. — Конечно, мне нужна палочка, — согласился он, — и у меня есть палочка, так что эта – твоя. Криденс прижался плечом к косяку, покусывая губы. Кажется, он не понял его сначала, но постепенно смысл слов дошёл до него. Он распознал намёк, вот только не знал, как достойнее ответить на него. — Вы сохранили свою палочку, да? — спросил он, посчитав, что лучшим решением будет говорить прямо. — Да. Я сохранил свою палочку. Персиваль ожидал расспросов: что-нибудь о том, где он хранил её всё это время, почему не использовал или почему не сжёг вместе со всеми остальными вещами. Но Криденсу не терпелось уйти. Пробормотав что-то, что даже напоминало слова благодарности, он скованно махнул Персивалю рукой и босиком, как всегда, зашлёпал в сторону кухни. Десятью минутами позже, перебирая яблоки в корзине с фруктами, он думал о мистере Грейвсе. Интересно, понял ли он, почему Криденс так отреагировал на его детские заигрывания с щекоткой? Распознал ли он настоящую причину, по которой Криденс умолял его остановиться, на самом деле желая умолять его никогда не останавливаться, потому что это он сойдёт с ума, если Персиваль никогда больше не притронется к нему? Знал ли он о том, как много всего способно вызвать в Криденсе его простое прикосновение, его ладонь, лежащая поверх его ладони, его пальцы, сжимающие его лодыжку? Догадался ли он, что сердце Криденса до сих пор замирает, стоит мистеру Грейвсу оказаться так близко? Стоит ему войти в комнату. Стоит ему позволить Криденсу хотя бы на мгновение поверить, что даже у воздвигнутых между ними стен где-нибудь есть конец. А если нет конца, то лазейка. Криденс не знал, как вытряхнуть из себя эту глупую надежду. Отказавшись от яблок, показавшихся ему слишком мягкими, и выбрав себе крупный апельсин, он начал очищать его по дороге в комнату на втором этаже. Твёрдая корочка никак не поддавалась. Если бы мистер Грейвс был тем мистером Грейвсом, то Криденс, преодолев скромность, мог бы попросить мужчину очистить фрукт для него. Он был бы хорошим мальчиком, не постеснявшимся попросить помощи, и мистер Грейвс наградил бы его за это. Гриндевальд никогда не упускал возможности полить посаженные им семена. Криденс побежал бы к нему даже с разбитой коленкой, зная, что мистер Грейвс поможет ему – и никто, кроме него. Что даже если на землю обрушатся божьи кары, даже если сам дьявол захочет утащить Криденса в свою преисподнюю, даже если весь мир вдруг перестанет существовать, мистер Грейвс станет тем, кто спасёт его от всего. Мистер Грейвс всегда поймёт его. Криденсу нет нужды таить от него какие-то секреты. Криденс может рассказать ему абсолютно всё. Ты нашёл ребёнка, Криденс? «Ещё нет, сэр». Очень жаль, Криденс. Стоит постараться немножко получше, если ты хочешь, чтобы я и дальше любил тебя. Криденс запер дверь своей комнаты, бросив апельсин на кровать. У него больше не было аппетита.

***

Инкрустированная перламутром палочка идеально легла в его руку. Его палочка. Часы едва пробили семь: вечерние сумерки уже укрыли каждую комнату дома мягким полумраком, когда они с Криденсом встали из-за стола после ужина. Сгорбившись на краю кровати, оставшись в одиночестве, теперь Персиваль рассматривал этот странный, сентиментальный привет из своего прошлого. Он так и не смог избавиться от неё. Смешно даже. Закопал в платяном шкафу, в ворохе постельного белья, которое он всё равно не собирался использовать – с глаз долой, из сердца вон. Словно школяр, прячущий от родителей какой-то постыдный маленький секрет. Персиваль и не думал, что когда-нибудь ему вновь захочется взять её в руку – не после того, что произошло. А ему и не хотелось, вдруг понял он. Он просто был должен. План же был просто безумен, следовало признать. Персиваль никогда не забудет вытянувшееся лицо Криденса, когда он поделился с юношей деталями сегодня утром: страдающий от лёгкого похмелья, он смотрел на мистера Грейвса своими тёмными (вот ведь достались глаза парню), сбивающимися в кучку глазами и отказывался верить в то, что волшебник говорит серьёзно. «Вы шутите», — упрямо повторял Бэрбоун, боясь в очередной раз попасться на его дурацкий розыгрыш, — «вы просто не можете не шутить». Персивалю пришлось поклясться ему в честности – Криденс настоял. И пришлось, тут уж Грейвс не сдержался, дать ему понять, что всё было бы гораздо проще, если бы он знал хоть какие-нибудь заклинания. «Это не я всё усложняю», — наверно, в воображении Криденса это звучало более загадочно. На деле же вышло попросту по-детски. Персиваль не стал тратить время на пререкания. Он почувствовал облегчение, когда Криденс не изъявил желания побыть с ним, пока всё не будет готово: закончив со своей порцией рагу, он сунул тарелки в раковину и сказал, что поднимется наверх и будет в своей спальне, пока не понадобится мистеру Грейвсу. Он привык чувствовать облегчение, когда необходимость проводить с юношей время наедине отпадала сама собой, без его вмешательства и грубых подначек, вынуждающих Криденса самому хотеть найти уединение. Знал ли Криденс, почему Персиваль иногда бывал жёсток с ним сверх меры? Понимал ли он, почему Грейвс столь упорно дистанцировал его от себя, отталкивал с жаром человека, пробирающегося сквозь заросли колючего репейника? Должен был понимать. Для человека, столь часто встречавшегося с насилием и людской жестокостью, Бэрбоун слишком легко подставлял врагам свой открытый живот. И всё же это было облегчение совсем другого рода. Персиваль незамедлительно прочувствовал это, как только проскрипела последняя ступенька под ногами уходящего в другую комнату Криденса. Спокойное блаженство, облегчённый выдох человека, весь день преданно оборонявшего свою крепость – теперь, когда на землю опустилась ночь, он может сложить своё оружие и отдохнуть. Грейвс знал, в какой момент это произошло. Размышляя сейчас, он представлял, как смог бы с уверенностью рассказать об этом спустя время, и время это не было бы коротким: однажды я зашёл в его комнату, в место, которое никогда и не должно было стать его комнатой; я увидел его спящим или притворяющимся спящим передо мной, и сделал открытие, которое ошеломило меня. В тот момент он мог попросить Криденса о чём угодно. Он мог забрать его книги и одежду, его последние вещи, его гордость, он мог приказать ему убираться, велеть ему навсегда оставаться в этой комнате на втором этаже старенького дома, словно заточённой в башне принцессе, сказать ему убить себя – и Криденс сделал бы всё это. И Криденс продолжал бы любить его. Не было смысла делать вид, будто никто никогда не любил Персиваля, но, и они оба знали это, никто никогда не принадлежал Персивалю настолько. Осознание собственной власти над другим живым существом буквально сбило его с ног. Персиваль знал это с самого первого дня, но ощущение набросилось на него именно в ту долгую минуту над кроватью беззащитно распростёртого Криденса. Это оставило Грейвса совершенно обезоруженным. Насколько обезоруженным? Насколько, если он не мог вспомнить, зачем пришёл к нему, пока Криденс не атаковал его своим ехидным обвинением, своим чепуховым «просто сова» и полными слёз, как у маленького ребёнка, ещё способного заплакать от обидного слова, глазами? Он должен был бы сказать, что Криденс ошибается. Напомнить ему, что у него нет никаких прав разговаривать с ним в таком чванливом тоне. Как минимум, он хозяин дома, который приютил его – раз уж разница в двадцать долгих лет Криденса не слишком сильно смущает во многих отношениях. Вместо этого он растерялся настолько, что смог лишь похлопать Криденса по плечу и ляпнуть какую-то чушь. Персиваль давно не испытывал подобного. Возможно, с самого детства, когда отец выводил его в свет перед множеством незнакомых высокопоставленных волшебников. Ужас и смущение перед осознанием собственной глупости. Мысли об этом преследовали его всю ночь. Персиваль стал пробовать прикасаться к нему почаще. Просто чтобы посмотреть, как отреагируют на это тело и разум. Ничего особенного. Прошло даже отвращение. Видеть Криденса стало почти так же нормально, как видеть тумбочку возле кровати или обеденный стол на кухне. Он вполне мог бы обойтись и без них — и всё же они не мешают ему. Его ладонь была точно такой же, как тысячи других ладоней. Его лодыжка была такой же, как тысячи лодыжек юношей его возраста. В Криденсе не было ничего, за что можно было бы зацепиться, и всё же он любил Персиваля сильнее, чем любой человек из ныне живущих. Любил личину Персиваля, напоминал он себе, любил то, что привык видеть за ней. И всё же насколько же просто было бы воспользоваться этим. Вот только дороги назад после такого не будет. Не для них. Спрятав палочку в рукаве рубашки, Персиваль сгрёб в охапку всё, что понадобится им этим вечером. Если всё пройдёт гладко, то ему удастся обернуть всю ситуацию в свою пользу: в конце концов, не лимонад ли советуют делать люди, видя, что жизнь подкинула тебе лимоны? Персиваль собирался поступить примерно так же: раз уж все эти беды свалились на его голову, он, по крайней мере, постарается выжать из них максимальный прок для себя. Ногой отворив дверь, Персиваль заглянул в комнату Криденса. — Ты готов? — спросил он, видя, что согнутый над очередной книгой Бэрбоун не заметил его появления. Положив учебник поверх неустойчивой башенки из книг, которую он, судя по всему, выстраивал от скуки всё это время, Криденс наконец посмотрел на него. — Давайте просто сделаем это.

***

Огромные совиные крылья, липкие от тающего снега, прорезали ночной воздух, приближая его к цели: удалённая точка на горизонте, по мере полёта, становилась всё больше и больше похожа на преследуемый им дом, и пёстрая россыпь огней превращалась в свет за окошками волшебных особняков. Прелестное местечко, вынужден был признать он, тихое и спокойное: самое то для всяких уставших от светской жизни стариков или людей, решивших податься в отшельники. Часов нигде не было, но он уже знал, что прибудет на место ровно к девяти: так, как ему было велено, так, как он делает это всегда. Незачем опаздывать и разочаровывать. Запретные заклинания не приветствуются среди них («слишком примитивно», говорят они), и всё же существует множество вещей, способных причинить тебе боль не хуже, чем Круциатус. Ему бы не хотелось испытать это на собственной шкуре. Он влетел в окошечко на чердаке, ловко и быстро, не обращая внимания на ноющую лапу. Его оплошность в прошлый раз стоила ему многого: он до сих пор не мог полноценно опираться на правую ногу, и потребовались силы, чтобы скрыть это от остальных магов. Как же глупо он запаниковал в тот вечер! И всё же, кто бы мог подумать – живой мальчишка-обскур под самым их носом! Для него это было всё равно, что призрака увидеть: после того, как смерть его сотни раз обсуждалась на собраниях. Видит Мерлин, он тогда так перепугался, что чуть не изодрал ему всё лицо. Оставалось надеяться, что в будущем это никак не всплывёт: должно быть, этому парню из Бэрбоунов самому жутко стыдно оттого, что ему сова уши надрала. Он ему и по лапе-то врезал из неосторожности, и только: пытался отмахнуться и не рассчитал силу. И вот это они планировали использовать в атаке на не-маговскую деревню. Смех, да и только. Он даже рад отчасти, что так всё сложилось: теперь у него было больше шансов выбиться к верхам. «Ничего», — успокаивал он себя, стряхивая снег с крыльев, — «оно того стоило. Благодаря мне это всё перестало быть тайной. Никто не порицает Вашингтона за методы, которыми он отвоёвывал свободу для своей страны. Революции не обходятся без крови». Он не удержался от удовлетворённого уханья. Поначалу задание приглядывать за Персивалем Грейвсом казалось ему сущим наказанием – если бы ему захотелось понаблюдать за скатывающимися в бездну алкоголизма волшебниками, то он вполне мог бы ограничиться каким-нибудь трактирчиком, а не перелетать несколько миль с места на место. Но правы были все, кто говорил, что терпение вознаграждается. Конечно, Грейвс тоже не дурак – начинает что-то подозревать, чуйку-то министерскую не пропьёшь. Вчера пришлось позорно дезертировать, как только Персиваль заявился. Вот только весточку передать он уже успел: ещё одна-две такие вылазки — и, если повезёт, его включат в отряд по внедрению в нью-йоркскую прессу. А пока можно переждать здесь. Трансформация в человека уже давно происходила совершенно безболезненно. Ему не нравилась царапина на лапе, а теперь уже ноге: исцеляющие чары на неё действовали не в полную меру. Да и болело жутко – а сколько времени прошло? Вчера он как раз начал присматривать себе зелье в этой куче всякого хлама: может быть, отвар подействует лучше его заклинаний – в конце концов, колдомедицина ему никогда особо не давалась. Он только начал копошиться в склянках, когда услышал приближающийся шум: привычных голосов не было, а вот по ступенькам кто-то нерешительно поднимался. Засуетившись, он обернулся совой и занял место на жёрдочке под самым потолком: ласточки здесь давно не гнездились, а вот местечко было тёплым и удобным и, главное, не вызывающим особых подозрений. Если это мистер Грейвс, то ему не понадобится и секунды, чтобы шмыгнуть наружу и скрыться с его глаз. Оставалось надеяться, что его человеческая тень не успела отразиться на стене: не хотелось бы пустить всё насмарку в самый последний момент, когда до успеха, казалось, рукой подать. Голова Криденса показалась над дверцей, и на чердак пробился слабый свет. Задержавшись у входа, словно боясь нового боя, юноша влез наверх и огляделся вокруг. Это его удивило. Подняв к нему глаза, Криденс неловко улыбнулся и открыл свои зажатые вместе ладошки: в них лежали несколько крупных сверчков, заботливо убитых на лакомство недружелюбной сове. Видимо, вся эта ситуация как-то очень сильно смущала мальчика-обскура: он всё поглядывал назад, готовый в любой момент убежать, и с лёгким налётом брезгливости на лице протягивал птице одно из насекомых. — Эй, иди сюда, — тихонько позвал он, подзывая сову, точно кошку. — Смотри, что я тебе принёс. Хочешь попробовать? Пришлось завозиться и подлететь к столу, устроившись на спинке высокого стула. Ну, это даже любопытно. Сверчков, значит, убивал. Прыгал за ними, что ли? Жевать он их, конечно, не собирался, но на Криденса поглазеть было интересно: колдовать он всё равно не умеет, а Грейвс, судя по шорохам снизу, всё ещё бродит по гостиной – опасаться нечего. Тогда-то он его и не разглядел толком, слишком уж внезапной была встреча. На колдографиях выглядел похуже. Криденс протянул вперёд руку, рассчитывая погладить сову по макушке, но птица, раскрыв клюв, предупредительно встряхнула перьями. Криденс подставил ей полную сверчков ладонь, разглядывая сову со всех сторон. Теперь юноша был между ним и раскрытым оконцем: его единственным безопасным выходом отсюда. Сразу почувствовав беспокойство, он развёл крылья, собираясь перебраться поближе к улице. — Ну не улетай! — захныкал Криденс, словно птица могла понять его мольбы. А затем произошло нечто странное. Спасительное окошко захлопнулось перед самым его клювом, и вечно трагический голос Криденса позади него спокойно и уверенно произнёс одно-единственное слово: — Анигиларе. Мёртвые сверчки грустно валялись на полу: в руке Криденса была зажата инкрустированная перламутром палочка.