Я падаю вниз

В девять вечера, когда мама уходит к соседке на чай, и я собираюсь по-тихому улизнуть из дома, все мои планы терпят крах. Три раза надсадно воет звонок, и я дергаюсь к двери, решив, что за мной зашел Паша. Но на пороге стоит Мила. С грязными спутанными волосами, отливающими в скудном освещении подъезда в ржавчину, потекшим макияжем и стойким запахом перегара. Джинсы и футболка промокли из-за дождя, в руках, испачканных в грязи и ободранных в кровь, — скейт. — Леша, — Мила икает и плачет, бросая скейт на коврике в прихожей, и стягивает хлюпающие водой кеды. — Леш... Мне шандец... — Что случилось? — я перепуган не на шутку, а потому мгновенно забываю о том, что мне надо было уходить. Я беру Милу под руку и провожаю в ванную. Включаю теплую воду и умываю ей лицо, стирая ватным диском комочки туши под глазами и слезы с опухших щек. — Я напилась, — шепчет Мила и снова заходится рыданиями. — Мне так плохо... Папа убьет меня, если заявлюсь к нему такая... Блин... Ты можешь выйти?.. Мне надо блевануть. Конечно же, я никуда не выхожу. Насильно усаживаю ее на коврик перед унитазом и держу ее волосы, пока она с мучительными хрипом, перемежающимся рыданиями, выворачивает из себя желудочный сок и остатки блейзера. Вишневого, что я понимаю по приторному въедливому запаху. Жуткое дешевое пойло, каким обычно пробавляется местная тусовка скейтеров, с которой мы иногда пересекаемся на рампе. — Мила, ну что же ты так? — спрашиваю ласково, когда она утирает губы тыльной стороной ладони и съеживается в немом бессилии на коврике, подобрав под себя ноги. — Зачем ты вообще пила? Она кидает на меня колючий взгляд и смаргивает вновь выступившие на глаза слезы. — К нему собирался, да? — спрашивает вдруг резко, со свистом потянув носом воздух, и выплевывает с издевкой: — Кельвин Кляйн? Я заливаюсь краской смущения и прячу взгляд. Не стоило, наверное, так сильно душиться, и волосы свои отросшие укладывать в хоть какое-то подобие прически. И шмотки выбирать целый час в медитативном ступоре перед шкафом. И мамин триммер брать из ящика под раковиной. Мне не было бы сейчас так отчаянно стыдно и неловко признаваться своим молчанием в том, что я прихорашиваюсь для парня, который мучил и изводил меня все это время. — Я так надеялась, что этим человеком буду я, — говорит Мила еле слышно, прислонясь боком к краю ванны. — А им стал Паша Соколов. Гребаный Паша, который затравил тебя под ноль без палочки, но все равно остался для тебя тем, для кого ты душишься... Гребаным Кельвин Кляйном и сияешь такой улыбкой, открывая дверь, будто надеешься каждую минуту каждого дня, что это он-он-он... Мила плачет, размазывая по лицу остатки туши и комочки матовой губной помады. А потом резко подается вперед, зажав рот ладонью, чтобы не блевануть мимо унитаза. Я прислоняюсь спиной к дверному косяку и медленно сползаю на пол, наблюдая за тем, как трясутся хрупкие плечи Милы, как она что-то беззвучно шепчет, закрыв глаза. Я чувствую такое опустошение от ее признания, будто меня не поставили перед фактом, а окунули головой в расплавленный свинец. Се ля ви, Алексей. Уж лучше бы Мила меня возненавидела. * * * Она остается у меня. Когда мама возвращается, она делает Миле ромашковый чай и дает таблетку аспирина, а потом приносит из своей комнаты дополнительный комплект постельного белья и теплую пижаму. — Лешенька, я позвоню ее родителям, — говорит мама, ничего не комментируя и не спрашивая. Моя всепонимающая, самая добрая на свете мама. — Что сказать? — Что Мила останется с ночевкой, — равнодушно пожимаю плечами. Меня хватает только на вымученную благодарную улыбку. Я укладываю Милу на свою кровать, а сам устраиваюсь на полу на тонком матрасе, прижимая к себе эмалированный тазик на тот случай, если ей вновь станет плохо. Мила перестает надсадно кашлять, плакать и ворочаться только к полуночи, и я понимаю с отчаянием и затесавшейся острым клинышком под самое сердце тревогой, что не попаду сегодня к Паше. Я даже не могу ему позвонить и предупредить, потому что не знаю номера. В соцсетях его нет. Да и нужны ли Паше мои оправдания? Быть может, он сейчас трахает Риту и думать забыл про какого-то бестолкового несчастного Рысика, который лежит под тонким запасным одеялом на полу с тазом в обнимку и врученной ему ненужной влюбленностью лучшей подруги. С этой мыслью я проваливаюсь в глубокий лишенный красок сон. И с ней же просыпаюсь утром следующего дня, чувствуя ломоту во всем теле из-за нескольких часов, проведенных на жестком полу. Потягиваюсь, морщась от легкой судороги, прихватившей бок. — Леш, — на моей кровати, скрестив ноги по-турецки, сидит встрепанная Мила, потирая заплывшие глаза. — Ты это... Забудь, что я вчера болтала, ладно? Это все так, несерьезно было. Напилась я просто. Я сажусь, смотрю в ее покрасневшие от слез грустные глаза и понимаю, что она врет. И Мила, кажется, знает, что я ей не поверил, потому что отводит взгляд и покусывает обветренные губы. — Мы все еще друзья? — спрашивает она робко. — Лучшие друзья, — напоминаю деланно бодрым тоном и улыбаюсь. — Все в порядке, Милыч. Какими бы разбитыми мы оба себя ни чувствовали после вчерашних слов, я не собираюсь отдаляться от единственной подруги. Она этого не заслужила, как не заслужил вынужденного одиночества и я. Мы по очереди умываемся, завтракаем оставленными мамой на кухне блинчиками и вместе выходим из квартиры. Сегодня у нас неучебный день в колледже, поэтому Мила, шмыгнув носом и неловко махнув мне рукой, сворачивает с дороги, направляясь к своему дому. А я, выждав, когда рыжая макушка Милы скроется за поворотом, со всех ног бросаюсь в сторону шиномонтажа. Сбиваю дыхание от скорости бега и почти не чувствую под собой ног. Только сейчас меня захлестывает душащая волна паники — что он скажет? Как отреагирует? Я пробегаю весь путь, не переходя на шаг, дергаю ручку двери и застываю, загнанно дыша, на пороге шиномонтажа, быстро озираясь по сторонам. Но не замечаю Пашу ни среди машин, ни возле стендов с продукцией. — Что-то надо? — спрашивает Серега, один из Пашиных работников, появляясь из подсобки. Он оглядывает меня со сдержанным любопытством, вытирая грязные от мазута ладони о хлопковую мятую тряпку. — Паша здесь? — сиплю, пытаясь отдышаться. — У него сегодня выходной, — бросает Серега, пожимая плечами. — Он, наверное, с друзьями за гаражами. — Спасибо! Я вновь выхожу на улицу и бреду в сторону дворов. Заброшенные гаражи, где обычно тусуется компания Паши, находятся неподалеку, затерявшиеся за старыми раскидистыми липами, грудами металлолома и разбитыми тачками, оставленными в качестве негласного барьера между жилыми домами и пристанищем молодежи. Я пролезаю в огромную брешь в растянутой между двумя липами сетке, огибаю изъеденный коррозией страшный коричневый жигуль и направляюсь к покосившимся от времени коробкам гаражей. Уже за несколько метров я различаю громкий гогот Игоря, протяжный фирменный свист Ромки и Ритин звонкий смех. Эти звуки эхом разлетаются по округе и рикошетят от сброшенных на землю алюминиевых листов и кусков фанеры. Шагаю по покосившимся каменным ступенькам на площадку и останавливаюсь в нерешительности на самом ее краю. Вижу Рому и Игоря, пинающих пустые пивные банки и о чем-то переговаривающихся со сдавленными смешками. Паша стоит ко мне спиной и крепко обнимает вяло сопротивляющуюся Ритку. Опуская взгляд, я вижу початую бутылку дешевой текилы у Соколова в руке, и меня обжигающим разрядом прошибает страх. Паша пьян, это видно в напряженности его позы и слышно в отрывистом хриплом смехе. Алкоголь всегда действовал на него несколько иначе, чем на других. Высвобождал в нем упреждающе агрессивного зверя, который большую часть времени прятался глубоко внутри. — Ого! — Рома замечает меня прежде, чем я успеваю шагнуть обратно в спасительную тень старой опрокинувшейся на крышу гаража ивы. — Рысик-кысик ищет приключений? Паша оборачивается. Окидывает меня долгим изучающим взглядом. В котором мешаются пустота и приправленная злобой обманчивая веселость. Рита тоже оборачивается и, кажется, пугается. Не меня, но руки Паши, которая так сильно стискивает ее плечо, что я буквально чувствую, как это больно. — Надо поговорить, — выдавливаю из себя, понимая, что если не объясню своего появления на чужой территории, то рискую оказаться игрушкой подвыпивших Ромы и Игоря среди банок для битья. — Чего? — Рома криво усмехается и смотрит на Пашу, будто ища ответов на его лице. Соколов странно улыбается. Отстраняется от Риты, позволяя ей украдкой потереть плечо, и идет, пошатываясь, внутрь гаража. Я слышу, как звякает донышко бутылки, которую он ставит на асфальт. И его негромкое: — Всем кыш отсюда, кроме него. Ромка кажется возмущенным: — Да ты чего, Паш, мы же только пришли! — Ты глухой? — говорит Паша уже чуть громче, и Игорь дергает Рому за рукав ветровки, предупреждающе качая головой. — Ром, пошли... — просительно тянет Рита, быстро подхватывая сумку и легкий кардиган. Такой напуганной я ее еще не видел. — Ну, пожалуйста. Рома ничего не отвечает. Только раздраженно проезжается мысом ботинка по последней ровно стоящей банке, отшвыривая ее в сторону, и уходит, пропадает между гаражей. Игорь и Рита быстро скрываются следом за ним, и через какое-то время лязгает сетка, через которую они пролезают обратно во дворы. Звенящая напряжением тишина. Теперь мы одни. Паша выходит из гаража медленно и с ленцой, становится рядом, обдавая меня запахом перегара. Одна лямка его джинсового комбинезона сползает по плечу, и я вижу под рукавом его футболки три свежие налившиеся красным царапины, будто он драл себя ногтями. Мне так страшно под его пристальным пустым взглядом, что немеют кончики пальцев. Но я нахожу в себе силы сказать: — Я не мог вчера прийти. Паша усмехается. — Ты же обещал, Рыся, — тянет он мягко, склоняя голову набок. — Я знаю, — отзываюсь упавшим голосом. — И я бы действительно пришел, но я не мог. — Причины? — спрашивает он ровно, будто ему действительно интересно. — Ко мне пришла Мила, — начинаю я сбивчиво, теребя в пальцах завязку кофты. — Пьяная, она... — я вспоминаю ее нечаянно вырвавшиеся слова, но не решаюсь об этом сказать. — Я не мог ее оставить одну в таком состоянии, понимаешь? Паша вдруг сощуривается и шагает вперед, зажимая меня между собой и корявым стволом дерева. Острый сук врезается мне под лопатку, но я не в состоянии сейчас даже сглотнуть, не то, что двинуться в сторону. — А меня? — шипит Паша, и в его взгляде зреет звериная несдержанная злоба. — Меня ты мог оставить одного? Его слова каленым железом врезаются в сердце. Я тянусь ладонью к его лицу, но Паша ударяет меня по предплечью так сильно, что я вскрикиваю, прижимая ушибленную руку к себе. — Ты не понимаешь, — говорю я тихо. — Она пришла вся в слезах, она призналась мне в любви и не могла ровно стоять из-за чувства тошноты. Я не мог ее бросить там одну! — Я спрашиваю, — повторяет Паша, рыча и выплевывая каждое слово вместе с сильным алкогольным духом мне в лицо. — А. Меня. Мог? — Паша... Он бьет меня коленом в пах так резко, что у меня весь воздух вышибает из легких, и темнеет перед застланными пеленой влаги глазами. Боль парализует ноги и заставляет меня жалобно громко застонать. Паша не дает мне согнуться, хватая меня за волосы и заставляя стоять. — Это все, что тебе нужно? — усмехается он криво. — Открытых чувств и влюбленных глаз? Может, тебе и от меня того нужно? — Па-ша... — выдавливаю я слабо, за что получаю кулаком в челюсть. Я прокусываю губу и чувствую, как кровь пузырится и копится под языком. — Хочешь, чтобы было по-пидорски, слащаво и нежно? — изгаляется Паша. — Чтобы я ревновал и сказал Люде «ай-ай-ай»? Чтобы я тебя обнял и сказал, что никому не отдам? Я плачу, у меня из носа текут сопли, и я не чувствую нижнюю часть своего лица от пульсирующей боли. — Думаешь, мне противно? Ранить тебя каждым новым словом? Убивать? — его губы скользят по моей шее, пальцы больно стягивают волосы на загривке. Дыхание Паши. Тяжелое, горячее и быстрое. Оно на моих мокрых от слез и пота щеках, раздувающихся ноздрях, упрямо сжатых губах. Я понимаю — с отчаянием и горестным смирением — что во мне не хватит сил противиться поцелую. Я уже знаю, что его язык пройдется по моим деснам, что я буду тянуть его слюну, чувствовать давление пальцев, которыми он вцепится мне в горло. — Я этого хочу. Его ясные серые глаза впиваются в черты моего лица. Его взгляд прожигает меня всего вместе с потрохами. — Хочу, — его влажные мягкие губы скользят по моим, опухшим, немым и саднящим. — Вырвать твое сердце, разодрать на сотни частей и бросить тебе под ноги... Он хрипло смеется и за волосы отшвыривает меня в сторону. Я падаю на асфальт и пытаюсь закрыть дрожащими руками беззащитную голову. Съеживаюсь, пытаясь исчезнуть. Раствориться в отчаянии, поднимающемся внутри. — Ты оставил меня одного, — шепчет Паша, и его лицо искажает гримаса растерянности, злости и обиды. — Ты не сдержал обещания, Рыся. Он пошатывается на нетвердых ногах. Серые глаза кажутся темными и абсолютно пустыми, когда Паша замахивается и бьет меня ботинком по лицу. Прежде, чем острая каленая боль растекается жаром по скуле, я вскрикиваю и проваливаюсь в бездонное небытие.