Легенды Сумеречного Замка

Мисс Уильямс предложила обговорить подробности сегодня же вечером, после окончания её рабочего дня. «Я как раз знаю на соседней улице одно кафе, где варят самый вкусный кофе во всем Лондоне» — прощебетала девушка, и всем стало понятно, что возражений она не примет. Рабочий день у Розы заканчивался через два часа, так что мы с Сириусом еще побродили по разным магазинам и магазинчикам — откуда только у Бродяги такие познания о маггловском Лондоне? — а также немного просто посмотрели исторический центр города. Разговор с девушкой вышел приятным для обеих сторон. Уильямс подробнее обрисовала свое предложение: можно было сделать фотосессию в самых обычных магазинных шмотках, но с гримом, имитирующим нечеловеческое происхождение персонажа. Но от этой идеи я сразу отказался — у меня вполне были деньги и на комплект новой магазинной одежды, и на пошив чего-то индивидуального, а вот пускать кого-то в собственный гардероб мне решительно не хотелось. Нечего чужим шастать по Сумеречному Замку. Как ни странно, Роза от этой идеи пришла в неописуемый восторг, заверив, что деньги придется тратить только на ткань и отделку, а пошьет все ее подруга совершенно бесплатно, ибо она тоже состоит в её команде. Данное заявление вызвало у меня глубочайшие сомнения, но подумав, я решил, что ничего с этого не теряю, кроме денег — а их, как внезапно выяснилось, у меня несколько больше, чем мог рассчитывать сирота-полукровка, не имеющий родственников-аристократов в магическом мире. Впрочем, до тех же Малфоев мне далеко, но можно же немного пошиковать, особенно после стольких лет у Дурслей? В итоге мы договорились, что встретимся через неделю в этом же кафе, но уже со всей командой фотографов и сочувствующих. За это время Роза планировала прокомпостировать мозги своим друзьям, а мне надлежало придумать какую-нибудь основу своего будущего образа. В результате походов по магазинам я стал счастливым обладателем нескольких комплектов повседневной одежды на разные случаи жизни и времена года, некоторого количества парадной одежды, — в том числе темно-серого костюма-тройки с пиджаком до середины бедра, от которого я сначала всячески открещивался, а потом не мог поверить, что вообще какие-либо вещи могут сидеть на мне настолько хорошо, — а также пары высоких армейских ботинок на шнуровке. После случая с пиджаком я решил не начинать сразу спорить с Сириусом, а для начала проверить, что же такое предлагает мой крестный — в итоге выяснилось, что, несмотря на кажущуюся тяжесть, это невероятно удобная обувь. И хотя покупка одежды в итоге оказалась очень интересным занятием, да и к тому же мы влипли в какое-то очередное приключение, за день я невероятно устал. Сил моих хватило на то, чтобы съесть легкий ужин, но как только моя голова коснулась подушки, я отрубился. *** Сны у меня всегда были странные — видимо, в противоположность дневному безумию, окружавшему меня, ночью все было удивительно логично и понятно. Ну, насколько вообще всё может быть логично во сне. Более того, периодически я даже осознавал, что все вокруг — не более чем сон. И я, конечно же, пытался брать под контроль подобные сновидения. Поначалу получалось плохо, но через некоторое количество времени я освоился и начал получать от этого удовольствие. Удивительное чувство — иметь возможность изменять окружающее пространство по собственному желанию. Но в этот раз все выглядело несколько иначе. Хотя я и понимал — помнил, — что сплю, окружающее пространство казалось слишком реальным даже для осознанного сновидения, но при этом все равно что-то здесь оставалось неправильным. Место походило на слизеринскую гостиную, какой я её запомнил по нашей диверсии на втором курсе: камин с горящим в нем ярким огнём, несколько кожаных или обитых зелёным бархатом кресел, факелы с зеленоватым пламенем на стенах… вернее, на клубящейся тьме, которая заменяла здесь стены и, кажется, поглощала практически весь свет. Условно-нормально был освещен только небольшой полукруг около камина, а потому фигуру в одном из кресел я заметил далеко не сразу. Маленький, худенький мальчишка, которому я не дал бы и одиннадцати, сидел, обхватив колени, будто в надежде защититься от окружающего мира. Внешний вид его, мягко скажем, не связался у меня с богато обставленной, — пусть этого богатства сейчас практически не видно, — гостиной факультета чистокровных снобов: босые ступни, выглядывающие из-под обтрепавшихся понизу грязно-серых штанов; сверху, кажется, рубашка из такой же вылинявшей до невменяемого состояния ткани. За чуть длинноватыми растрепанными волосами было не видно уткнувшегося в колени лица, но у меня появилось чувство, что этот ребёнок мне знаком. — Что ты здесь делаешь? — как можно более мягко постарался обратиться я к этому мальчику, — ну не девочке же? — но он все равно дернулся, как от удара — Кто вы? — испуганно прошептал мальчик, резко подняв голову. Открывшаяся мне картина была ещё более безрадостна: бледная кожа, впалые щеки, чернота под глазами... Только вот сами эти глаза невозможного свинцово-синего цвета горели какой-то обреченной решимостью. — Меня зовут Гарри, а тебя? — я опустился на корточки перед креслом, так что моё лицо теперь находилось даже ниже лица этого ребёнка. «Надеюсь, он воспримет это как знак доверия», — подумалось мне. А ещё я заметил, что тоже одет лишь в штаны и рубашку, но только чёрные и куда более добротные. — Вы не ответили, кто вы, — в его голосе послышались раздражение, но за этой маской я слышал страх. — Зачем вы спрашиваете? — Мне просто любопытно, что это за место и что в таком странном месте забыл ты, — я перенес свой вес с пальцев на пятки, а потом перекатился на колени движением, присущим скорее профессиональному танцору, чем магу-недоучке — во сне тело привычно было удивительно лёгким и гибким. Мальчишка смотрел на меня, широко распахнув глаза, и, кажется, пытался понять, заслуживают ли я доверия. Во мне крепло чувство, что я знаю этого мальчишку. — Я не знаю, что это за место, — кажется, ребенок пришёл к каким-то выводам, и выводы эти были в мою пользу; из-под маски раздражения показался даже не страх, а самый настоящий ужас. — И я не помню, как я здесь оказался. Помню только, что меня зовут Том. И вот тут-то в голове, наконец, сощелкнулось — точно такие же глаза были у Риддла-из-дневника! Только вот это мальчик не был похож не то что на Тёмного Лорда — он даже на красавца-старосту со Слизерина похож не был. Скорее уж, на жертву концлагеря. «Или на детдомовца начала века», — внезапно осенило меня. Заметив слёзы, стоявшие в глазах детской копии моего смертельного врага, я невольно проникся к нему глубоким сочувствием, почему-то даже не задумавшись, что же мелкий Риддл делает в моем сне. Слитным движением я перекатился с колен на пальцы, а затем выпрямился, одновременно подаваясь вперед и, оперевшись на колено, перетек в кресло, заключая юного Волдеморта в крепкие объятия. Мальчишка, кажется, сначала опешил от такого к себе отношения, но потом уткнулся носом мне в грудь и расплакался, цепляясь тонкими пальцами за рубашку и периодически неприятно прихватывая кожу. Поначалу я не заметил, что лёгкая, едва заметная боль от детских ногтей превратилась по что-то более серьёзное. Но когда я попытался отстранить от себя риддловскую руку, чтобы избавиться от неприятного ощущения, то с ужасом заметил, что пальцы Волдемортыша уже почти на фалангу погрузились в моё тело, а по его рукам текли ручейки крови. В то же мгновение я отскочил от Риддла, оказавшись как раз на границе освященного пространства. На месте же измученного ребёнка сидел маленький монстр с перепачканными кровью пальчиками, горящими багровым огнём глазами и дикой, звериной ухмылкой на бледном лице. — Пожалуйста, умри для меня, — прошипело это существо, а я предположил, что это все всего лишь ещё один насланный Волдемортом кошмар. Нужно было лишь постараться проснуться, чтобы сбросить это наваждение. Но сон казался слишком реальным, чтобы так просто от него избавиться. И тут мне почему-то вспомнилось, как я развлекался в осознанных сновидениях: от полета без метлы до изменения окружающего мира. Мне пришло в голову, что подобные навыки вполне можно было бы использовать против Волдеморта. Как-никак, это мой сон, и никто, кроме меня, не властен над ним. — С чего бы это мне умирать? — со все теми же мягкими интонациями, сейчас, наверное, кажущимися издевательством, спросил я, а тьма, заменявшая этому месту стены, сжалась вокруг кольца света, послушная моей воле. — С того, что я хочу жить, — Я не был уверен, говорит Риддл на английском или же на парселтанге, настолько явственно в его голосе слышалось шипение. — Ты же ведь добрый, да? Так позволь мне занять твое тело. И он прыгнул, как бросается в атаку змея, явно рассчитывая вцепиться мне в глотку. Но в этот же миг тьма, мирно выжидающая рядом, кинулась к мальчишке, хватая его за руки и за ноги, заставляя того встать на колени. Сам я даже не пошевелился, продолжая так же мягко улыбаться своему злейшему врагу. Тьма была моими руками, тьма была моими глазами. Тьма была продолжением меня. Это было удивительное чувство: я одновременно стоял перед Риддлом в паре метров от него, но при этом это я же удерживал его стоящим на коленях, отведя руки за спину. И при этом я не боялся и не ненавидел своего противника — я просто знал, что должен его уничтожить. — Почему ты не боишься меня? — в шипении Волдеморта проскользнуло раздраженное удивление. — А почему я должен тебя бояться? — только сейчас я заметил, что и мой голос тоже мало напоминает человеческий: тихий и шелестящий, он создавал яркий контраст с грубым шипением юного Темного Лорда. — Потому что я зло, демон, исчадие ада, ненормальный! Меня все боятся и ненавидят, — мне казалась странной его речь — в шипении слышался надрыв, будто этот ребенок едва-едва сдерживает слезы. А еще его слова напомнили мне о моем собственном детстве. Да, я должен его убить — но почему мне нельзя одновременно и пожалеть своего врага? — Ну, я ведь тоже ненормальный. Наверное, поэтому я тебя и не боюсь, — Я снова опустился на пол рядом с этим ребенком. Кажется, мои слова стали для него неожиданностью. — Почему ты хочешь убить меня, если не ненавидишь? — выдохнул Том. Шипение из его голоса практически исчезло. — Потому что я хочу жить — так же, как и ты, — Я не верил, что это мои губы говорят это. Нет, это не мог быть мой голос — мягкий, но при этом уверенный и предельно нечеловеческий. Это, наверное, говорил кто-то другой. Кто-то сильнее, мудрее и решительнее меня самого. А для Риддла, кажется, стало величайший открытием, что кто-то может испытывать те же чувства, что и он. И вдруг до меня дошло — не знаю, как, но передо мной действительно находился ребенок лет десяти. Жестокий не от мерзости своего характера, но от того, что не нашлось того человека, который объяснил бы ему, почему то, что он делает — плохо. А затем случилось нечто совершенно неожиданное — Риддл подался вперед ко мне вместе с окружающей его тьмой, но не нападая, а... обнимая. — Прошу, проживи эту жизнь за меня, — абсолютно человеческим голосом на одном дыхании прошептал он, вцепившись в мои плечи. Не успел я удивиться, как тьма захлестнула нас обоих. В последний момент я почувствовал, что детское тело в моих руках будто тает. А дальше был вязкий серый туман, в котором мелькали какие-то образы, голоса, запахи, звуки, но при этом невозможно было разобрать ничего конкретного. Обычный, в общем-то, сон, когда ты барахтаешься в какой-то мерзости и никак не можешь выбраться. *** Проснулся я рывком, в том мерзком состоянии, когда всё тело ломит, но сна при этом ни в одном глазу, а попытки поваляться ещё приводят лишь к ухудшению самочувствия. Ванная у меня была смежная со спальней, что дико раздражало первые дни — слишком напоминая о всяких выкидышах аристократии навроде Малфоя-младшего, — но в это раз я по-настоящему проникся данным фактом, ибо тащиться куда либо далее десяти шагов, когда у тебя абсолютно всё болит, не было никакого желания. Но спокойно умыться мне не удалось. Из зеркала на меня смотрел подросток, в котором с трудом угадывались мои черты: черные волнистые волосы, к длине которых я уже начал привыкать; ярко-зеленые глаза, сейчас не скрытые стеклами очков; абсолютно чужие выпирающие скулы, вкупе с бледностью кожи придающие внешности легкий оттенок нечеловечности... Что я сейчас без очков вижу лучше, чем когда-либо с очками, я заметил далеко не сразу. И самое мерзкое, что в этот раз я и без подсказок со стороны знал, что же именно со мной произошло.