***
Раннее детство. Клуб юных следокопытов. Я, маленький девятилетний лисёнок, ещё не познавший горестей жизни, стоял на обряде посвящения, весь из себя радостный и сияющий от того, что стану членом этого клуба. Все дружелюбны, любезны. Но тут гасится свет, и эти маленькие, с виду милые зверята, превращаются в отъявленных подонков, которые недавают меня в намордник, и говорят, что таким, как я — не место здесь, и выгоняют на улицу. В это мгновение мне хотелось взять и показать свою хищную сущность, и растерзать этих мелких чудовищ, изменивших меня. Но, когда я хотел вонзить свои когти в одного из них, оказалось, что я лишь призрак, невидимый наблюдатель собственных воспоминаний, и менять их не могу. Плюнув на злорадствующих следокопытов, я направился к себе. Вечер, дождь, мягкий свет фонарей, и маленький Ник, горько плачущий под крыльцом на мокром, холодном асфальте; вдалеке лежал брошенный им от обиды намордник. Когда я глядел на него, то сильно жалел, что ничего не могу предпринять, чтобы как-то успокоить его. Мне самому хотелось заплакать: из-за несправедливости, из-за злости, из-за того, что просто родился лисом, хищником. Я словно чувствовал то же самое, что и маленький рыдающий лисёнок передо мной. Конечно, чувства и мысли — тоже часть воспоминаний. Маленький Я встал и, продолжая обливаться горькими слезами, побрёл домой. Я пошёл вслед за ним.***
Медленные шаги по ступеням, всхлипы, слёзы, стук в дверь. — Сейчас! — послышался радостный голос мамы, чьи шаги приближались к двери. Дверь открылась, и из неё появилась моя мама, прелестная лисица в сиреневой футболке и зелёными, словно камень изумруд, глазами. Увидев меня, расстроенного лисёнка, с чьих глаз ручьём текли слёзы обиды, она спохватилась. — Никки, да ты весь в слезах! Что случилось? — она завела меня в дом и обняла своего маленького сыночка, обиженного на весь этот несправедливый мир. — М-мама, — крепко прижавшись к маме, сквозь слёзы всхлипывал он, — эти звер-рята… одели н-н-на м-меня нам-м-м… — не мог выговорить он это страшное для него теперь слово «намордник». — Всё будет хорошо, малыш, — она успокаивала маленького меня своим чудесным мягким голоском, какой бывает только у мам, желающих, чтобы их родное чадо перестало плакать, хотя сама прекрасно понимает, что проблема эта очень крупная, и что ребёнок впервые познал горечь этой жизни, её обратную сторону, скрывающейся за беззаботностью, родительскими любовью и лаской. Для маленького лисёнка это был сильный удар, нет, тяжёлая рана на душу, к которой он никак не был готов. Мама села на большое красное кресло, а маленький Ник сел ей на колени. Он уже почти не плакал, лишь изредка всхлипывал носиком. Взгляд его был печальным, задумчивым; в его голове творились самые настоящие смутения: мировоззрение менялось буквально с каждой секундой. Тогдашнему Мне было тяжело, даже невыносимо сложно, разобраться в этом в силу возраста и уровня понимания того, как устроен этот мир. Эти зверята не приняли меня лишь из-за того, что я — бессовестный и обманчивый хищник. — Знаешь, сынок, — мама не выпускала меня из своих мягких тёплых объятий, пожалуй, единственного безопасного места на всём свете для маленького лисёнка, впервые познавшего этот мир, — думаю, тебе стоит уже всё рассказать. Мы, Ник, лисы. Нас почти всю историю существования считали плутами и обманщиками. Такой образ о нас сложился, и сохраняется до сих пор… — Значит, — я взглянул на маму всё ещё мокрыми от слёз глазами, — что бы мы не делали, нас всё равно будут считать хитрыми и бессовестными хищниками? — Никки, — продолжала мама, — может, кто-то и считает нас такими, но нужно показывать остальным, что ты не такой, как все думают… — Боюсь, — сказал я, прямо как взрослый, познавший жизнь лис, — нас всегда будут считать такими, что бы мы не делали, мама. — Нет, Никки, нет… Но он уже не слушал её, его внутренний голос заглушал мамин, внушая, что, действительно, зачем что-то делать, чтобы стереть образ лиса как хитрового обманщика, если всё равно таким будут считать. — Не плачь, Ник, — вдруг сказал я самому себе, — никому никогда не показывай, что ты слаб. Если ты слышишь… — Да, ты прав, — вдруг услышал я ответ на свою речь от осенившего себя, — больше никто и никогда не увидит мою слабость. Никто, и никогда! — повторил он решительно. Маленький Ник перестал больше шмыгать носом и, с каменным выражением лица, стараясь вновь не дать себе заплакать, встал и пошёл ксб — Выходит, — осознал я, — я мог общаться с ним тогда. Хотя… Может, я тот, кто озвучивал его мысли в голове? «…Я сделал для себя два вывода: первый — что больше никто и никогда не увидит моей слабости». «А второй?» «Если весь мир заведомо считает тебя хитрым и бессовестным, то другим быть просто нет смысла»… — пронеслись в голове эти болезненные для меня слова. «Ник, но ведь ты совсем другой зверь» — вдруг я ощутил чьё-то нежное, ласковое прикосновение; я обернулся. Никого не было. Наверное, воображение играет со мной шутки…***
Я неожиданным образом переместился на кухню нашего дома, маленькую комнату, где из-за стола и прочей утвари, еле оставалось места для всей семьи. Моя мама стояла у плиты и жарила лосося, моё любимое блюдо, и что-то напевала про себя. Из окна ярко светило солнце, освещая комнату так, что никакая лампочка не сравнялась бы. Часы на столе, покрытом белой скатертью, показывали полвторого. Обычно к этому времени я приходил домой из школы, но сегодня был другой случай, перевернувший мою жизнь. В дверь настойчиво позвонили три раза. Мама, снимая с себя белый фартук, выключила комфорку и подошла к двери. Открыв её, она обомлела от увиденного: перед ней стояли двое строгих полицейских носорогов, а рядом стоял её, ничем непоколебимый, любимый сын в зелёной рубашке с пальмами. К тому времени я уже повзрослел, стал красивым, обаятельным Николасом Уайлдом. Став настоящим самцом в семнадцать лет, ума я так и не набрался. Мало того, что начал заниматься нелегальной продажей мороженого лет с двенадцати, так ещё и спалился на таком пустяке: торговать рядом с главным полицейским ведомством Зверополиса, ну это ещё додуматься надо было! — Вы Мэри Уайлд? — спокойно произнёс один из носорогов. — Да, — сказала всё ещё обомлевшая мать, глядя на меня, на своего сына, и не могла поверить своим глазам, — проходите, проходите… Носороги встали в коридоре, довольно маленьком для них, из-за чего им пришлось всё время горбиться, чтобы не биться головами об потолок, а я всё также стыдливо молчал, хотя по мне совсем нельзя было сказать, что мне было хоть как-то совестно: научился скрывать свою слабость за все эти годы. — Что же он натворил? — с неподдельным беспокойством спрашивала она, не скрывая того, что сильно нервничает. — Торгует он у вас, — сказал другой носорог, — нелегально, мороженым. Ни лицензии, ни сертификата качества, ничего. Налог не отдаёт правительству. Нехорошо поступает, в общем. Мне, если честно, было невыносимо стыдно, и не сколько потому, что меня раскрыли. Нет! Мама однажды сказала мне, что, когда мне будет семнадцать, то надо будет поискать себе работу. Нас было только двое: папу моего насмерть машина сбила лет шесть назад, погиб по пути в больницу, от потери крови. Когда мы хоронили его, мама так и убивалась над его могилой, а что до меня, то я просто стоял и смотрел, как маме было плохо без папы. Нет, я ни плакал, как мама, ни тосковал, как остальные родственники и знакомые. Как всегда, я непоколебимо стоял перед папиной могилой и думал о смерти. В десять лет. Думал, почему смерть забрала именно его, отсчитала срок жизни именно ему, моему любимому отцу, который любил меня не меньше мамы, защищал, когда кто-то делал мне плохо. Мне было просто невыносимо больно на душе, ведь сердцем-то, я, так же, как и мама, склонялся у плиты, под которой лежит папа, и плакал, показывая свою слабость. Особенно больно было вдруг услышать от одного из родственников такое замечание: «Что он молчит, даже не плачет, не убивается, хоть бы всплакнул маленько, а то стоит, как остолоп, бессовестный…» — Заткнись, дура поганая! — зло закричал я в душе, обидевшись на свою толстую тётку Пэт, которая частенько любила вставить своё мнение к кому или чему угодно. Все тут же посмотрели на неё с укором, осуждая её дерзкое высказывание в мой адрес, и больше я ни словечка не услышал из её уст. Так-то! Ну вот, отца не стало, денег у нас дома стало катастрофически не хватать. Мама ходила на работу, пробывала там с девяти до восьми, а я тогда ещё маленький был, из еды мог разве что бутерброд сделать, да и то, если пальцы не порежу, а это была, скажу, не редкость для меня. Так что порой приходилось сидеть голодным и мучительно ждать, когда же вернётся мама и согреет в микроволновке котлет из жуков. Прошло два года. Жизнь всё никак не хотела становиться лучше. Два года я смотрел на мою бедную маму, которая после смерти отца растеряла свою весёлость, радостность, была постоянно на работе, выматывающей нервы так, что у неё еле хватало сил даже просто посидеть на любимом красном кресле и посмотреть телевизор: она почти сразу же засыпала. Единственной её отрадой в жизни стал лишь единственный сын, я, которому она посвящала почти всё своё свободное время. Во мне мама старалась разглядеть отца: находила его черты лица, характера, даже моя походка, по её утверждению, напоминала папину. Я на неё вообще не сердился за это. Не сколько от жалости, сколько от памяти к папе, Питеру Уайлду. Да мне, по правде сказать, даже нравилось, что мама обнимала и целовала каждый день. Она словно понимала, когда я хочу побыть один, а когда мне нужна поддержка, или просто прижаться к кому-нибудь. При этом меня совсем нельзя было назвать маменькиным сынком. Со сверстниками я общался охотно, особенно с девушками, часто шутил и разыгрывал друзей. Но с деньгами у нас в семье были большие проблемы. Я не мог смотреть, как мама после работы приходила уставшей, готовила ужин и ложилась спать, чтобы рано по утру подниматься на работу, где платят так, что едва можно сводить концы с концами. На мою сферу деятельности меня натолкнула уборка на кухне. Однажды, когда я разбирал шкаф с кухонными принадлежностями, мне случайно упала на голову формочка в виде лапки. — Мам, что это? — показал я ей мою находку. — Это формочка для мороженного, — сказала она, — у нас есть кокосовое молоко. Если хочешь — сделай. Где-то там были и палочки. Я последовал маминому совету, и через полчаса у меня в руках было самое настоящее мороженое, сделанное своими руками. Оно выглядело так аппетитно, от него так приятно пахло кокосом, что я готов был хоть сейчас съесть его, но… — Бери, мам! — я преподнёс маме свой кулинарный шедевр, и она приняла. — Спасибо, сын… Я стал делать мороженое каждый раз, когда мама приносила домой молоко. С каждым разом я всё больше практиковал своё умение, даже не подозревая, как оно изменит мою жизнь. Сначала лишь я и мама ели его, а потом, когда попробовали и мои друзья, в том числе и Финник, они сказали, что я — мастер в этом. А потом, когда все разошлись, мне пришло СМС от Финника, который предложил «замутить дельце», не забесплатно. Будь мы в более благоприятном состоянии, я бы тогда сказал твёрдое, нет, и неизвестно было бы, как бы обернулась моя жизнь…***
Меня покинула тёмная аура города: из-за туч, за столько-то дней, выглянуло солнышко. Я не видел его, но чувствовал, как оно наполняет меня положительной энергией, сгоняя неприятные воспоминания прочь. Но, как это всегда бывает, счастье никогда не длится вечно; тёмные тучи вновь заволокли небо, перекрыв доступ к солнцу, и меня опять начали терзать мучительные воспоминания, поедающие меня изнутри…***
Меня вновь занесло, «по мановенью волшебной палочки», в узкий коридор прихожей, когда двое «добрых» полицейских отправили меня домой для разъяснения. — Как? — не могла поверить мама, приложив пальцы ко рту от удивления, — ты же говорил, что завязал с этим! — То есть, — говорил один из носорогов, — это ещё и не в первый раз? Мама тяжело вздохнула. Она думала, что я устроился на почту, разношу письма, газеты, что завязал со своим прибыльным «бизнесом» со своим дружком Финником. Полицейские переглянулись. Что-то они явно недопонимали, но всё же сошлись в одном. — Вот что, миссис… — Мисс… — тяжёло вздохнула она и посмотрела наверх. — Мы не будем заводить дело на вашего сына, но чтобы больше ничего такого не было. Обещай нам. — Обещаю, — сказал я, — обещаю, что такого больше не будет. Честное лисье. — Посмотрим, — напоследок строго сказал один, выходя, и я закрыл за ними дверь. Затем я взглянул на маму: она явно была не в настроении. — Скажи мне, ты, хитрый обманщик, — спокойным, ровным голосом говорила она, настораживая меня, — почему ты не устроился на почту? — Там платят гроши, — оправдывался я, — да и ещё, меня бы всё равно не взяли. Я же лис. Мало ли, не дойдёт письмо или газета до адресата, своровал, значит. — Ты ведь даже не пробовал! — Зачем? Всё было б тщетно. — Обманщик ты мой, — не переставала вздыхать мама, — ты меня разочаровал… Она готовилась заплакать. Её любимый сын, единственная её отрада, так взял и подло соврал ей, что начал работать честно, а сам продолжал свои «махинации на пять долларов». При виде маминых слёз, я сам еле сдерживался, чтобы не зарыдать, показать свою слабость. Тот Ник уже тогда прекрасно осознавал, что мама плачет не от того, что он — обманщик. Нет! Слёзы она льёт по самой себе, от того, что не смогла воспитать во мне порядочного лиса, как обещала папе, если его вдруг не станет. — Не вини себя, мама, — виновато сказал я, склоняясь перед ней на коленях и повесив голову, — я виноват, я… Я почти было не заплакал. Уже не помню, когда в последний видел её в слезах. Это был серьёзный удар. Она не злилась, не металась в истерике, просто была разочарована собой, из-за меня. Я уже и думать об этом забыл, но теперь этот груз вины снова лёг мне на сердце и утяжелял душу. В последний раз я навещал маму три года назад. Три. Года. Назад. С тех пор ни весточки, ни словечка ей не отправил, думал, оставлю на потом. А вдруг её уже нет? Что, если она умерла в ожидании, когда её блудный сын наконец-то придёт к ней, узнает, как она, здорова ли, жива?.. От этого мне становилось только хуже.***
Опять я неизвестным мне образом переместился в другое место, теперь уже в конференц-центр Зверополиса, в тот день, когда Джуди должна была, после окончания расследования, объявить его итоги. «Ой коленки дрожат». «Учись: политики делают так: они на любой вопрос отвечают собственным вопросом, и затем дают ответ! Смотри! Простите, мисс Хоппс, что вы расскажете об этом деле? Ну, трудно ли мне было? Да! Непросто! И всего!» «Ой, выйди со мной к прессе, раскрыли же вдвоём!» «Не-е. Разве я коп? С утра вроде не был». «Раз уж ты завёл речь…» — она достала из кармана листок, — «мне как раз пришла мысль… о том, что в дальнейшем нужен… напарник!» Тогда я и в мыслях предствавить себе этого не мог, моему удивлению не было предела. Как крольчиха, за такой короткий срок знакомства со мной, решила дать мне это предложение. «Держи» — она протянула мне свою ручку-диктофон в виде морковки, — «как раз для такого случая». «Мисс Хоппс» — мисс Барашкис громким шёпотом подозвала Джуди к трибуне, — «идите к нам». Она дала мне, знак, чтобы я ждал её, а сама встала к трибуне, после того, как её объявил начальник главного полицейского ведомства Зверополиса капитан Буйволсон. Тут же журналисты начали задавать свои вопросы, вперемешку друг с другом, не уступая никому, создавая такую какафонию, что даже мне хотелось заткнуть уши, чтобы не разболелись от такого гама. «Пожалуйста, мисс Хоппс, мисс Хоппс! Один вопрос!» — понятней всех спрашивал журналист-бобр. «Да!» — неуверенно показала на него пальцем Джуди. «Что вы можете сказать о этих одичавших зверях?» «Ну», — неуверенно начала она, сильно волнуясь перед этой толпой, — «они, всмысле, потерпевшие, э, ам… — она взглянула на меня, а я, тот, который из прошлого, показал ей: „давай, задай самой себе вопрос, и ответь“ „Разных ли они подвидов? Да! Самых разных… ‚Между ними есть что-то общее? ‘ — послышался вопрос из уст одной из журналисток. ‚Ну, только то, что все они представители семейства хищников‘. ‚То есть‘, — один из баранов дополнял своим вопросом, — ‚только хищные животные сходили с ума?“ ‚Не знаю‘… — вновь неуверенность прозвучала в её голосе, — ‚хотя, да! Это так! ‘ ‚Скажите, чем это объяснить? ‘ ‚Я не знаю точно…‘ ‚Вам удалось установить причину?» ‚Они предрасположены. Полагаю, так‘ — заключила Джуди. Тут я взглянул на неё, и продолжил ждать, что она скажет дальше. В голове у меня уже что-то начало происходить, но пока это было трудно объяснить. ‚Ну, не знаю… Может, что-то такое у них в… в ДНК‘. ‚У них в ДНК? Вы не могли бы это пояснить? ‘ ‚Так… Ну, в смысле, когда-то, очень давно… А-м… Эти животные подавили в себе охотничьи инстинкты…‘ Чем дальше я слышал, тем больше сердце у меня, не только у того, что из прошлого, но и самого меня, обливались кровью. Услышать такие. «…Похоже, теперь у некоторых хищников стало пробуждаться их первобытная кровожадность». Подойдя поближе, я взглянул сначала на экран, на котором проецировались те самые хищники с Клиффсайд, озверевшие и кровожадные, а потом на Джуди, чьи слова только подтверждали увиденное. Тут я начал подозревать, что вдруг она боится меня, ведь с ней ещё и этот противолисный баллончик, что был с ней ещё с нашей первой встречи. «Смотрите, лис плачет… — в голове вдруг пронеслись злобный детский смех и я, плачущий в наморднике. Она ещё тогда, своими неосторожными словами, пробудила во мне обиду, нарастающую с каждой секундой, и злость. Конференция зашла так далеко, что мисс Барашкис подошла к ней и сказала: „Достаточно“, — затем повернулась к журналистам, — „довольно вопросов, довольно вопросов!“ „Фух, всё прошло так быстро, у меня даже не было возможности сказать о тебе и о…“ „Ну, и так наговорила прилично“, — скрывая свой гнев, сказал я. „О чём ты?“ — недоумённо спрашивала, как будто действительно не понмала, что я имею в виду. „Хищники, окащывается, предрасположенны“, — с более обидной интонацией продолжил я, — „и в некоторых теперь просыпается первобытная кровожадность? Ты что такое говоришь?“ — всё больше нарастала моя обида. „Да что есть, то есть, то и говорила“, — оправдывалась она, — „Скажем, кролики никогда себя так не ведут“. „Ага“ — со злой иронием сказал, всё больше злясь, — „зато лис может“. — Ник, хватит. Ты не ровня им!» «Ого! Им — это кому? — всё так же злобно, щуря глаза и скалясь продолжал я. „Ах! Ты сам понял, кому — им. Ты совсем не такой хищник“. „Однако тоже опасный! Иначе… — я взглянул на боллончик, висевший на решке у Джуди, — ‚зачем бы ты с собой носила противолисный баллончик? Да, я его ещё во время нашей первой встречи его заметил‘. Теперь-то Джуди наконец осознала свою вину. Её вид стал очень печальным. ‚Слушай, я всё хочу спросить: ты что, боишься меня? Она молчала, испуганно уставившись на меня. ‚Боишься, что могу спятить, или озвереть‘, — всё больше начинал слетать с катушек от обиды я, выставив когти и оскалив зубы, — и что в один момент возьму и… сожру! — в этот момент она стала доствать баллончик. Это было очевидно. Я успокоился, и место гнева стала заниматься обида. ‚Так и думал. А ведь казалось, наконец кто-то в меня поверил… Джуди спохватилась, но было поздно. ‚По-моему‘ — я достал листок и всучил ей, — ‚без хищного напарника безопасней‘, — сказал я и начал уходить. Я слышал топот её ножек, но путь ко мне ей прегородила свора журналистов, увидевших нашу личную я уже не слышал ни её голоса, ни даже журналистов, я был уже далеко, весь обозлённый и разочарованный. Она действительно в меня верила, это подтвердится позже. — Ник, что ты наделал? — сказал я ему, как голос разума, — она же не хотела расстраивать тебя. — Неважно, всё равно жизнь будет испорчена, — зло думал тот. — Даже так, ты перегнул с ней палку. Ты сам нарочно вынудил её достать баллончик. Зачем нужно было устраивать это представление на виду у десятков журналистов? — Это уже неважно. Надо было быть осторожным со словами. Быть осторожным со словами… Эта мысль ещё тогда у меня, и наверняка у Джуди тоже прозвучала в голове. Но мы не усвоили этот злой, но такой нужный урок жизни… Я пошёл к себе под мост и, разведя костёр, лёг на найденный где-то рядом матрас, и стал думать о своих же словах, словах голоса разума…***
Я очнулся. Все мои глаза были в слезах, на душе было тяжело, даже слишком, словно камень утопленника, тянущего на дно и не дававшего ему ни одного шанса на жизнь. — Вы в порядке, мистер? — спросил вдруг проходивший мимо медведь, глядя на меня, словно я сделал что-то сверхъестественное. — Не-е-ет, — сказал я с некоторым безумием, — я не в порядке, а совсем даже наоброт, — я злобно так улыбнулся, оскалил зубы, — это я во всём виноват! Виноват! — закричал я и рванул, куда глаза глядят. Запыхавшись, я решил отдохнуть. Жаль, что разум мой и душа не могут сделать этого. Прямо хотелось высказаться, излить этот безумный поток боли и страданий, что я причинил себе, пока самоуничижал себя. Хотелось избавиться от этих страшных мук. Внезапно я увидел, что недалеко от меня стоит высокий мост Карлстон, тот самый, с которого жизнь изменилась там, где всё началось, почти. Я уже не мог отвечать за себя. Мои страдания породили во мне полное безумие, граничащее с полным сумасшествием. Чёрной струёй текли из меня все беды, горя и несчастья, словно организм старается выплеснуть их из меня всё вредное, тяготящее. Упрвляемый собственными чувствами, не слушая голос разума, который был почти не слышен мной, я побежал к мосту и начал забираться на него, даже не боясь, что могу сорваться и упасть в любое мгновение. — Постой, что ты делаешь, сумасшедший! — кричали мне прохожие и прочие зеваки, для которых грех было не заснять попытку самоубийства. Кто звонил в скорую, другие — в полицию, но я не обращал ни на кого внимание, лишь следовал наставлениям своих ополоумевших чувств. Я забрался на узкую, скользкую балку, но не замечал этого. Я начал осматривать Зверополис, город, который уже никогда не станет прежним. Пора было изливать из себя тёмную энергию. — Зверополис! Выслушай же меня! Я — Николас Пиберий Уайлд! Тот самый, который ты так ищешь! Что ж, искать его больше не надо! Вот он, я! Собственной персоной! Теперь же выслушай меня! Я услышал вой сирены: это была или полиция, или скорая, или вообще психиатричка. Я продолжил изливать свой поток. -…Но сначала, я хочу проститься с теми, кто был мне дорог! Джуди Хоппс! Я был виноват тогда, в конференц-зале, зря напугал тебя, я был обиженным идиотом! Ещё! Я не хотел подставлять нас тогда, на этом мосту! Прости меня за это! Прости меня, мама! За то, что разочаровал тебя тогда, врал тебе, я не хотел! Я сожалею, мама! — с моих глаз потекли слёзы раскаяния, — надеюсь, там, — я посмотрел наверх, — отец даст мне по заслугам!.. Сверкнула молния, грянул гром, ещё сильнее полил дождь, и я, отдышавшись, пуще прежнего завёлся. — А ещё, те, кто когда-то в детстве ненавидел меня за то, что я хищник, знайте! Я ненавижу! Из-за таких, как вы, я сломал себе жизнь! Сломал! Ещё! Обращаюсь к тем, кто считает, что я ксенофил и что я преступник! Это не так! И поймёте вы это лишь тогда, когда я сброшусь с этого дурацкого моста! Прощай же, город, который уже никогда не примет меня-я-я-я!!!.. — оступившись, я сорвался вниз прежде, чем сам хотел это сделать. Чем ближе я летел к воде, тем больше понимал, сколько глупостей наговорил, а ещё то, что я уже ничего не верну. Удар. Волна прошлась от того, места, где я упал, и стихла, словно ничего и не происходило. Я падал ко дну, мысленно и наяву, без сознания. Глаза закрывались, силы покидали моё тело. — Всё, — только и успел подумать я, — по крайней мере, я сказал всё, что хотел. Казалось, жизнь на этом кончена, нужно ставить на ней твёрдую жирную точку. Или же троеточие?..…