***
Что? Где же я? Ох, ёб твою ж мать, что это за место? И что за смрад, задохнусь сейчас! То, что я узрел тогда, не привиделось бы никому даже в самом жутком кошмаре. Такое мог породить только разум окончательно свихнувшегося зверя, чей мозг был неизлечимо болен, и что даже представить было немыслимо воображению хоть сколько-нибудь здравого ума. Но таковым я однозначно не обладал. Уже не обладал. Посему моё больное сознание смогло нарисовать картину, достойную встать в один ряд с безумными полотнами Бексиньского. Увидь и запечатли он сей действительно эпичный, крайне ужасающий, но воистину эпичнейший пейзаж — эта картина стала бы его magnum opus-ом, и уверен, стала бы ярчайшей иллюстрацией того, почему война — в самом деле страшная вещь. Красное, червонно-чёрное небо, и такой же кровавый диск бледного солнца, который скрывался за густейшим слоем пыли или пепла, который сводил всякую видимость дальше собственного носа к нулю — первое, что бросалось в очи. Такое зрелище не могло предвещать ничего хорошего, но знай я, что мне ещё предстоит повстречать в этом проклятом месте — я бы ни за что и шагу не ступил. Отовсюду разносился далёкий шум выстрелов, сирены — не то полицейской, не то предупреждающей об авиаударе — очень уж протяжной она была. В воздухе можно было услышать рёв авиамоторов и далёкие взрывы, волна от которых будто и не доходила до меня. Там же, за туманом войны, то и дело раздавались леденящие кровь крики ужаса и боли, доносящиеся со всех сторон. Мужские, женские, детские — все сливались в одну сплошную какофонию, слышать которую с каждой секундой становилось всё невыносимей и невыносимей. Будто кто-то нещадно долбил по высокому, среднему и низкому регистру фортепианных клавиш одновременно, не находя в этой адской пытке для ушей и намёка на дисгармонию. И завершал звуковую картину глубокий, зловещий, инфернальный гул будто прямо из преисподней. Он был настолько громогласен, что затмевал собой все иные звуки, и от него тряслась земля под ногами, вызывая мурашки по всему телу и заставляя содрогаться от всепроникающего чувства страха. Он пронизывал тебя при каждой звуковой волне от гула, и нигде нельзя было от него скрыться. Тёмно-кровавый туман понемногу рассеивался, позволяя немного приоткрыть завесу тайны сего зловещего места. Я вновь очутился в странном городе — очень, очень искривлённом и ужасающем своими исполинскими масштабами. С двух сторон улицы, широкой и простирающейся куда-то за горизонт, незримый для меня из-за густой чёрной дымки, сквозь которую едва можно было разглядеть что-нибудь дальше вытянутой лапы, простирались гигантские дома — не то небоскрёбы, не то храмы древних, затерянных цивилизаций. Их конструкция напоминала каркас из очень тонкого камня, точно постройка состояла из сотен тысяч сплетённых виноградных лоз, составлявших собой бесконечные ряды арок. Чем-то напоминало кельи в пещерах. Украшало сии исполинские сооружения огромное, уходящее вглубь окно, сравнить которое можно было, пожалуй, с ситечком в раковине: такое же круглое, и состоящее из десятков узких полосочек, оставляющих небольшие зазоры. Тут и там можно было наблюдать многочисленные воронки от бомб и прочие разрушения. Сами дома были объяты языками пламени, освещая зловещим оранжевым заревом всю округу. Наверху выступали странные глыбы, напоминавшие головы с пугающими гримасами, как у воинственных народов тропических островов. Но по своей гротескности они больше походили на маски злых духов из восточного театра. Рожи — лицами это и близко назвать невозможно, настолько уродливы и неестественны они были — скалились огромными пастями с сотнями острых клыков. Их длинные языки словно готовы были вытянуться вперёд и схватить жертву, и даже схватили бы, не застынь они навеки в своём каменном обличии. У них будто не было глаз, даже намёка на глазницы не наблюдалось, они были слепы, и в слепости своей скалились на любого, кто к ним приближался. А из пастей их по пирамидообразным строениям каскадами текли реки крови. Она лилась отовсюду, и будто наполняла этот мир холодным соком живого существа, медленно, но верно пытаясь затопить этот мир. Она была мне уже по лодыжки, и обжигала своим холодом. Пальцы на ногах уже начинали коченеть, я их уже не чувствовал. От крови несло смрадом железа и гнили, и от него горло спирало, что уж говорить про бедолагу носа, которого приходилось спасать, закрыв ноздри, отдавая на растерзание свою глотку как меньшее зло — она хотя бы не передавала все оттенки душка зловонных миазмов. Осознавая, что чем дольше я стою, тем больше у меня шансов лишиться ног, я таки сделал первый шаг. К тому же, любопытство взяло верх — мне хотелось узнать, что же творится там, за этой мглой. Странное было чувство: там, вроде неподалёку, ты слышишь звуки выстрелов и крики зверей, их предсмертные стоны и рыдания по потерянным. Кажется, пройдёшь чуть дальше, завернёшь за угол — и тебе откроется батальная сцена, достойная «Войны и мира», а то и «Илиады». Но почему-то ты не видишь ни вспышек выстрелов, ни техники, ни даже громкоговорителей, ретранслирующих зловещий вой сирены, оповещающий о приближении огромной опасности. Как бы ты ни приближался к источникам звука, он ни становился громче, ни отдалялся от тебя. Он продолжал всё так же монотонно давить на мой слуховой аппарат, а несоответствие безжизненной картины города со звуками ещё теплящейся жизни вызывало странное чувство дискомфорта. Будто все эти голоса, все эти раскаты выстрелов, будто злосчастный вой сирены — только слуховые галлюцинации... хотя могут ли быть галлюцинации внутри бредовых снов?.. Но, как бы то ни было, я продолжал свой путь, и по мере моего продвижения по огромному проспекту, на котором не было машин, с не менее исполинскими сооружениями по обе стороны, в которых даже теоретически жить было бы невозможно из-за постоянного сквозняка, туман продолжал рассеиваться, постепенно раскрывая глубину этого зловещего измерения моего сознания. Здания и в самом деле обладали титаническими размерами, и были даже больше, чем я вообще пытался дорисовать в своей голове. Крыш было не видать, они скрывались за низким густым слоем облаков, в сравнении с ними я был ничтожно мал, они давили на меня, и всё, что я мог — смириться с их ужасающими величием и формой. Вдалеке маячило нечто столь же огромное, напоминавшее гору... бело-красную гору. Вдруг, метрах в пяти, я увидел то, от чего кровь мгновенно застыла в жилах. Труп! Изуродованный, раздавленный труп мелкого животного — уже не различишь, кого! По бедолаге словно катком проехались — его бренное тело было размазано по асфальту, точно плавленый сыр по хлебу... и, судя по всему, он ещё успел проехаться пару метров, так как кишки его тянулись за ним на метр, не меньше. То, что когда-то представляло собой костную систему, было раздроблено и покрошено в салат. Из грудной клетки торчали острые концы рёбер, а брюшная полость была разорвана. Жуткое зрелище! Хоть я и работал в полиции, но мне всё ещё было сложно переносить вид трупа, его запах, и осознавать, что когда-то это был живой зверь, с семьёй, друзьями, а теперь — просто кадавр на столе морга. Меня и без того тошнило от вездесущего смрада кровавых водопадов. Я сдерживался, как мог, но при виде раздавленного куска мяса и костей уже не выдержал. Из меня прямо все кишки вывернуло! Так плохо при виде трупа мне ещё не было. Продолжалось сие действо минут пять, пока я окончательно не опустошился, очистил себя от всей скверны внутри и пришёл в себя, полнясь решимости взять волю в кулак и дойти до горы, как единственного ориентира в этом лимбо. Реки крови всё продолжали свой ход, и я заметил, неожиданно для себя, что уровень телесного сока начал повышаться! Крови мне было ещё даже не по колено, но к этой отметке всё шло, и уже через час я мог оказаться уже по пояс в холодной жидкости. Вдруг я увидел, как поток понёс тела — тысячи тел! — в мою сторону. И там уже были все: звери малые, большие, травоядные, хищники, взрослые, дети — все изуродованные, с оторванными конечностями и без голов неслись на меня, неся за собой шлейф из жутчайшей вони гниющего мяса. Мясо было повсюду, оно заполонило собой всё пространство широкой улицы, и это было испытание, к которому я не был готов совершенно! Пробираться сквозь обезображенные, обглоданные тела, то и дело касающиеся меня, было невыносимо мерзко. А поток становился всё быстрее и быстрее, и вот уже пробивать себе путь сквозь плоть, искусанную клыками, расцарапанную когтями, развороченную пулями и снарядами, становилось просто невозможно. Вдруг в одном трупе я распознал фенька в чёрной рубашке с красной полосой на левой стороне. Финник! Тут я уже не выдержал, и махнул со всей силы в сторону его трупа. Обезглавлен, растерзан, измучен — вот всё, что я мог сказать. Тут за горизонтом замаячил большой чёрный труп в полицейской форме, и рядом с ним, в один ряд, туши, отдалённо напоминающие моих коллег: Когтяузера, Ричардсона, Хоботовски... Джуди с ними не было, но вслед за этими кадаврами я увидел чету Выдрингтонов, за ними весь коллектив клуба натуралистов, босса мафии Тундратауна со своей дочерью и его охранниками — белыми медведями… Всех, всех, кого я когда-либо знал и видел. Почему, ПОЧЕМУ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ? ПОЧЕМУ Я ДОЛЖЕН НА ЭТО СМОТРЕТЬ? Вдруг я увидел тело лисицы среднего роста в платье когда-то зелёного цвета, теперь окрашенном в цвет плоти. — МАМА! То, что я уже успел насмотреться, ввергало в шок и трепет, однако… Видеть свою мёртвую мать, своего единственного родителя, было нестерпимей всего. Я пробирался сквозь всех, расталкивал их без какой-либо жалости — для меня они почти все были безликой массой — чтобы подойти к матери, своей любимой матери, упасть на колени, и зарыдать. Зарыдать, не сдерживая себя ни общественным мнением, ни внутренним щитом, сложившимся за годы. Это был удар, и удар не меньший, чем кончина Джуди. Я и так убит горем, зачем же меня мучить ещё больше? И тут же я осознал, вспомнил, что давно не общался со своей матерью, что никогда не присылал ей весточки, хоть она и могла быть всё ещё обижена на меня, расстроена моими поступками, и пускай... Пускай я и стал полицейским, я даже не рассказал об этом матери, и она мне тоже не звонила после этого. Отец-то мой помер давно, ещё когда я в средней школе учился, и мать для меня была всем... Хоть это и не явь, я никак не мог в тот момент свыкнуться с тем, что вижу всех своих родных и знакомых убитыми в какой-то фантасмагоричной бойне. — ЭТО ТЫ ИХ УБИЛ… Что? Откуда этот голос? Я оглядывался по сторонам, но ничего, кроме океана трупов, не увидел. — ТЫ ПОВИНЕН В ЭТОМ… Это, похоже, был тот самый инфернальный гул, что сопровождал меня всё время путешествия по этому аду. Вдруг этот самый гул зазвучал столь сильно, что у меня пошла кровь из ушей, загудела голова, а земля задрожала под ногами так, что все гигантские конструкции домов затрещали, что не предвещало ничего хорошего. Едва я услышал, как стал крошиться камень, я резко махнул вперёд, не оглядываясь, не замечая, как спотыкался о тела — взыграл инстинкт самосохранения. Трески были всё громче и громче, и наконец я услышал оглушительный грохот и понял, что вот сейчас мне точно не поздоровится. Послышался шум воды, до того только далёкий, водопадный. Я тихонько повернул голову… и припустился ещё шибче! На меня шла гигантская волна вперемешку с обломками сооружений и горами трупов, сопровождаемая тёмно-серым облаком каменной пыли! Это было полноценное цунами! И оно неумолимо двигалось на меня со скоростью гепарда, сметая на своём пути всё: тела, дома, даже куски асфальта. Как бы я ни старался убежать, скрыться от волны, я был обречён утонуть в океане крови, предварительно поцеловавшись с сотней-другой каменных обломков. Волна всё громче, громче, громче… Бух! Меня накрыло тоннами кровавой массы, а потом я то и дело бился о каменные обломки и мёртвые, разлагающиеся тела. Я ничего не видел, и только следовал пути, по которому вело меня багровое цунами. В реальности я бы погиб при таком столкновении, наверное, даже не осознав, что передо мной. Но я был пленником собственного бредового сознания, и потому мне только и оставалось, что ждать, когда же ослабнет волна. Наконец я почувствовал, как волна спала, кровавый океан постепенно прозрачнел, и сквозь толщу багровой жидкости я смог разглядеть, что оказался почти у подножья той самой красно-белой горы. Волна окончательно затухла, и я пал на землю посреди обломков и трупов. Откашлявшись и отхаркнув всю застрявшую в дыхательных путях кровь, я протёр глаза и увидел нечто, более всего напоминающее картину «Апофеоз войны». Передо мной была ровная пирамида — исполинское возведение... сложенное из черепов. Каждый обезглавленный зверь нашёл здесь свой покой, и был частью общего братского кургана, вокруг которого была только сплошная пустошь. До этого места почти не доносились звуки выстрелов или душераздирающих криков. Только дул ветер, окончательно рассеивая чёрный туман. На земле же почти не было крови. Её впитал песок — красный, прямо как на Марсе. Впрочем, вид здесь и вправду был как на другой планете: красновато-розовое небо, закатное, похоже; красный диск солнца, постепенно скатывающийся за открывшийся взору горизонт; красный мокроватый песок, точно омываемый морями. Больше ничего нельзя было разглядеть в местных просторах, кроме барханов крови и горы черепов. Все черепа, так странно, все до единого, смотрели в мою сторону, и выражение их глазниц показывало явное недовольство моим присутствием, точно я осквернил их братскую могилу. Или же они с укором смотрят на того, кто погубил их тела и души, кто стал виновным в их злосчастном роке. Мне было не по себе от их взгляда. — Чего вылупились? Молчание. — А? Ни слова. Ни звука. Я вдруг пригляделся и увидел небольшую черепушку, подозрительно напоминающую кроличью. Я не знал, Джудин ли он или же нет, но я присел на корточки, и почему-то заговорил с этим черепом. Брать его в ладонь я не решился, чтобы не порушить всю конструкцию и не оказаться погребённым под ней заживо. — Я не хотел, Джуди… Кто бы знал, чёрт возьми… Я был уже несколько более спокоен. После всего пережитого я вдруг ощутил чувство странного, но такого всепоглощающего умиротворения, что, казалось, я уже смирился с положением заложника этой странной земли. Тёплый ветерок нежно обдувал меня, немного согревая. Пейзажи были хоть и непривычными, но зловещими они уже не казались. Даже куча черепов не пугала меня. Наоборот, рядом с ней я ощущал куда больше спокойствия, чем в том городе, полном звуков войны и уродливых зданий со страшилищами. — Джуди… Зачем? Ты ведь такой сильный зверь. Как же ты?.. Я разговариваю с черепом. В своём сознании, бредовом сознании, важно уточнить, но тогда для меня всё это казалось чем-то очень естественным и непринуждённым. И пускай другие всё слышат и видят, я на это совсем не обращал внимания. — А я... Если б ты только знала, как мне тебя сейчас не хватает. Череп ничего не отвечал. Только посматривал на меня слегка недоумевающе… Точнее, посматривала. Всё-таки я решил, что это Джуди. Другие черепа с интересом «развесили уши» и вникали в наш проникновенный ди... монолог. — Я так много хотел тебе сказать, Джу, — продолжал я, как ни в чём не бывало. — Я думал, что поддался глубоко потаённому в глубине сознания чувству. Я считал, что мы просто напарники, что мы друзья, которые всегда могут на выходных собраться и потусить вместе. И всё-таки я был в тебя влюблён. Ты много кого в себя влюбляла, и я сам оказался пленён чарами твоего обаяния. И тогда ты была такой… свободной, абсолютно открытой ко мне, ты тоже признавалась мне в чувствах, ещё тогда, в тот день, когда мы гнались за Блитцем... Череп внимательно слушал. Ещё б он не слушал... Выплесну всё здесь. — Ты не ожидала такой реакции, когда выложила что-то подобное в сеть, верно? Надо было тогда остаться, ты бы тогда не совершила своего самого страшного поступка. Я бы тебе не дал. Слышишь? — я уставился в её пустые глазницы. — Я должен был остаться! С тобой остаться! Мы через огонь и воду прошли бы. Мы ведь напарники, должны прикрывать друг друга. Зачем ты покинула нас? Ты ведь не только мне больно сделала. Как же твоя семья? Ты могла бы о них подумать, прежде чем мстить мне! — я резко поднялся, мой голос тоже. После секундной слабости, вскипячения сознания, я стал медленно остужать свой пыл. Вдох, выдох… Вдох, выдох… — Я всё время думал о нас, не спал вообще, — продолжал я, — мне нужно было для себя чётко понять, люблю ли я тебя? Наверное, да, любил… Какое-то безумие. Я разговариваю с черепом, изливаю ему всю правду… Но я всё же скажу: Джуди, я тебя всё-таки любил. Пускай хоть так, мне с этой правдой будет хоть немного легче принять твою гибель. Я услышал странный звук, словно что-то рассеивалось на ветру. Это черепа стали трескаться и превращаться в пыль, уносимую ветром прямо на меня. Уже через мгновение всё заполонил смерч из костной пыли, точно в пустыне началась страшнейшая буря. Я закрыл глаза, прикрыл их лапами и, пав ниц, стал ждать конца. Это продолжалось вечность, как мне тогда казалось, но даже самая страшная гроза рано или поздно заканчивается. То же сталось и с бурей. Открыв глаза и избавляясь от скопившейся пыли во рту и носу, я стал отряхиваться... и вдруг неожиданно, где-то вдалеке, в стороне, где заходило солнце, я увидел её. Она лежала на песке, и признаков жизни не подавала, во всяком случае, издалека было не увидеть этого. Я сразу направился в её сторону. Я бежал, бежал так, как никогда не бегал ранее. Подбежав к ней, я почувствовал, как у меня заколотилось сердце. Джуди! Вот она, рядом со мной, живая. Вот нос шевелится, дышит. После всех мучений, через которые мне пришлось пройти, я наконец-то ощутил странное, но счастье. — Привет, ты как? — спросил я её нежно, взявшись за левую лапку, но она тотчас развеялась, превратившись в прах и исчезнув навсегда. –…Прости… — послышался в голове лёгкий шёпот. — Не уходи, прошу! — взвыл я. — Прошу!.. Прошу… Мне захотелось зарыдать, но я уже чувствовал, что не мог, просто не мог. И от этого ощущения пустоты я просто лёг наземь и стал ждать. Неважно, чего. Просто. Ждать. Созерцать это странное пустынное пространство, точно кочевник… — ...Вам уже лучше? Что это? Опять голос свыше? А что с солнцем? Откуда такая вспышка? Глазам больно!..***
— ...Николас, Вам лучше? Николас? Я очнулся. Пробудился от бредового сна, порождённого моим болезненным сознанием. В лицо мне бил свет от фонаря, отчего у меня сами собой закрывались глаза. Ощущения были такие, когда решаешь вздремнуть днём, чтобы чуть-чуть набраться сил, а просыпаешься, словно выжатый лимон, будто и не спал вовсе. — Вроде очнулся, — сказал мужской голос, и прожигающие лучи фонаря исчезли. Стало гораздо легче. — С ним всё в порядке. Он отошёл после успокоительных. Зрение моё постепенно возвращалось, и я мог разглядеть наконец, где я. Я лежал на койке в нашем лазарете. В глаза мне светил наш врач — доктор Гордон, олень, опытный врач со стажем. Рядом с ним со мной находились Волкас и Буйволсон, крайне взволнованные. Где-то там, за дверьми, судя по многочисленным голосам, столпился весь наш департамент. — Николас, — вновь сказал Гордон, — Вы слышите меня? — Да, да, — сухо ответил я. — Долго я пролежал? — Уже восьмой час как, — вмешался в наш разговор капитан. Он встал со стула и помог мне встать. — Вы нас всех перепугали, Уайлд. Голос капитана был мягок и спокоен... непривычно мягок. Он явно переживал за меня. — Нам пришлось вколоть вам успокоительное — говорил Гордон, — Вы очень сильно бредили, всё несли что-то про Джуди, бредили ею... Они слышали мои душевные метания! Хотя... они ж всё равно все знают обо мне и Джудит. –…Начальник, как он там? — заголосил кто-то за дверью. — Жить будет! — коротко и ёмко отозвался капитан. — Уже в сознание пришёл. И да, мистер Уайлд, — обратился Буйволсон ко мне, — прошу вас потом зайти в кабинет. Надо переговорить с глазу на глаз. Сам знаешь, о чём. Разумеется, я знал. Кто же ещё может быть подозреваемым в деле, как не лис с последней фотографии жертвы? Но делать нечего, придётся перед законом ответить. — Вам нужен покой, офицер, — строго сказал врач, копаясь у себя в шкафчике с бумагами, — ещё час-два вам нужно полежать, прийти в себя. — Больному нужен покой! А ну за работу! Чё стоите, рты раззявили! — рявкнул капитан. Толпа начала расходиться, и Буйволсон с молчаливым и суровым Волкасом тоже вышли из кабинета. Когда никого, кроме меня и Гордона, не осталось, высокий стройный олень подошёл ко мне. — Мистер Уайлд, — трагично понизив голос, сказал он, — мне очень жаль. Правда, жаль. Вы были бы отличной парой. — он встал и тоже направился к дверям. — Я ненадолго, друг мой. Скоро буду. Дверь закрылась. Было так спокойно. Лазарет, как обычно, пах спиртовым раствором, две голубые люминесцентные лампы освещали своим холодным светом белый кафель. Всюду были шкафы с кипами бумаг и папок, рядом шкафчик со стеклянными окошками, сквозь которые можно было разглядеть препараты от сердца, от головной боли и прочего-прочего. Обычный такой медицинский кабинет. Успокоительные продолжали действовать. Я чувствовал, что от прежних волнений не осталось и следа, было так покойно — ничего не тревожило, даже мой кошмарный сон со всеми мёртвыми телами знакомых и распавшимся в прах телом Джуди уже не пугал и не тревожил меня, хоть и оставил сильные впечатления, особенно на моменте с мамой. Мама… Как ты там? Надо будет позвонить тебе. Обязательно позвонить. Прошло ещё десять минут, и Гордон вернулся. Вместе с ним была молодая полненькая свинья в красной кофте и чёрной юбке. — Прошу знакомиться — миссис Пиггингтон, наш психолог и психотерапевт. Мы полчаса с лишним общались обо мне, о моих припадках, о той боли, что сковывала меня из-за смерти Джуди. Но это был только нулевой сеанс. Дальше мне предстояло посещать её каждую неделю. Также надо было пить немало таблеток, и названия не скажу — слишком замудрённые. Антидепрессанты, нейролептики и что-то ещё. В общем, всё то, с чем нельзя мешать алкоголь. Будто я собирался после того случая вообще хоть раз прикасаться к бутылке... Наконец я остался совсем один, даже немного успел вздремнуть без каких-либо снов. Тем лучше. Но вот эти прекрасные полтора часа прошли, и Гордон напомнил мне, что шеф очень хочет меня видеть.