Я падаю вниз

Мила не разговаривает со мной всю неделю. Обиделась на то, что я отказался объяснять произошедшее в раздевалке. Еще несколько дней назад я бы сильно переживал по этому поводу и, быть может, попытался перевести все в шутку и помириться с ней, но сейчас у меня нет абсолютно никакого желания. Мила не садится со мной на парах, после учебы не зовет на рампу, быстро убегая со скейтом под мышкой за ворота колледжа. С Пашей я тоже не пересекаюсь, даже в коридорах, но это вынужденное одиночество и словесный вакуум странным образом мне нравятся. Есть время переварить произошедшее, зализать раны и восстановить хоть какое-то душевное равновесие. Наш с Пашей первый поцелуй сильно выбил меня из колеи. Но к пятнице мне становится уже намного легче дышать при воспоминании о его теплых губах, его руках на моем теле, его нечаянно вырвавшихся словах. Возвращаюсь с учебы в приподнятом настроении. Весна в городе наступает как обычно резко, почти в одночасье. Ветер становится теплее и ласковее, кое-где из-под закостенелого грязного снега уже проглядывает прошлогодняя трава. По кустам снуют шустрые воробушки, все ссорятся на своем, на птичьем, робко и пугливо разлетаются у меня из-под ног. Захожу в подъезд, поднимаюсь на десятый. В наушниках играет «Три сантиметра над землей», что-то мелодичное и бьющее наотмашь по сердцу, о счастье с оттенком отчаяния. На пороге квартиры ждет мама. В цветастом фартуке, румяная от жара духовки и с пятнышком муки на щеке. Я выдергиваю капельки наушников из ушей и тянусь вытереть муку пальцем. Мама ласково улыбается: — Сильно голодный? — Да нет, я в столовке перекусил, — вру, сам не зная, зачем. Весна, что ли, так на меня действует. — Это хорошо, — мама берет сумку с учебниками из моих рук и вручает мне вместо нее пакет. — Я завтра по работе много ездить буду, надо бы резину поменять на летнюю. Съездишь в шиномонтаж? — Угу, — я заглядываю в пакет. — А пирожки-то зачем? — Для Паши, — просто отвечает мама и улыбается как-то по-особому. — Привет ему передавай. — Для Паши? — переспрашиваю тупо. Определенно, это последняя стадия — от одного упоминания его имени у меня от смеси испуга и радости щемит ребра и напрочь пропадает способность мыслить здраво. — Ну да, — мама, кажется, ничего необычного не замечает. — Он же там работает. — Точно, — отзываюсь с вымученной улыбкой. — Я и забыл что-то. * * * Я так нервничаю, что два раза чуть не влетаю в фонарный столб при выезде со двора. Ехать тут всего квартал, поэтому я торможу чуть поодаль от шиномонтажа и даю себе время успокоиться. Открываю пакет, достаю горячий еще пирожок с мясом и уплетаю его всухомятку. Вкус еды стопорит механизм волнения в груди, сладкий наркотик насыщения расслабляет вкупе с нежной джазовой композицией, которую крутят на радио. Спокойно, Алексей. Хватит уже дрожать и волноваться без повода. Загоняю мамину ауди в шиномонтаж и выхожу из машины, захватив с собой пакет. Озираюсь по сторонам и замечаю Пашу, оперевшегося поясницей о капот старенького, торчащего здесь уже лет пять джипа. Соколов взъерошенный и потный, в своей неизменной белой футболке и джинсовом комбинезоне. Слегка уставший и сморенный ленью за временным отсутствием клиентуры, он бездумно подкидывает в руке тяжелый гаечный ключ. Я вздрагиваю, представив, как Паша огревает меня этим ключом по виску, и как меня забирает бездонное небытие, но тут же отгоняю от себя дурную мысль. Прокашливаюсь. Паша оборачивается и смотрит на меня с легким удивлением. — Рыся? — Привет, — нервно улыбаюсь и делаю неопределенный жест рукой. — Маме тут резину на машине поменять нужно. Паша откладывает ключ и усмехается, засовывая большие пальцы в шлевки комбинезона. Внимательно рассматривает меня, задерживая взгляд на безразмерной толстовке с логотипом «Би-2». — Серега, — кричит в сторону. Из-под облупленных изжелта-белых жигулей, примостившихся в дальнем конце помещения, кряхтя, выбирается коренастый мужчина, отряхивая руки. — Займись машинкой, липучку на летнюю поменяй. — Без проблем, капитан! — Серега шутливо отдает честь и пропадает в подсобке, гремя инструментами в поисках необходимого. — Пойдем, — Паша кивает в сторону приоткрытой двери в смежное помещение. Я плетусь вслед за ним, протискиваясь в небольшую комнатушку и прикрываю за собой дверь, робко озираясь по сторонам. — Это что? — Паша указывает на пакет. — Ой, — спохватываюсь, протягивая ему закутанную в три слоя полиэтилена стряпню. — Это тебе мама пирожки передала. Паша тянется к пакету, но в последний момент вдруг хватает меня за запястье и дергает на себя. Я оказываюсь так близко, что мыски наших кроссовок соприкасаются, и я чувствую острый запах — бензина, пота и Пашиного парфюма. Соколов наклоняется — для того, чтобы наши лица оказались на одном уровне, ему приходится с метра девяносто согнуться в три погибели до метра шестидесяти восьми — и без предупреждения меня целует. Шарит языком у меня во рту, терзает зубами нижнюю губу, ловя мои взволнованные всхлипы-выдохи, и через несколько бесконечно долгих секунд медленно отстраняется. — Себе пирожок ты стащил, чувствую, — усмехается, заставляя меня залиться краской. Ну не подумал я, что меня будут целовать сразу после перекуса. — Голодный? — Очень, — выдыхаю честно. — Садись и ешь, — Паша указывает на письменный стол и кресло на колесиках у небольшого забитого чугунной решеткой окна. — Я пока в душ сгоняю. Он подхватывает со спинки кресла махровое полотенце и пропадает за дверью. Я сажусь в кресло и достаю себе пирожок. На этот раз ем вдумчиво и неторопливо, смакуя вкус и с любопытством озираясь по сторонам. Комнатка выглядит обжитой и уютной. С застеленной без единой складки кроватью, втиснутой между шкафом и краем стола. Множеством плакатов музыкальных групп, почти полностью закрывших бетонную стену. Здесь «Nirvana» и Курт Кобейн соседствуют с «Genesis» и Филом Коллинзом — неужели, кто-то еще любит Фила Коллинза? — а «Foals» и «System of a Down» сменяют классические «Aerosmith» и «Led Zeppelin». Посреди пестрого многоголосья плакатов примостилась и одинокая потрепанная фотокарточка, на которой запечатлен наш третий «бэ» на какой-то школьной экскурсии. Я доедаю второй пирожок, когда возвращается Паша. В темных бермудах и свежей белой футболке, с мокрыми взъерошенными волосами и полотенцем, перекинутым через плечо. Он захлопывает за собой дверь. — Ты здесь живешь? — спрашиваю, быстро засовывая за щеку апельсиновую сосучку, которую нашел в кармане толстовки. — Типа того, — Паша бросает полотенце в изножье кровати, присаживается на ее край и подается вперед, опираясь локтями о колени. Озирается вокруг с пренебрежением и едва заметной тоской. — У мамки ухажер ее живет. Она сказала, что либо я не пытаюсь набить ему ебало, когда он погано себя с ней ведет, либо живу отдельно... Наши взгляды пересекаются. — Кажется, — говорю негромко, вновь рассматривая явные атрибуты постоянного проживания Паши в комнатушке, — он тот еще говнюк. Соколов смеется. Такой мягкий смех. С чудящимися нотками благодарности, какая невольно появляется, когда тебя понимают. Паша встает с кровати и подходит к шкафу, открывает створку и достает вешалку с темно-серым официальным костюмом. Пиджак явно слишком узок для Пашиных широких плеч, а брюки — коротки для ног. — Возьми, примерь, — говорит Паша небрежно, протягивая мне вешалку. Я медленно встаю и замираю в растерянности. Соколов сощуривается и произносит тихо и с нажимом: — Рысик... Тут же дергаюсь, забирая вешалку и аккуратно укладывая костюм на спинку кресла. Отворачиваюсь, послушно стягиваю через голову толстовку. Расстегиваю ремень, выбираюсь из джинсов. Откуда у него костюм моего размера? Новый и добротный, явно не из дешевых. Надеваю рубашку, непослушными пальцами застегиваю пуговицы. Неловко подпрыгивая поочередно на каждой ноге, надеваю брюки. Накидываю на плечи пиджак. Он сидит на мне как влитой, а вот брюки будут длинноваты, даже если подвернуть их несколько раз. — Покажи, — велит Паша. Я оборачиваюсь, оправляя полы пиджака, и шмыгаю носом. Под его пристальным взглядом мне становится неуютно, и я скукоживаюсь в тщетной попытке уменьшиться до размеров спичечной головки или вовсе исчезнуть. — Что ты стоишь как знак вопроса, выпрямись, — слегка сердится Паша. Я немедленно расправляю плечи и вздергиваю подбородок. Соколова лучше не выводить из себя, особенно, когда он в благодушном настроении и не намерен тебя бить. — Так уже лучше, — Паша задумчиво чешет подбородок с намечающейся на нем щетиной. — А вот брюки подшить надо. Попрошу мать на днях. — Паш, — зову негромко. — А это зачем? — На весенний бал, — отзывается Соколов буднично. — Так я же на него не иду, — напоминаю смущенно и тереблю пальцами пуговицу на пиджаке. — У меня нет пары. — Глупости, — фыркает Паша. — Возьмешь с собой Людмилу. Я смотрю в его серые непроницаемые глаза и силюсь понять, что у этого человека на уме. Он ведет на бал свою девушку, но при этом покупает костюм для парня, которого всю жизнь ненавидел, и практически приказывает явиться на мероприятие. — Или ты хочешь... — тянет Паша с легкой полуулыбкой, снимает со створки шкафа шелковую ленту галстука и подходит ко мне, — ...чтобы я взял тебя под руку и привел туда сам? Закрываю глаза, чувствуя, как он приподнимает мои волосы с плеч, как отправляет шею в петлю галстука и ловко его завязывает. Не слишком туго, но так, что я ощущаю ткань ворота, льнущую к шее. Слышу Пашино сиплое дыхание, которое касается моего лба, потом — едва ощутимый смешок в макушку. Он обнимает меня, позволяя уткнуться носом ему в грудь и услышать гулкое сердцебиение. — Тебе идет серый, — шепчет Паша, заставляя меня ловить каждый звук и им болеть — так обостряется слух, так обостряются все чувства от его близости. — Подчеркивает яркость глаз. Я обнимаю его в ответ, прижимаюсь к нему трепетно, боясь единым неосторожным звуком разрушить момент. Пока я не говорю с ним о том, что между нами происходит. Пока я не называю вслух имя этого чувства. Пока я храню эту тайну о Паше от него самого, он будет счастлив в незнании. — Рысик... — зовет Паша, зарываясь носом в мои волосы. — Давай, ты придешь на ночь ко мне? Сердце подпрыгивает в груди. Я отстраняюсь, чтобы заглянуть в его лицо, увидеть взволнованное ожидание, отметившееся в глазах, складке между бровей и закушенной губе. И радостно улыбаюсь, прежде чем сказать: — Конечно, Паш. Я приду. — Обещаешь? — спрашивает он серьезно. — Обещаю.