Greenhouse Boy

      Заскучав от отсутствия занятия, Криденс мягкой босоногой, слегка шуршащей длинными штанинами серых джинсов поступью подошел к огромному стеллажу с книгами: бело-зелеными, горящими глянцем новизны энциклопедиями, черными с потертыми корешками справочниками, тонколистными сборниками научных журналов, - и естественным, полу-бессознательным движением потянулся, балетно приподнявшись на носках, к самой верхней полке, слепо ощупал её и вытащил вызывающе яркую, точно пожар, небольшую книжицу в красной обложке с солнечно-желтой надписью "FLASH". Глаза его распахнулись от смеси удивления и восхищения, а затем все лицо его застыло в бледной, точно набросанной пастельными мелками улыбке, легкой и нежной, как апрельская акварель.       Хищником, притаившимся в выжженной серости тростника, Грейвс затаенно следил за Криденсом из под прикрытия бесстрастных документов и едва сдерживал непрошеное, какое-то грубоватое почти мальчишеское веселье, сверкающее острой белизной зубов, мигающее шальным огоньками на границе между углем зрачка и темнотой радужки.       Смотреть, как сахаристой детской радостью расцветает Криденс при виде очередной пестрой плацебной пустышки-комикса, как до легкого поскрипывания сжимает глянцевую обложку этого очередного супер-делюкс-коллекционного издания, как с религиозным благоговением перелистывает сладко пахнущие краской страницы, ещё не читая, нет, только оглядывая счастье, признавая его реальностью, - смотреть на все эти мелочи было почти так же приятно, как и наслаждаться потом искренней неумелой благодарностью где-нибудь на заднем сидении автомобиля, покровительственного скрытого ночным мраком богом забытой подворотни, или, как будет сегодня, на непроницаемо-черных простынях постели.       О нет, превратно перевирающие гумбертовские граждане присяжные заседатели, Грейвс не стремился меркантильно купить своего мальчика, как какую-то малолетнюю русоволосую шлюшку, яркими журнальчиками, сладкими сиропами и очками-сердечками по 5 долларов за штуку, любого цвета на выбор клиента. Глупо покупать то, что и так настойчиво бесплатно суют прямо в руки, как бездомных котят или любительские сборники стихов, под отчаянным предлогом "лишь бы взяли".       Просто за экзотическими растениями нужен тщательный уход, включающий идеальную воду, строго высчитанную температуру и качественную подпитку для лучшего роста стебля, листьев и души. А что оставалось делать ему, несчастному ученому, человеку науки, специалисту по растительной редкости, если его розоцветное остроскулое чудо глядело на монохромные страницы его возлюбленных ботанических энциклопедий и русско-эмигрантских романов начала XX века с вежливо скрытым безразличием и обаятельно-явно млело, стоило в руки попасть пестрому калейдоскопу всесильных героев и всебезумных злодеев, говорящих облаками, двигающихся под аккомпанемент напечатанных звуков? Ему только и оставалось, что, достигнув почтенно возраста сорока лет, начать разбираться в комиксах, запрещенных тираничной матерью, выдаваемых в школьной библиотеке в ужаснейшем состоянии трижды смятой, пару раз склеенной, засаленной до отвращения макулатуры.       Все ради Криденса и его призрачной улыбки, весенним солнцем мелькающей, когда он в остром приступе попкорнового эскапизма* нырял с головой в этот крутой картонный мир преступлений и наказаний.       Пусть комиксы, все эти быстроногие Флэши и сумрачные Темные Рыцари захватывают полки его кабинета, а продавцы книжных лавок, только завидев его в дверях, отчитываются о новых дозах рисованной жизни, пусть корзины его в различных интернет-магазинах заполняются фигурками, цена которых порой сравнима с ценой человеческого тела на черном рынке!       Пусть будет вся эта пестрая инфантильная вакханалия, если Криденс, всецело его Криденс, сложив босые ноги подобно юному турчонку, будет сутуло сидеть в огромном кресле его кабинета, жадно впиваясь взглядом в каждый фрейм, переживая за судьбу супергероя больше, чем за свою, и беспечно, не глядя, поглощать свежие пончики в неестественно яркой глазури, запивая их огромными стаканами воды. Грейвсу странно, психиатрически-патологически объяснимо, нравилось наблюдать за этим самым обычным угловатым подростком в купленной на распродаже безвкусной одежде. Ведь он знал, если её сорвать, - а её просто необходимо сорвать, как в первый раз, как в извечный раз, - ему явится самый настоящий колюче-нежный нимфический принц. Лучшее, что мог создать этот безвкусный мир. Blooming breathtaking beauty. In the beast's bedroom.*       Прелестный в своей порочности сюжет в славно сделанных декорациях холодных тонов. В жизни Грейвса не было места яркости, он признавал лишь три цвета.       Белый - накрахмаленная рубашка и всегда идеально выглаженный халат, стены и потолок его обиталищ; чистый до боли в глазах, медицински-стерильный, резко пахнущий хлоркой. Зеленый - бесчисленные растения с раскидистыми листьями, никогда не цветущие, всегда молчаливые и довольные; влажно-удушливый, окутывающий подобно утреннему туману, спокойный, созидающий, отравляющий. Черный - английский костюм-тройка, мокрое от дождя пальто и начищенные ботинки, а также пол, полки и постель; затягивающий мраком, поющий бездной, четко очерчивающий изгибы бледного субтильного тела. Последнее - невыносимо яркий образ, отпечатавшийся на сетчатке до самой смерти.       Грейвс отворачивается от ушедшего в комиксы Криденса, закрывает глаза в своем кабинете, чтобы открыть их в себе прошлом, хищно нависшем над невыносимо тонким, аскетично-изящным, как изабелловый ахалтекинец*, мальчиком, абсолютно нагим, абсолютно великолепным.       Это эксперимент номер два, дерзкая попытка продолжить ту кровопролитную первую пятницу. Но теперь он, наученный свинцово-соленным опытом, остерегается шипов, медлит, проникновенно-низко поет самые ласковые слова, самые прекрасные комплименты. Его тело до боли сковывает тщетная трепетная осторожность к беззащитной, добровольно распятой в угоду его страсти цветущей юности, в глазах которой нет книжных слез и страха, только едва завуалированный прелестный природный порок, перед которым оказались пусты и бессильны проповеди и порки.       Святость Криденса, его агнцевая покорность пред закланием, его молочное цветение и детские глаза, затаенно следящие за каждым его движением... Все это меркнет, когда рука Грейвса легко скользит меж слабо сомкнутых стройных ног, когда пальцы оглаживают полу-раскрывшийся бутон на внутренней стороне бедра, такой же шелково-тонкий, как кожа, на которой он вырос. Одного легкого, порхающе-бабочного поцелуя в притаившуюся средь лепестков сердцевинку хватает, чтобы глухо провибрировал виолончельный стон.       О, несуществующие боги! Знаете ли вы с высоты своих выдуманных небес, как от одного прикосновения к этому легко пятнаемому чуду, пропахшему дешевым мылом и болью, разум растворяется в хмеле, и зверь внутри начинает метаться? Зверь с четким, хорошо прорисованным природой лицом, в котором от человека только лживые очертания. Злой зверь, ненасытный зверь, который растопчет легкие цветы своими тяжелыми когтистыми лапами, если спустить его с поводка. Но Грейвс пока сильнее зверя-себя. Он беззвучно рычит: "Терпение, терпение! Hush now, hush love!*"       Прикасаться к Криденсу страшно. Кажется, ослабь контроль хоть на одно деление ошейника, и мальчишеское тело расцветет лиловыми отпечатками его губ, нетерпеливых, своевольных, в спешке смешивающих ласку с мукой. Дозволь грубым ладоням чуть больше силы, и они до хруста сожмут хрупкую белую бабочку тазовой кости, сломают клеточные прутья ребер, раскрошат сомкнутые запястья в ангельскую пыль. Страшно, страшно и желанно, особенно, когда видишь эту призрачную поволоку желания в вечно болезненных глазах.       Криденс не осознает опасности, он плевать хотел на цветы, но до тяжелого напряжения боится своих шипов. Мистер Грейвс так нежен и осторожен, каждое движение его рук сводит с ума изящной точностью музыканта, играющего на любимом инструменте. Но Грейвс не музыкант несмотря на пошлую поэтичность души. Он - хирург, и пальцы его - плавно изогнутые металлические скальпели, оставляющие за собой алые разрывы и жемчужины крови. Его любовь - странная смесь операции и распятия, а Криденс - величайшая жертва, попавшая на его истязание. Жертва, которая отчаянно-робко целует его в отбеленный сединой висок, в губы - поцелуй непростительно быстрый, сбитый проблеском страха, - в колкий подбородок. Он что-то шепчет, этот чудный мальчик, его голос охрип и стал едва понятнее шелеста листвы.       Мистер Грейвс, пожалуйста... Мистер Грейвс... Он никогда не называет его по имени, и эта вымученная вежливость во вздохах и стонах действует как мантра, как запретное заклятье на латыни. Говори, говори, мое счастье. Говори, задыхаясь от боли.       Все эти оцарапывающие шипами, пахнущие весной поцелуи и мольбы убивают волю четким кольтовым выстрелом в слабое сердце. Зверь вырывается, и, прежде чем Грейвс оказывается поражен навылет осознанием, он одним рывком валит на лопатки Криденса, сжимает его в лапах до непростительного стона и выпускает клыки. Задыхаясь от ясности мига, Я тебя обесчестил любовью.*       Грейвс знает, все, что происходит сейчас в монохромном мраке его комнаты, происходит по обоюдному согласию. Криденс все понимал, когда второй раз согласился провести остаток пятницы до оговоренных восьми часов в его квартире. Грейвс помнит его ожидающий взгляд так же отчетливо, как его очаровательно-неумелую попытку поцеловать первым. Криденс не просто согласен, Криденс, чертов шестнадцатилетний мальчишка, читающий комиксы и прячущий цветы под нелепым свитером, хочет, чтобы это произошло.       Но чувство, что он совершает насилие, холодным потом катится по спине Грейвса, выступает мертвой росой на лбу, дышит туманным дыханием в бритый затылок.       Он распинает Криденса, слышит его полное страданий дыхание сквозь плотно сжатые зубы, чувствует, как рассыпаются по всему телу новые шипы, ослепленным разумом замечает темные пятна на месте цветов, шепчет что-то дикое, бессвязно-успокоительное, срываясь на грубость быстрых поцелуев, и распинает, распинает его. Под симфонию стонов и своего тяжелого звериного дыхания, под покровительством мрака и рока, чувствуя, как зубы сводит кисло-терпкий вкус незрелого плода, сорванного рано, непростительно рано, он распинает девственно-нежного мальчика-на-теле-которого-растут-цветы. И это восторг, восторг, выше чем любовь, который, взрываясь оглушительной вспышкой, сводит все тело упоительной судорогой.       Миг блаженства и тишины. Грейвс открывает глаза. В камерах сердца его плещется нежность, она же несется по каждому капилляру его грешной сущности. Он целует Криденса в робко сомкнутые веки, и губы обжигает влажная соль. И тогда перед Грейвсом предстают стигмы содеянного им.       Сорванные страстью цветы, измятые лепестки, все окровавленные и истерзанные, разметались по черноте простыни страшными созвездиями. Едва живой, лежащий на пересечении Ara и Scorpius*, Криденс приподнимается на локтях, и на лице его иконописная мука, смешанная с невыразимой влюбленностью. Он обесчещен любовью и счастлив этому, хотя новорожденные шипы пылают острыми огнями, а каждый шаг боль, каждый шаг боль.       Клавиатура механически мелодично пощелкивала под быстрыми пальцами. С вдохновенным упоением Грейвс переносил последние результаты исследований в тяжеловесный, многостраничный свой труд, озаглавленный в компьютере лаконичным "Credence" и обманчиво представленный миниатюрной иконкой в виде страницы.       Это - его шедевр, его "Лунная соната" и "Божественная комедия" в одной узкой колбе, буквенная бомба для научно-популярной литературы и науки в целом, которой суждено разорваться буйным весенним цветением и заполнить своими сокрушительными осколками книжные магазины, журналы, телеканалы.       Это Криденс, разложенный на факты, анализы, схемы, цифры и теории, приправленный фотографиями, сделанными собственноручно Грейвсом. Безусловно, снимки вышли не самые высокохудожественные и не блистали особой эстетикой, но Грейвс не мог позволить себе риск позвать профессионального фотографа. У этих молодчиков с модно бритыми висками и дикими глазами непризнанных художников слишком длинные языки и сильная, сравнимая с наркозависимостью жажда славы. Попади в их потные ладони, не способные удержать что-то тяжелее и ценнее их возлюбленных камер, прекрасный остроскулый, покрытый цветами и шармом шрамов Криденс, и они тут же продадут его прессе за тридцать сребреников.       Заниматься фотографиями было забавно, хотя прочные нервы доктора Грейвса успели заметно истончиться, пока он разбирался в хитросплетениях взятого у приятеля, - называть раздражающего одним своим существованием Скамандера приятелем странно, но у врагов вещи не одалживают, не так ли? - фотоаппарата, но сам процесс съемки, постоянно прерывающийся на поцелуи: в макушку, в субтильно-стебельную шею, в прелестное скопление набухших бутонов по всей протяженности выступающего позвоночника, в острые колени и фарфоровые ступни, - покрыл эти муки с лихвой.       Освященный яркой лампой, точно модель или преступник, Криденс поначалу был очень скован и даже отказывался раздеваться. Старый стыд за собственное тело вспыхнул терракотовым цветом на его впалых щеках, убийственная мысль, что его уродство увидит весь мир, тошнотворным комком сдавила горло. Он отчаянно мотал головой и шептал это неуместно-паническое: "Нет, нет, пожалуйста, нет", - будто над ним творили насилие.       Удивительный мальчик. Когда происходило настоящее насилие, он шептал совершенно противоположное.       Пришлось взять его вертлявое лицо в ладони, огладить выступивший на глазах страх подушечками больших пальцев и, взглянув в самую душу, прошептать ласково успокоение. У Криденса не хватало силы отказать мистеру Грейвсу, особенно, когда тот понижал голос до едва осязаемых полутонов и произносил самые нежные слова, на которые его циничный, привыкший к хлорковым холодным терминам язык был способен.       Подчинившись, мальчик отошел на пару шагов назад и стянул огромную кофту, скинул её на пол, тоже самое с выцветшей майкой, штанами, - почему руки его так нервно дернулись от прикосновения к ремню? - и, оставшись в одном нижнем белье, посмотрел на Грейвса с жалким, скорее бессознательным, чем продуманным вызовом жертвы. Herrlich, mein junge!* Прекрасный взгляд. Какая удача, что он успел запечатлеть его, и снимок этот теперь украшал одну из первых страниц.       - Мистер Грейвс, вы... Вы сегодня решили задержаться? - спросил вдруг Криденс, отложив комикс в сторону. Ушедший всем телом и душой в ностальгию и науку, Грейвс впервые за вечность посмотрел на часы, и гримаса горького отравления реальностью исказила его лицо. Бездушный механизм застыл стрелками на половине шестого, а ведь календарь показывал всеми любимую пятницу, лучший день на неделе, когда лаборатории и кабинеты пустели уже в 4 post meridiem, и даже директор Пиквери не имела ничего против этого.       Восхитительный день, три с тремя четвертями часа которого принадлежали только им с Криденсом. Невероятная роскошь, если вспомнить все эти по-подростковому жалкие свидания в машине, тесные, душные, неловкие и почти неприятные, оставляющие после себя только чувство ноющего голода и бессонные ночи. И помня об этом, он, Грейвс, посмел потратить драгоценное, невосполнимое время на работу. От досады и раздражения на самого себя хотелось рычать и крушить, но Грейвс умел хранить спокойствие. Убийственное, злое спокойствие дымчато чешуйчатой рептилии.       - Нет, мой мальчик, просто заработался. Можешь собираться, мы сейчас поедем домой, - сказал Грейвс и, парой кликов сохранив изменения в файле, выключил компьютер. Собственное лицо в черном зеркале потухшего экрана показалось ему изможденным и печальным, вопреки медовым волнам, омывающим сердце горячим осознанием близкого торжества.       Под домом он подразумевал не ту серостенную богадельню, паразитически притаившуюся возле невзрачной полу-сектантской церквушки, где взрос и бледно расцвел вопреки всему Криденс, а свой дом, купленный пару месяцев назад, аккуратный, прянично-приятный, точно сошедший со старой открытки, сущее олицетворение мещанской американской мечты. Заветные, украденные у науки и тираничной миссис Бербоун часы они проводили именно здесь, либо изредка отправлялись в кино или в парк, или по магазинам - больше смотреть, покупать Криденсу что-то, что нельзя было хранить в кабинете, например, хорошую одежду, в которой мальчик так нуждался, было небезопасно, исключением стала покупка телефона, маленького, самого простецкого, способного только звонить и отправлять sms. Или сигналы sos, на случай если старая стервятница что-то пронюхает.       Её лицо, сущая хищная морда ищейки, иссушенная подозрениями, с гневно расширяющимися ноздрями, вынюхивающими запретное, непроницаемой маской встречало Грейвса каждое утро, когда он заезжал за Криденсом, и оно же провожало его, пронзая спину сухой ненавистью, подливая гнильцы в медовые дни. Придраться ей, чопорной чертовой старухе, было не к чему, Грейвс не оставлял следов и действовал точно, как швейцарский нож, но чутье падальщиков слишком тонкое. Они всегда чувствуют порок, даже когда его запах перебивают цветы и химикаты.       Щелчок ключа. Быстрый путь с пятого этажа на первый, вежливый кивок охранника на прощание, по-собачьи дружелюбная улыбка опять задержавшегося Скамандера, обращенная только Криденсу, Грейвсу он бросает быстрый неуверенный взгляд и это невыносимое, почти издевательское "Хороших выходных, мистер Грейвс", прежде чем скрывается в машине, за рулем которой мелькает затемненный силуэт миссис Скамандер-Голдштейн.       Дурацкий-дурацкий сумеречный сумбур, будто поставленный на повтор, зацикленный лишенным фантазии Создателем, повторяющийся каждый день, за исключением проклятых выходных, вот уже пять месяцев. Усмешка разрезала губы Грейвса. Он чувствовал по сыро-свежему мартовскому воздуху: скоро эта сурковая череда дней-близнецов прекратится. Он на финише, в трех заветных шагах от славы, a shining new era is tiptoeing nearer*. Воистину, весна - страшное время перемен.       Но виват перемены! В честь них Грейвс, одомашненный, скинувший пальто и пиджак, сущий daddy из идеалистичного американского teen-movie, разлил по бокалам золотой блеск шампанского и протянул один из бокалов удивленному Криденсу.       - Мы что-то празднуем, мистер Грейвс? - спросил мальчик, покорно взяв напиток. До этого Грейвс угощал его пряно-горячим глинтвейном на Рождество, на их личное Рождество, их Merry-merry Xmas, отпразднованное по всем красно-зеленым омелово-остролистовым канонам за пару дней до настоящего праздника, который, увы, Криденс был вынужден встретить не в пропахшем корицей, елью и зимним уютом доме мистера Грейвса, а в привычном сумраке дома родного. Потом был глоток белого вина в честь Нового года, выпитый 31 декабря - Грейвс убедительно солгал миссис Бербоун, что он работает, и они провели весь день вдвоем. И вот сейчас эта покрытая влажной пленкой холода бутылка, сделанные на скорую руку закуски и ничего не значащее число календаря.       - Да, мы празднуем окончание исследований, - улыбнулся Грейвс.       В единый миг Криденс побледнел до оттенка погребального саванна, цветы на его лице и шее, особенно тот прелестный бутон на сонной артерии, загорелись закатом, пальцы, держащие бокал, дрогнули. Счастье печально разбилось со стеклянным звоном, разлетелось осколками и брызгами по полу. Ужаснувшись содеянному, мальчишка бросился собирать осколки.       - Простите, простите, мистер Грейвс, я не хотел, - шептал он, не поднимая головы. Лучше по-рабски смотреть в пол, чем в возлюбленное, резко очужденное лицо, считал он, и голос его дрожал от боли и задушенных слез. Мир расплывался мутной мартовской дымкой. Где же эти осколки? Нужно собрать их все и выкинуть вместе со всеми нелепыми мечтами о будущем. Только где же они? Такие крошечные, почти смешивающиеся с пылью... Боже, только бы не порезать пальцы, хватит сегодня и сердца.       Криденс уже ничего не видел во влажном мраке, когда чужие ладони осторожно пленили его ладони, смахнули уже собранные осколки обратно. Ослепленный слезами, он чувствовал, мистер Грейвс опустился рядом с ним на колени, не боясь запачкать брюки разлившимся шампанским. Не надо! Не надо, он недостоин этого, он просто глупый неблагодарный мальчишка, в шестнадцать лет ведущий себя как избалованный пятилетка, ноющий из-за разбитой коленки. Он не прав. Он сам виноват, придумал себе какую-то романтическую сказку в духе Оливера Твиста, а теперь плачет из-за разочарования реальностью.       - Криденс, посмотри на меня, - спокойно, почти холодно попросил Грейвс. Мальчик замотал головой, попытался вырвать руки, но мужчина сжал их крепче. - Почему ты плачешь? Я сказал что-то не то?       - Нет, - сдавленно прошептал Криденс, и вдруг сорвался на непростительно жалкий собачий скулеж, смешанный со всхлипываниями, отвратительными, отчаянными. - Я просто не хочу, чтобы исследования заканчивались.       Ложь. Как бы Криденс не любил мистера Грейвса, он не выносил исследований. Ему вкалывали под кожу обезболивающее, которое лишь притупляло боль, но не избавляло от неё, а затем срезали скальпелем цветы и шипы, чтобы разложить их реактивами на составляющие, ему прокалывали пальцы ради крови, влезали в голову с расспросами, резко замахивались, чтобы проверить, как быстро и где выступят шипы, измеряли все, что возможно было измерить и записать в чертову потертую записную книжку. И все это делал он, человек, нежно сжимающий его ладони в своих.       Криденс любил мистера Грейвса и боялся помешанного на исследованиях доктора Грейвса, шипяще шепчущего ему на ухо:"Тшшшш, тише, Криденс, потерпи немного". Но он осознавал, что два этих человека едины, и исчезни второй, мучитель в белом, за ним тут же растворится и первый, обожаемый, обожествленный.       - Не обманывай, Криденс, ты не хочешь этого. К тому же, на данный момент я сделал все, что мог, - сказал слишком проницательный Грейвс. Воспаленный болью слух Криденса не мог уловить в его голосе эмоций. Он холоден? Ласков? Полон отвращения? Сострадания? Глухота сводит с ума.       - Не оставляйте меня! Пожалуйста... - отчаянно всхлипнул мальчик и, позволив шаткому самообладанию рухнуть, вцепился в руки мужчины, поднес их к губам и по-рабски начал целовать острые костяшки пальцев, выступающие змеистые вены. Его немая мольба. Жалкая, подобострастная, опороченная слезами. Так он умолял дрожащую от гнева мать, когда та увидела его цветы, точно так же он целовал её сжимающие ремень руки за миг до того, как металлическая бляшка распорола его щеку.       Резко, безжалостно Грейвс вырвал руки. Криденс сжался. Шипы разрезали кожу на щеке. Ожидание удара всегда страшнее самого удара. Но опасный миг прошел, и Криденс, обратившийся скоплением оголенных нервов, осознал что невероятно медленно, на грани ощутимого Грейвс гладит его по голове.       - Криденс, прекрати. Разве я сказал, что оставлю тебя? Никогда, мой мальчик, никогда я не сделаю это. Выпей шампанского, - мужчина протянул ему свой бокал, - Выпей, не спорь и слушай. Сегодня мы празднуем окончание исследований, но это не значит, что ты больше не будешь приходить ко мне. Все останется как прежде, только без всех этих пыток. Слышишь, Криденс? Скоро я допишу книгу, и ты станешь знаменитым. Мы объедем весь мир, лучшие ученые захотят познакомиться с тобой. Твоя мать больше не посмеет и пальцем тронуть тебя. Ты станешь живым чудом, мой мальчик.       - Но я думал, вы ищите способ, как избавить меня от этого... от этих цветов... - сквозь затихающие всхлипывания осторожно возразил Криденс. Грейвс посмотрел на него с обезоруживающем непониманием.       - Избавить тебя от цветов? Это невозможно, Криденс! Да если бы и был способ, я бы даже не попытался воплотить его в жизнь. Они дивные, дивные... Как и ты, мой мальчик. Ну же, вытри слезы и выпей шампанское.       Одним судорожным глотком Криденс осушил бокал. Язык и горло закололи крошечные звезды, в груди растеклась щекотливая сладость. Улыбнувшись ей, Криденс вытер рукавом остатки слез.       Кажется, они никогда так упоенно и отчаянно не любили, как в тот вечер. Или, может быть, память, после дальнейших событий, просто нахально мимикрировала, притворившись чистым, идеальным, приятным для возвращения назад счастьем. Но даже тогда, ещё живя в моменте, ещё сжимая в объятиях беззастенчиво стонущего Криденса, Грейвс на грани разума и безумства вдруг осознал, что все их судьбоносные моменты горько-сладкие, приправленные перечномятной болью. Причиненной им болью.        Пускай цветами и шипами покрыт чудесный мальчик в его объятиях, истинные колючки растут на его грубой коже. Он чертов человек-кактус, которому не изменить своей колкой сущности. Он не должен был сближаться с Криденсом. Он не способен принести ему заслуженное, выстраданное годами счастье.       Задыхаясь от ясности мига, на долю секунды, длинной в падение одной песчинки, Грейвс возненавидел себя. Но то был лишь миг, а затем раскаяние утонуло в удовольствии. И он крепче стиснул тело мальчика в своих руках.       Он привез Криденса строго в назначенное время, ни минутой раньше, ни минутой позже. Опьяненный счастьем мальчик, выходя из машины, мечтательно улыбнулся ему на прощание. На губах его горело желание поцелуя, он замер, будто бы даже подался вперед, но затем быстро выпрямился и, осторожно захлопнув дверь, пошел в сторону дома, в дверях которого уже стояла сумрачная миссис Бербоун. Ничего в ней не привлекло внимания Грейвса, и он поспешил уехать во тьму.       Если бы только он услышал далекое эхо командорских шагов, если бы только беспощадный рок, принесший в изогнутом стервятничьем клюве счастье знать Криденса, прислал бы за час, за день, да хоть за вечность предостережение, коварно зашифрованное в изгибах пепельного пера, как бы случайно брошенного ему под ноги, он бы обязательно что-нибудь сделал, перетасовал бы колоду, сжульничал, проехал бы мимо чертового дома Бербоунов и отправился бы с Криденсом колесить по всей Америке, но изменил бы судьбы. Они бы жили в мотелях и питались в придорожных забегаловках, прожигали бы дни на диких пляжах Калифорнии, а потом осели бы в каком-нибудь далеком тихом Рамздэле или Бердслее. Они, профессор Гумберт-Грейвс и его сын, - красивая кровосмесительная ложь, - Криденс Гейз, жили бы долго и, может быть, даже счастливо, лениво нежась в тени славы от прогремевшей книги. Если бы только он знал... Вот только Рок не гром, а молния. Он сверкает сталью и поражает насмерть, и лишь спустя долгих одиннадцать секунд оглушительно возвещает о своем прибытии.       Грейвс пропустил молнию, и был сразу оглушен громом, притаившимся в звуке смс. Ослепленный пьяным сном и ненастным утром, мужчина сначала прочитал текст сообщения и лишь потом разобрал получателя. Сердце его перестало биться. Легкие сократились на глубоком, разрывающем грудную клетку вдохе. Ужас сковал все до последней мышцы. Все, что он мог - слепо смотреть в экран с четкими буквами, за пиксельными очертаниями которых ухмылялся злой Рок, проклятый мистер Мак-Фатум. "Credence: help me i kill my mom" ***       Если бы какой-нибудь полицейский остановил Грейвса этим утром, он бы первым делом обязательно позвонил в психушку и только потом, может быть, но вряд ли, стал разбираться, почему этот господин с дикими глазами безумца так смертоубийственно превысил скорость. По одному только внешнему виду этого мистера, - мистер Грейв*? Ах, простите, Грейвс, - было понятно, что у него не все дома. Небритый, со взъерошенными волосами, одетый в щегольские брюки и мятую рубашку (поддался панике и в безумстве зачем-то искал чистую, но не найдя такой среди глаженных, надел первую попавшуюся из постиранных), с удавкой завязанным на шее галстуком (ещё один отблеск безумия), с наброшенным на плечи пальто и дорогими кожаными туфлями на босую ногу, он выжимал педаль газа, резко выкручивал руль в последний момент, отчаянно пытался сориентироваться в предрассветной мгле, лишенной людей и машин. Чистое везение, или скорее поблажка от безжалостной Miss Fortune*.       Грейвсу, обезумевшему, не разбирающему дороги, казалось, что он заблудился и выехал к окраинам, настолько безжизненны были серые улицы. Но тело за пять месяцев выучило маршрут, ему не нужен разум и душа. Блуждая и сходя с ума от безмолвия по ту сторону механических гудков, мужчина вдруг оказался возле знакомой кособокой церкви с присосавшимся к одной из её стен угрюмым кирпичным паразитом.       В мрачный ранний час окутанный туманном дом Бербоунов выглядел декорацией для фильма ужасов.       Беги от двери Ведьмы Мэри.       Грейвс бежит, спотыкаясь о выступающие плиты старой, поросшей ползучей дрянью плюща дорожки. Набатный бой в его груди оглушает мысли. Кажется, он не закрыл машину, нужно вернуться и... Нет! Наплевать! Наплевать! Рука уже тянется к блестящей холодом дверной ручке.       Детишек нет у этой Мэри!       Он разбивает кулаки в кровь о запертую дверь, прежде чем ему открывает бледная девочка-призрак в ночной рубашке. Белокурая, совиноглазая, сущая викторианская фарфоровая куколка. Модести, Модести Бербоун, самая младшая из приемных сестер Криденса.       Лишь куклы - страшные, как звери       Криденс... Имя-сердца-стук. Имя-стон. Имя-боль. Имя-в-котором-заключена-вся-черт-возьми-жизнь.       Сломя голову Грейвс врывается в темное чрево дома, стремительным шагом, волчьим хищным полу-бегом проходит прихожую и застывает в пыльном дверном проеме. Возле первой ступени узкой лестницу, ведущей на второй этаж, тощая девушка в траурном платьице склонилась над нелепо распластанным на полу грузным телом с темным расплывчатым нимбом вокруг головы. Грейвсу не нужно подходить ближе, чтобы назвать имя.       Беги от двери Ведьмы Мэри,       От двери Ведьмы Мэри Лу Бербоун*       - Где Криденс? - Грейвс коршуном налетел на девушку. Панически вздрогнув, она подняла заплаканное некрасивое лицо и, не в силах произнести хоть слово скованными горем губами, бросила быстрый испуганный взгляд во тьму второго этажа. Мужчина тут же бросился вверх по лестнице, не видя ступенек, судорожно хватаясь за перила, боясь оступиться. Шаг. Шаг. Невыносимо протяжно скрипят старые половицы. Нужно вызвать полицию и скорую, хотя какой от неё сейчас толк. Миссис Бербоун мертва, у человека с таким изломом шеи, - ублюдской стервятничьей шеи, которую Грейвс так хотел собственноручно свернуть, - нет ни единого шанса оказаться живым, только если свершится чудо, но избави нас, Боже, от таких чудес. Грейвс не священник, но он не может удержаться и начинает читать отходную по старой ведьме. Malum. Mortem. Amen. Malum. Mortem. Amen. Покойтесь с миром, миссис Бербоун. Пусть в Аду к вам будут так же добры и милосердны, как были вы к своему приемному сыну.       Все двери на втором этаже распахнуты настежь, кроме одной, притаившейся в самом конце узкого коридора. Осторожно, предельно медленно повернув ручку взмокшей от напряжения ладонью, Грейвс приоткрыл дверь, поморщился от её протяжного стона-скрипа и севшим, болезненно охрипшим голосом позвал:       - Криденс.       Внутри послышалось знакомое сдавленное всхлипывание. Грейвс зашел, слепо осмотрел крошечную, застывшую в непроглядном мраке, - черт подери, здесь даже нет окна, - комнату, в мутных очертаниях которой угадывалась старая кладовка, и с трудом, лишь после едва заметного мышиного движения в углу возле кровати, смог узнать Криденса в притаившемся человекоподобном сгустке тьмы.       Как тем вечером, бесконечно далеким вчерашним вечером, он опустился на колени и бездумно начал гладить мальчишку по голове, по заплаканному лицу, задержавшись ладонью на лбу, боясь лихорадочного жара, по плечам и спине, возвращаясь вновь к началу. Сквозь скулеж и слезы прорывалось сдавленное "помогите", а потом и оно бессильно затихло. Всем своим разбитым существом Криденс прижался к Грейвсу, уткнулся лицом в его мятое плечо, отчаянно до боли впился костлявыми руками в его сильную спину. Его разрывала истеричная, бьющаяся рыданиями дрожь.       - Тшшшш, все хорошо, Криденс. Я здесь, я помогу тебе, только успокойся, - глухо шептал мужчина, все продолжая безостановочно гладить мальчика, глупо, на линии сумасшествия надеясь, что сможет сгладить память, смахнуть её как пыль или паутину. Дикость, дивная, дивная дикость.       - Я убил её... Я убил маму, мистер Грейвс.       Лица Криденса было не разобрать, тьма замарала его, оставив только лихорадочно блестящие глаза. Весь Криденс сейчас - это безумие взгляда и костлявое объятие тонких рук.       - Нет, нет, это просто несчастный случай. Ты не виноват, - Грейвс слепо провел ладонью по мальчишеской щеке и тут же прикусил губу. Шипы, бесчисленные, как чешуя, покрывали каждый сантиметр юной кожи. Что же здесь произошло...       От рациональной мысли к мужчине вдруг вернулся холодный разум. Привычным, на уровне инстинкта движением рука вытащила из кармана телефон.       - А сейчас тише, hush now, hush, love, - Грейвс слегка отстранился и начал набирать номер. Во тьме свет экрана резал по глазам белыми лезвиями, - Я должен позвонить в полицию.       - Нет! - закричал Криденс и звериным, отчаянным движением едва не вырвал из рук Грейвса мобильный, - Пожалуйста, не надо, мистер Грейвс! Они посадят меня в тюрьму!       - Успокойся, Криденс, они не сделают тебе ничего плохого...       Но Криденс не слышал его. Он что-то отчаянно-жалостно вопил, точно ягненок перед убоем, и от крика его сердце сводило судорогой жалости и легкого отвращения.       Истерика, опасная в своей непредсказуемости истерика. В таком состоянии он может вытворить что угодно.       Сжав зубы, Грейвс грубо схватил Криденса за плечи и с силой встряхнул, отчего голова мальчика кукольно дернулась и ударилась затылком об стену. Боль рассыпалась искрами и мыслями. Пораженный Криденс застыл в безмолвии, обмяк, бессильно сполз по стене и застыл, точно сломанная механическая игрушка. Он не сопротивлялся, когда Грейвс переговаривался с дежурным по телефону, никак не отреагировал на попытки заговорить с ним, податливо отдался его объятиям. Что шептал ему на ухо Грейвс он не понимал, только чувствовал летнее дыхание и это едва разборчивое, впившееся в душу и мозг баюльное, шелково-шелестящее "hush now, hush love".       Они сидели так почти час. Взрослый мужчина и подросток. Оба дикоглазые, потрепанные, они бесчувственно глядели во тьму, ползающую вокруг них миллионами муравьев, кричащую затишьем перед бурей, и держали друг друга в цепких объятиях. Это был миг, когда замирает жизнь, когда отчетливо, как в кино и книге, видишь ниточную грань между "до" и "после", когда рушится мир привычный и уродливым наброском проявляется новый, о, дивный новый мир. Это был миг, когда отчетливо как никогда осознаешь свое бессилие в руках безумной Судьбы.       И они переживали этот миг, обнявшись, дыша в унисон, кожей чувствуя приближение Рока, как жители порочных Помпей за секунду до...       Снизу донеслись незнакомые голоса.        - Нужно идти, Криденс, - осторожно освободившись от мальчишеских рук, сказал Грейвс, затем поднялся на ноги и помог подняться Криденсу. - Помни, пока я рядом, они ничего не смогут сделать тебе. Ты веришь мне?       Криденс кивнул. В глазах его все ещё плескалась пустота.       Вдвоем, не отпуская рук, они вышли в коридор, и в свете лишенного занавесок окна Грейвс увидел то, что скрывал мрак. И смертельный ужас объял его.       Все лицо Криденса было бордовым от запекшейся крови, мглою горели темные кратеры, где ещё недавно нежно колыхались цветы, колючая проволока шипов покрывала каждый сантиметр кожи. Бутон на шее, наконец-то раскрывшийся, был безжалостно запятнан. Так же как ладони и рубашка мистера Грейвса.