our way to capernaum.

Следующий этап проходит во Франции и Юри едет туда с немного смешливым настроем, наслушавшись про Парижский синдром, ударявший почему-то исключительно по его соотечественникам. Ему, привыкшему к разъездам, такое не грозит, но даже его выбивает из колеи неприветливость местных жителей. После Штатов он не успел особенно отработать программу, только выполнял некоторые упражнения, чтобы держаться на льду крепче и не упасть, даже не пошатнуться на четверных элементах. За день до соревнований по телику крутят записи предыдущих выступлений каждого фигуриста, принимающего участие в этом этапе, и Юри с трепетом и, можно уже признаться, немного гордостью смотрит на то, насколько, по сравнению с прошлым сезоном, устойчивее, стабильнее стали его выступления, прыжки — выше и увереннее, а вращения — быстрее и мелодичнее. Нет предела совершенству, конечно, Юри помнит об этом, но он никогда и не рвался быть совершенством. Он считал совершенством Виктора и гнался за ним, пытаясь соответствовать, когда все, что нужно было ему для относительного профессионального удовлетворения — просто встать на лёд, успокоиться и вспомнить, почему он пришел в фигурное катание, а почему остался. В Хасецу было полно других вариантов для занятия досуга маленького ребенка, но Юри выбрал лёд — и лёд каждый день отдавал ему всю ту любовь, что Юри дарил ему за все прошедшие годы. Юри казалось, что сейчас, не имея выхода, любовь стала основной составляющей его тела, она была повсюду — казалось, даже текла по венам вместо крови, её хотелось выкашлять, выблевать, свести уровень к норме, поделиться ею с кем-то в конечном счете! Но тот, с кем делиться хотелось, ушел, а других, кроме льда, у Юри не было. Франция, если честно, никогда не нравилась Юри. Ему не нравилась грубость людей, ему не нравилась погода, ему не нравились шаблонные блюда и подражательство французов; единственные радости, сделанные французами, — вино и сыр — были недоступны Юри: первое он старался вообще не пить во время сезона, особенно после Сочи, а второе просто не любил. Франция отвечала Юри взаимностью и, несмотря на город, в котором проходил этап, погода всегда была ужасной, а люди — еще хуже. В отеле обязательно случался какой-то форс-мажор, который ленивые работники отеля не могли решить за несколько часов, будь даже проблема пустяковой. Поэтому, в принципе, не было ничего удивительного, что свободное время перед началом этапа Юри решил провести на улицах. Он почти ничего не знал в Париже, но решил просто взять туристический буклет на ресепшене и отправиться на прогулку по центру. Неудивительно, что он заблудился — французский никогда не вызывал желания им овладеть, а его английский с прорезавшимся от волнения акцентом местные жители, у которых он спрашивал дорогу, не понимали. Или делали вид, что не понимали и вместо четких указаний махали рукой в неизвестно каком направлении и торопились уйти. Юри уже почти отчаивается и мысленно готовится к попыткам объясниться с работником справочного бюро, который даже издалека не привлекает Юри своим обрюзгшим выражением лица и закрытым окошком, но вовремя замечает мелькнувшую в конце улицы куртку российской сборной. В тот момент он даже не задумывается, что Виктора не должно быть на этом этапе и что волосы у того человека, хоть и светлые, но другого оттенка — он просто бросается следом, потому что… А хрен знает, почему. То ли перспектива потеряться в Париже его не прельщает, а человек в куртке сборной точно приведет его либо к отелю, либо к Ледовому Дворцу, то ли незакрытые гештальты маячат агрессивным неоновым огнем на фоне и Юри нужно хотя бы поговорить, посмотреть в глаза Виктору, спросить целое множество вещей. Человеком в куртке оказывается Юра Плисецкий и Юри уже было, малодушно струсив, решает, что как-нибудь обойдется, Юрка замечает его. Прищуривает глаз, будто в сыщика какого играет и кивает едва заметно (если бы Юри не присматривался сейчас — не заметил бы). — Потерялся? — спрашивает Юрка, плотнее запахивая куртку. Под ней только леопардовая худи и Юри аж содрогается от одной мысли, насколько Юрке, наверное холодно. — Эм… да, потерялся. Тебе не холодно, Юрио? — Юрка на секунду кривит лицо, будто лимона сожрал, а потом черты его разглаживаются и он сам себе кивает. — Бесполезно просить тебя перестать так меня называть, да? — обреченно уточняет и, передернув плечами, отворачивается и идет вверх по вымощенной брусчаткой улице. — Эй, чего застыл? Пошли. Тебе же в отель? Юри спохватывается и быстро идет за Юркой, стараясь попасть в ритм и ширину его шагов. Подрос, заматерел, как волк-альбинос. Волосы чуть посветлели на концах, особенно ясно видно в отсутствии солнца, когда макушка Юры выглядит как нимб, окруженный серыми зданиями какого-то парижского переулка. — Как тебе Париж? — стараясь заполнить неловкую паузу, проговаривает Юри. — Ты же знаешь, что тебе не нужно обрывать контакты с нами из-за Виктора? То есть, я понимаю, тебе может быть неудобно и вообще, но мы, ладно, почти все из нас уже привыкли к тебе, — Юрка резко останавливается, немного бледнеет и поворачивает голову к Юри, — ты нам нравишься, мы к тебе привыкли. Блин, в голове это звучало намного лучше. — Юри что-то невразумительно мычит в ответ. — Слушай, я знаю, что не был к тебе дружелюбен или хотя бы доброжелателен. Но, блин, у всех свои тараканы, да? — Юрка нервно смеется. — Просто знай, что я, Мила, Гоша — мы рядом, если понадобимся. Даже Яков. Он не признается никогда в жизни, но ты ему понравился — и как человек, и как фигурист. Еще тогда, в Москве. Юрка прокашливается, будто не привык так много говорить и продолжает: — Я что пытаюсь сказать. Не хочу лезть в ваше с Виктором дерьмо, сами разбирайтесь или нет — ваше дело, но у него вся голова в дерьме чемпионском, понимаешь? В таком, в котором и я бы застрял, если бы не выбили его из меня в прошлом сезоне, в том числе, и ты. Спасибо, кстати. — он кивает сам себе и снова начинает идти. Оборачивается на Юри, — Ну, чего застыл? Шевели ластами, кацудон, а то больше дедушкиными пирожками не поделюсь. Что-то однозначно поменялось в нем, думает Юри. Помимо, очевидно, внезапно проклюнувшейся вежливости, он будто подрос — вытянулся на пяток сантиметров, наверное, загорел немного, глаза поумнели и подобрели — Юри знает, у Мари всегда такое же выражение в глазах, и пусть тот первый бросит в Юри камень, кто посмеет назвать его сестру мягкотелой или доброй. Эти метаморфозы идут Плисецкому, делают его каким-то очень взрослым, вдумчивым и, неожиданно, приятным в общении. Юри старается не думать о предложении Юрки — весь его запал высказать Виктору все в лицо разом сдулся, как воздушный шарик, лопнул. Но что-то в груди — тяжелое, висевшее над ним дамокловым мечом — отпускает резко, и по инерции Юри еще чувствует его фантомную дрожь над своей головой. Он и не думал, что невозможность общаться с другими русскими так тяготела над ним. Будто все русские в его жизни и контакты с ними разделились на «до Виктора» и «после». Произвольную программу Юри катает с какой-то новой стороны. «Красота внутри» — страшное оружие и он, слабый, слепой котенок, будто прозревает после ухода Виктора, и учиться обращаться с этим оружием. «Соблазни меня» медленно трансформируется в «Покажи мне, какой ты красивый. Заставь меня пожалеть о том, что я тебя оставил» и Юри танцует свою программу так, будто разбивает колени в детстве — то, что нас не убивает, делает нас сильнее, его уход сделал Юри сильнее. «Поцелуй меня перед тем, как оставить» — выводит Юри коньками на льду, ищет в зале Виктора, но не находит; это — шоу одного актера, он сам оплатил аренду театра и все костюмы, и сценарий написал сам, в одиночестве сидя над осколками слова «навсегда», которое Виктор подарил ему вместе с тем кольцом, но золото, не освещенное светом рамп, выглядит тускло, а осколки слов, хранящих тишину в их номере, очень больно режут горло — и под конец выступления Юри и сам чуть не плачет. Он берет золото, и это только его золото. Без Виктора. Оно получено без него, но посвящено ему — и Юри боится даже представить себе, что будет, когда они встретятся в финале.

***

Москва встречает Юри дождем. Москва встречает Юри как старого знакомого, приветливо обнимает его людьми на Красной площади и ослепляет вспышками фотокамер. Скажите, мистер Кацуки, каково это — выиграть золото? Скажите, мистер Кацуки, как вы чувствуете себя накануне встречи с мистером Никифоровым? Скажите, Кацуки, скажите. Юри не хочет ничего говорить, он хочет бродить по Москве, глазея по сторонам, и, спрятавшись от всех, есть пирожки Юркиного деда. Московский лёд ничем не отличается от льда в Хасецу, кроме, разве что, рекламных вывесок на бортиках арены — у Юри даже в глазах рябит от всех этих Газпромов, Сбербанков и прочего. Юри еще ни разу не пересекался с Виктором и, если честно, ему бы хотелось запомнить Москву именно такой — без Виктора. Юра и Мила уговаривают его сходить с ними в театр и Юри ошеломлен интерьером. Настолько все в здании потрясающе, покрыто позолотой, слепящее, бархатное, настолько же люди выглядят фальшивыми — с натянутыми улыбками, но хмуростью, сохранившейся в лицах и очень грустными глазами. У Виктора тоже такие глаза; сколько бы ни было в них смешинок и ярких пятен веселья, где-то, задним маревом, мелькает грусть. Юри видит небо и море Хасецу в глазах Виктора, а в иные дни — небо Москвы и серую плитку мозаик в метро. Юри приезжает в Москву на несколько дней раньше, поддавшись уговорам Гоши, и, сколько бы Юри ни отпирался, ему приходится принять приглашение Гоши на время ФГП пожить в его московской квартире. Она тесная, но в ней весь Гоша — с подведенными черным глазами и смешливой привычкой поэтизировать все вокруг. Гоша устраивает Юри краткую экскурсию по Москве, и к ним присоединяется Юрка с Милой, а потом они встречаются в кафе с Яковом и Лилией (Юри никак не может привыкнуть к тому, что ему нужно называть их по имени). Когда за окном в тысячный раз мелькает чья-то белобрысая голова, Юри уже устает вздрагивать и отворачиваться от окна в попытке скрыть лицо. Он быстро прощается со всеми, пообещав написать им, и убегает куда подальше — и от неудобных вопросов, в том числе. Не то чтобы эти люди хоть раз проявили отсутствие такта и задавали бы ему неудобные вопросы, но страх от этого никуда не исчезает, даже после французской отповеди Плисецкого. Мосты всегда привлекали Юри. Успокаивали по-своему. Когда он был маленьким, они с семьей несколько раз ездили на соседний остров на пикник. И из тех поездок Юри запомнил только ярко-красный подвесной мост, на который его не пускали, но он все равно сбегал туда. И смотрел на спокойную гладь воды, еще одну ипостась так любимого им льда, и это приносило ему такое спокойствие, какое не приносило ни одно молчаливое созерцание в Храме или на водопаде. Вода, в любом ее состоянии, была его стихией. В Москве много мостов («Но в Питере больше! Подожди, вот съездим с тобой в Питер, Юри…») и каждый из них по-своему красив. Но больше всего Юри нравится пешеходный, сделанный из стекла, как галерея, потому что Юри знает, насколько обманчивым может быть отражение, но это не отменяет его притягательности. Когда он почти подходит к мосту ему вдруг приходит смс от Гоши: «Приходил Виктор, спрашивал о тебе. Извини, я спалился, что ты остановился у меня». Юри не знает, сколько времени у Виктора займет добраться до квартиры Гоши и, понимая, что бегать о Виктора бессмысленно, он решает никуда не сворачивать, а продолжить прогулку. Встретятся в квартире Гоши, так встретятся. Чему суждено быть, того не избежать. Но сейчас ему нужно проветрить голову и заглянуть в магазин, так как у Гоши в квартире не было ничего, кроме нескольких бутылок воды, гречневой крупы и кошачьих консерв. Кота в квартире не наблюдалось, так что Юри одолевали смутные подозрения о том, как на самом деле питается Попович. Хотелось оказать ему любезность, раз уж Юри бесплатно у него остается, и хоть нормальный ужин приготовить. Уже в «Ашане», оплачивая покупки и стараясь разобраться с тем, сколько копеечек, которые на самом деле рубли, оставить на кассе, Юри заметил через несколько касс макушку Виктора. На этот раз, не просто белобрысую, похожую, а действительно его — с серебристыми, будто даже лунными, волосами. Они, в теории, должны были закончить примерно одновременно и был довольно велик шанс столкнуться в дверях, и, наверное, раз уж Юри хотел разобраться с Виктором, так и стоило сделать, но что-то в нем застопорилось, воспротивилось этой идее, поэтому Юри как можно быстрее забрал пакеты с провизией и выскочил на улицу, сразу же нырнув в подземный переход. В метро Юри включает музыку для своей короткой программы и мысленно повторяет все элементы. Увлекшись этим делом, даже чуть было не пропускает собственную остановку, но вовремя замечает мелькнувшую на экране в поезде знакомую картинку и выскакивает из вагона до того, как противный механический голос предупредит об их закрытии. Юри настолько привыкает к Москве, что уже даже не тушуется при виде угрюмых лиц русских, он привыкает к мрачной доброжелательности и скрытой опеке, свойственной, кажется, всем русским. И ему, на удивление, очень нравится проводить время в компании Милы, Якова, Юрки и остальных, даже если Лилия и проезжается иногда по хромающей пластике или Юрка в очередной раз подкалывает насчет предрасположенности к полноте. Юри любит готовить. У него никогда особенно нет на это время, поэтому хобби не успевает превратиться в рутину и надоесть. Он долго смотрит на выбранные им в магазине продукты, но в итоге решает остановиться на ма-ка-ро-нах с курицей, которые Гоша почему-то всегда называл «небесной рампой»*. Он включает «Красоту внутри», чтобы, не отвлекаясь от приготовления, повторить элементы произвольной и не оплошать во время выступления, поэтому едва не пропускает стук в дверь. Странно. У Гоши вроде бы есть свои ключи, да и не должен был он так рано вернуться. Но это вполне могла быть соседка с невыговариваемым для Юри именем и отчеством, поэтому она просила называть её просто Зиной. Или, исходя из характера этой самой соседки, милостиво позволяла эту поблажку исключительно Юри, потому как Гоша у неё ходил по стойке смирно и называл её не иначе как по имени отчеству. Чего он не ожидал, так это Виктора. Виктора в пальто, расстегнутом на две верхние пуговицы, с лихорадочно блестящими глазами и тяжелым дыханием, будто тот долго бежал. В волосах, и без того серебристых, виднелись снежинки и Юри с удивлением отметил, что рад этому факту. Ему все рассказывали про снежную зиму в России, а, когда он приехал, его встретил ветер и небольшие дожди. — Там снег? — спросил Юри почему-то сиплым голосом, одновременно вытирая руки о полотенце, которое Юри успел схватить перед тем, как пойти открывать. Виктор не отвечает, только смотрит во все глаза, будто восьмое чудо света увидел или еще что. Тогда Юри отодвигается, чтобы тому было удобно проскользнуть внутрь. — Не мёрзни в парадной, проходи.

Well youʼre confused and I know you really love me, But Iʼm so tired and you havenʼt even touched me.

Виктор отмирает, как отогревшись от ледяного сна. Юри немного скованно хихикает над проведенной аналогией и проходит в кухню, надеясь, что Виктор поймет сигнал идти за ним. — Эм… у тебя планы на ужин с кем-то? — спрашивает Виктор. В середине вопроса его голос странно дрожит и Юри с каким-то злорадством отмечает, как резко Виктор моргает несколько раз подряд — то ли от подступивших слез (с чего бы?), то ли от снежинок на его ресницах, растаявших в тепле квартиры. Виктор какой-то совершенно иначе красивый. Не такой, каким Юри его помнит. Тот Виктор был смешливым клоуном, заполнял в комнате каждый свободный метр, шутил и дурачился, а у этого такой вид, будто он сомневается, имеет ли право находиться здесь, рядом с Юри. — Я узнал у Гоши, где ты остановился. Надеялся, что мы… нам есть о чем поговорить. Юри чувствует дрожь, пробежавшую по позвоночнику. Ярость, медленно разливавшуюся в нем. Он совсем неконфликтный человек, видит Бог, но что-то в нем будто слетает с тормозов от Витиного «нам». Нет никаких «нас», Виктор, не было и не будет — хочется закричать Юри, чтобы прямо в лицо Никифорову, чтобы по самое больное, чтобы как оплеуха, но словами, потому что давать по лицу фигуристу прямо перед соревнованиями — непрофессионально, а Юри только-только научился жить без Виктора, и кто он вообще такой, чтобы рушить все его усилия? Виктор смотрит в пол, плечи ссутулены, щеки немного покрасневшие (Юри надеется, что от стыда, но это, скорее всего, от разницы температур в разных комнатах — он на время перенес обогреватель из гостиной и включил его на полную мощность). Юри хочется ударить Виктора, аж кулаки свербят немного. Юри хочется накричать на него, а потом сидеть и слушать, что у него есть сказать в свое оправдание. Умом Юри понимает, что вряд ли воспримет серьезно хоть одно из них, но хочется хотя бы выслушать, понять, что в этой звездной голове творится, почему вначале подманил, приручил, вытащил из тысячи условностей и выбросил на лёд обнаженным — покажи мне Эрос, Юри — а потом ушел и ни тебе «здрасьте», ни «до свиданья». Юри уже почти придумывает как начать разговор, но тут пищит таймер, который он поставил, чтобы не забыть проверить макароны, если вдруг увлечется программой и полезет пересматривать собственные расчеты. — Ну что, садись. Есть будешь? — спрашивает Юри, пододвигая Виктору колченогий табурет и сам усаживаясь на такой же. Разговор с позиции силы у них явно не выйдет, да и не любит Юри давить на людей. Виктор едва заметно кивает, а сам при этом все еще выглядит, как кот, которого отругали за то, что нассал в тапки и лишили вкусных кошачьих консерв. Юри вспоминает про Гошины консервы и смеется. Виктор, подумав, видимо, что смех касается его, обиженно вскидывает глаза, и Юри тонет в них. К черту летят все те месяцы упорной работы над собой, все разорванные плакаты и отставленные в дальнюю каморку вещи Виктора, сейчас Юри снова кажется, что, вот оно, они снова сидят в номере барселонского отеля, где Виктор плачет. Юри кажется, что он не уходил вообще, вот же он, совсем рядом — только протяни руку и коснись, более родной, чем когда-либо до этого. Мы в ответе за тех, кого приручили, но Виктор ушел, бросил его. Удушливая волна ярости снова поднимается откуда-то снизу, давит горло и пережимает доступ воздуха в организм — Юри несколько раз открывает рот, порываясь что-то сказать, что-то спросить или оспорить, хотя бы вдохнуть, но ничего не получается и они просто сидят на кухне, разделив тишину на двоих. Виктор ест эти несчастные «рампы неба» будто последний раз в жизни, едва не давится, и Юри, сам того не ожидая, ловит себя на мысли, как же умильно это выглядит. Ярость куда-то ушла, испарилась и теперь Юри чувствует себя пустым, будто из него разом вынули все эмоции, а обратно собрали не по инструкции. Хорошо еще, по частям не разваливается. Не хотелось ничего спрашивать, требовать — Юри просто нравилось вот так сидеть с Виктором и смотреть на то, как он ест. Вместо ярости пришла нежность, а вся «ситуация» будто отошла на задний план. Сейчас он был просто Юри, который увидел Виктора после долгой разлуки и все никак не мог на него насмотреться. — Вечно откладывать разговор не получится, не маленькие уже. — говорит Виктор, заправляя отросшую прядь волос за ухо. Юри сейчас согласен на все, что угодно, господи пожалуйста, просто чтобы тишина вернулась, потому что он уверен, что не захочет слышать ничего из того, что ему скажет Виктор. Вот бы они могли вечно молчать и не ругаться совсем. — Я хотел бы объясниться, но не знаю, что ты хочешь от меня услышать и хочешь ли вообще. — П-почему? — Юри хочет спросить, почему Виктор ушел, зачем ушел, планировал ли это с самого начало, было ли кольцо тем, чем оно было по мнению Юри, почему Виктор так долго не выходил на контакт и еще множество вещей, но вместо этого из горла вырывается одно жалкое «П-почему?», произнесенное с надрывом, будто он снова шестнадцатилетний мальчишка, которого обманул более старший партнер, и он вот-вот расплачется. Юри никогда не любил давить на жалость. Он понимал, что весь его облик, начиная от фигуры заканчивая поведением, напрашивается на это, но содержание не всегда соответствует обложке. Юри судорожно моргает, пытаясь прогнать непрошенные и совершенно неподходящие ситуации слезы, но капля за каплей падают ему на брюки и расплываются мокрыми пятнышками. Виктор дергается было, пытаясь ухватить его за предплечье, успокоить, но потом отдергивает ладонь, как от горячего, сомневаясь в своем праве. Действительно, у Виктора нет никакого права прикасаться к нему, он отказался от всех прав в тот момент, когда закрыл за собой дверь барселонского номера, но рука Юри еще помнит прикосновения Виктора и он отчаянно хочет, чтобы его успокоили, сказали, мол, «не переживай, все наладится», даже если и это было бы наглой ложью. Москва слезам не верит, но Юри почему-то хочется, чтобы Виктор поверил ему, чтобы понял, как больно ему было одному, как он прятался от навязчивых воспоминаний на катке и оттачивал программу до последних мельчайших деталей, только бы не приходить домой и не смотреть на отпечатки плакатов, которые висели в его комнате много лет подряд, а потом были неосторожно сорваны, скомканы, сброшены в кучу и забыты в углу, как его сердце было разбито вдребезги где-то в том номере, и ни одно кольцо, обнимавшее палец, не смогло бы собрать его воедино. Виктор аккуратно обходит стол, стараясь не задеть ничего из кухонной утвари, присаживается перед Юри и прикладывает свои ладони к рукам Юри, а те — к мокрым щекам, и этот жест настолько «украден», будто подсмотрен из той, старой жизни, что у Юри перехватывает дыхание, и ему очень сильно хочется зажмуриться, чтобы можно было, как в детстве, когда они с Мари бегали наперегонки, а он падал и обдирал коленки, представить, что никакой боли в его теле нет, вот, смотрите, я цел-целехонек, только разбитые сердца не оставляют на теле синяков и это — самая главная проблема. — Юри! Юри, солнышко, душа моя, ну чего ты? Что такое? Не плачь, — Виктор прижимает холодные ладони к его щекам, будто в ласке, стирает дорожки слез, и Юри нужно бы возмутиться, потому что у Виктора нет никакого права вот так заявляться к нему (плевать, что это Гошина квартира) и выводить все его эмоции, спрятанные и успокоенные, на поверхность. Рушить хрупкий покой его души, с трудностями выторгованный у каждого общего воспоминания. Какое он вообще имеет право называть его этими словами так, будто не было никакой Барселоны? Юри хочется, чтобы ее не было, но одним желанием не обойдешься, и Барселона маячит на заднем фоне, слепит глаза и аккуратно толкает под поясницу, сотрясая все внутренности заполошной дрожью. — Все хорошо. Юри хочет верить, что все действительно будет хорошо, но он уже взрослый мальчик и больше не верит в сказки, и, по-хорошему, ему бы встать, успокоиться да выгнать Виктора куда подальше, а потом помыть посуду и включить на ноутбуке очередной эпизод «Дирка Джентли», но вместо этого он просто склоняет голову на плечо Виктору и — в этот момент он ненавидит себя, ненавидит свою тупую привязанность к Виктору и ненавидит Виктора за то, что тот творит с ним — приобнимает его руками. Юри несколько раз икает, успокаиваясь, и Виктор встает, чтобы достать их холодильника бутылку воды. — С Гошана станется, у него всегда много воды, — отшучивается Виктор, откручивает крышку и протягивает бутылку Юри, за которую тот хватается с отчаянной решимостью утопающего и пьет, едва не разливая все содержимое на себя. Виктор смеется, отросшая челка падает ему на глаза, и Юри жизненно необходимо сказать Виктору, какой тот красивый сейчас, но он молчит. Слова царапают ему горло, у него так много! всего накопилось, и ему нужно рассказать Виктору о том, какая у него красивая программа и что придумал он ее для Виктора… Однако, как там Мила любит говорить? Поздно, батя, пить Боржоми, когда почки отказали. Поздно, Юри, ты опоздал. Ты ему не нужен, мальчишка, кому ты вообще такой сдался, будь ты трижды фигурист мирового уровня и просто лапочка? Все твои отношения всегда заканчивались так, почему ты вдруг решил, что с Виктором будет иначе? Потому что Виктор — особенный.