Я падаю вниз

«Дорогой Рысик. Нет, пожалуй, не так. Ублюдочный мелкий паршивец, вывернувший наизнанку все, что я когда-либо считал собой. Привет. Привет, мелкий паршивец. Мне приходится говорить с тобой в письменной форме, хотя ты знаешь еще с началки, что из меня хуевый писака. Еще более хуевый, чем человек, если только такое возможно. Я знаю, что тебе не нужны мои оправдания. И лишь потому я излагаю их на бумаге. Чтобы ты мог скомкать все эти никчемные слова, сжечь или выбросить. Чтобы ты мог отвернуться, чтобы ты мог закрыть глаза, чтобы ты мог избавиться от них и больше никогда не вспоминать. Чтобы ты мог сказать, как я сказал себе этим утром, пока писал это письмо — «Все брехня. Это нихера не умаляет твоей вины. Гори в аду, бесхребетная мразь». Не нужно говорить, что алкоголь всегда сносил мне башку и отключал и без того отсутствующие тормоза. (Спасибо генам моего папаши). Не нужно говорить, что я ждал тебя в тот день, как ждут чуда или решительного толчка в новую, лучшую жизнь. Не нужно говорить, что я слетел с катушек, когда ты не пришел. Не нужно говорить, что я воспринял это как приказ катиться обратно в свою ебанутость, воспринял как твое нежелание меня принять. Не нужно говорить, что я сочинил целую речь и продумал каждое слово, которое хотел тебе сказать. Не нужно говорить, что я вымыл свою комнату, как мог, что сидел до четырех утра, одетый — еб твою мать — в самое лучшее, что у меня было, не смыкая глаз. Не нужно говорить, сколько я выпил. (До той степени, что не мог сосчитать пальцы на своих руках). Не нужно говорить, что я не помню, что сказал тебе, когда ты пришел со своими большущими взволнованными глазами, когда ты попытался объясниться. Не нужно говорить, что каждый удар, который обрушился на тебя, обратился на меня в стократ, когда я проснулся на следующий день на полу своей комнаты. Не нужно говорить, как я хотел бы все исправить. Не нужно говорить, что мне жаль. Тебе ничего из этого не нужно, потому что исправить свои ошибки или повернуть время вспять я не могу. Просто знай, что я хотел бы, чтобы у тебя все было хорошо. На-ебаное-всегда хорошо. Чтобы у тебя было свое долго и счастливо в прекрасном спокойном месте в окружении прекрасных людей. Чтобы тебя целовали ласковые губы и обнимали сильные руки. Чтобы на тебя смотрели восхищенными глазами. Чтобы тебя любили так сильно, как ты этого заслуживаешь. А еще знай, что больше всего в жизни я жалею о том, что ты меня встретил. Что подложил мне яблоко в портфель, что посчитал меня достойным твоей дружбы. Наверное, это лучшее, что случилось в моей жизни. И в то же время это худшее, что случилось с тобой. Поэтому я ненавижу тот злоебучий день. Вот и кончились никчемные, ничего не значащие слова. Пожалуйста, я прошу тебя только об одном. Найди в себе силы быть счастливым, Рысик. Поезжай в Питер. Пожалуйста, уезжай из этой богом забытой дыры навстречу новой, не отравленной прошлым жизни. Беги, беги, беги. Спасай светлого наивного мальчишку, не позволяй никому его в тебе затравить.

Беги и прощай навсегда, мелкий паршивец. Спасибо за то яблоко. Паша».

Забавно. С чего это я вдруг вспомнил об этом письме, откопал его в нижнем ящике письменного стола и перечитал так жадно, будто впервые увидел? Кажется, это случилось чертовски давно, в прошлой жизни или вовсе не со мной. Уже четыре года минуло с того дня, как мне пришлось перебраться в Петербург. Не потому, что я тогда этого хотел, хотя сейчас уже и не вспомнить, что творилось у меня на уме. Просто в какой-то момент разболелся из-за полученных травм левый глаз, резко упало зрение, и пришлось подыскивать клинику для обследования и лазерной коррекции. Мама сказала, что это хороший повод, чтобы перебраться в северную столицу, освоиться и попробовать начать новую жизнь. Я отчетливо помню, что не собирался никуда уезжать, но вопросы здоровья не дали мне выбора, и я сел на поезд. Жизнь завертелась, набрала темп, увлекла в водоворот событий и не дала мне шанса оглянуться назад. Забавно. У меня на руках диплом, а в контактах телефона — номер работодателя, собирающегося взять меня на испытательный срок. У меня университетские друзья и друзья с практики в фирме, чувство оглушительной свободы, гремучая смесь ветра в голове и твердых намерений на профессиональном поприще. У меня молодой человек, с которым мы познакомились по сети, с которым у нас регулярный секс и ни к чему не обязывающие отношения. Так почему я вдруг вспомнил о бумажке, погребенной под стопкой документов и счетов на оплату? Почему… Почему так щемит сердце, когда я читаю эти кривые строчки, наползающие одна на другую. Когда касаюсь пальцем трех вмятинок в правом нижнем углу — от нечаянно сорвавшихся слез, размочивших бумагу. Почему мне так больно и кажется, будто я не должен был уезжать? — Ты куда? — спрашивает Слава, лениво приоткрывая один глаз, когда я выбираюсь из-под теплого одеяла, надеваю очки и подхватываю с тумбочки телефон. — И что за бумага? — Позвонить выйду. А это... Так, письмо от бывшего одноклассника… — прячу сложенный вчетверо листок в карман пижамных шорт и ищу в списке контактов телефона нужный номер. Казалось бы, не новость, что я не по девушкам, но рассказывать Славе о своем прошлом нет никакого желания. На то оно и прошлое. — Любовное? — веселится Слава, закладывая руки за голову. Он окидывает меня быстрым жадным взглядом, показательно облизывая пухлые губы. — Я ревную… — Дурак, — улыбаюсь, выходя в коридор, и прикладываю трубку к уху. — Лучше пусти энергию в продуктивное русло и сделай нам завтрак. Слава что-то смешно бурчит себе под нос, когда я выхожу на балкон. Город постепенно отряхивается ото сна, и рассвет занимается едва брезжущей светлой кромкой над ломаной линией крыш. Гудят провода, и говорливые птицы снуют меж голых ветвей деревьев. Люди внизу спешат по делам, открываются один за другим магазинчики, и недовольные клаксоны машин резкими звуками врезаются в мерный суетливый гул улиц. В такие моменты я как никогда остро скучаю по спокойствию и скучной тишине родного городка. По пробуждению улиц, приходящемуся в лучшем случае на полдень, по далекому петушиному зову, доносящемуся с выселок. По старым трамваям и разбитым дорогам, по деревянным двухэтажкам, примыкающим к многоэтажкам в спальных районах. В трубке идут одни гудки. Я уже и не надеюсь, что мне ответят, когда на том конце что-то щелкает, и заспанный голос говорит: — Да. Алло. — Привет, — я невольно улыбаюсь, представляя, как Мила пытается нащупать часы на тумбочке или пригладить растрепавшиеся за ночь волосы. На мгновение повисает тишина, а потом Мила вдруг охает: — Лешка? Ты что ли? Обалдеть! Сколько же мы не слышались? — Давно, Милыч, давно, — отзываюсь со слабым смешком. Столько воды утекло с тех пор, что невольно становится грустно. Ведь когда-то мы с ней были лучшими друзьями. Когда-то мы клялись, прощаясь на вокзале, что будем созваниваться каждую неделю и навещать друг друга не реже двух раз в полгода. Мне приходится сглотнуть горький ком в горле, прежде чем продолжить: — Как дела? Как жизнь молодая? — Потихоньку, идет своим чередом, — в голосе Милы уже не слышно и следа недавней сонливости. — Колледж закончила, работаю в кофейне… Ну, за квартал от дома которая. Платят хорошо, чаевые щедрые. Мы с Риткой вместе работаем. Представляешь, снимаем с ней студию в центре, я еще понемногу откладываю на поездку на море… Черт, да что я все о себе? Ты сам как? Дергаю плечом, хоть и знаю, что Мила не увидит этого неосознанного жеста. — Универ вот закончил. Месяц взял на отдых, потом пойду на испытательный в фирму к тетиному знакомому. — Круто! — говорит Мила с тем энтузиазмом, которому мне хотелось бы вторить. — Ты большой молодец, Леш. Между нами снова повисает неловкая пауза, вызванная бессердечным временем, прожитым порознь. — Мил, — зову негромко. Мне до смерти хочется задать вопрос про Пашу, который я до сих пор не решаюсь задать матери, но подавляю этот позыв. Я чувствую, как глаза против воли наполняются слезами, и сдавленно говорю: — Я очень соскучился, Мил. — Я тоже, — эта дурочка сдерживается куда хуже моего и ревет в трубку, громко протяжно всхлипывая. — Знал бы ты, как мне тебя не хватает… Знал бы ты, Лешка… — Я приеду. Не знаю, что заставляет меня сказать это. Может, то же, что заставило меня полезть в нижний ящик стола в поисках старого письма. Может быть, чувство тоски по местам, где я родился и жил. Может быть, тоска по людям, которых я знал и любил. Может, расстроенный голос Милы и ее слезы. — Я приеду, — повторяю твердо. — На следующей же неделе. Встретишь меня, ладно? Я вышлю тебе время прибытия... Я приеду.