Ошибки

Трель телефонного звонка раздалась не в самый подходящий момент, заставляя Бамберга задержаться около подвальной двери, остановившись в секундном замешательстве, принимать вызов или нет. Звонила Кацуба, что порядком насторожило Бамберга. Из трубки раздался громкий голос, и Дима отодвинул телефон от уха. — Марина, к чему такой тон? — поморщившись, поинтересовался он, облокотившись на дверь, что вела к Фёдорову. — Дима, это очень серьёзно. Тут такое творится! Мирон пропал! Его найти не могут. Как сквозь землю провалился! Весь Питер на ушах... — по голосу было понятно, к чему клонила девушка, но Бамберг моментально сообразил дальнейших ход своих действий по отношению к Марине. — И что мне до того, что Оксана пропала? — усмехнувшись собственному пиздежу, Дима тяжело вздохнул. — Просто… Он же тебе небезразличен, вот я и сообщила тебе, — по голосу было понятно, что девушка явно беспокоилась за Бамберга, но Дима лишь скупо попрощался и сбросил вызов, попутно открывая дверь и заходя внутрь. Чуткий слух Мирона ловил каждое движение по ту сторону осточертевших тёмных стен, и потому Фёдоров внимательно повернул голову по направлению доносящихся обрывков разговора. Он ухмыльнулся тому, как холодно Бамберг встретил новость о его пропаже, и сравнил этот безразличный тон с тем, с которым обращался к нему Дима в последнее время — искренним, настоящим. Но из коротких отрывистых фраз можно было понять, что звонивший не подозревал о причастности Хинтера или хотя бы не задавал прямых вопросов об этом. Мирон шумно выдохнул, со скрипом согласившись с тем, что здесь его никто искать не собирался. По крайней мере, пока. Он принял привычную позу, разминая затёкшую спину и шею, и ощутил мелкие мурашки, вызванные судорогой и бегущие вверх по позвонкам. Он невольно повел плечом, вспоминая, что чувствовал то же самое, когда возле его затылка была рука Димы, которая, казалось, сделала воздух осязаемым и заставила Фёдорова ощутить её присутствие в нескольких миллиметрах от себя, пробуждая, скорее, нейронную память и возвращая его на несколько лет назад. Дверь уже в который раз скрипнула за спиной Мирона, отчего так невовремя нахлынувшая ностальгия отступила на второй план, давая ему возможность сосредоточиться и постараться сохранить равнодушие, которое уже несколько раз проявило свою неустойчивость и теперь рисковало обрушиться совсем. — Не стыдно врать девушке, Дима? — произнесённое имя уже не пугало Фёдорова, он будто снова считал нормальным так называть своего… Уже непонятно, кого. — Бесспорно, твой актёрский талант тебя не подводит, но долго ли ты собираешься ломать эту комедию, артист погорелого театра? — ледяные нотки издевки в голосе Мирона остро кололись и порождали усмешку на его лице. Помещение было залито тусклым светом небольшой лампочки, что висела над входной дверью, тем самым освещая пространство комнаты. Повертев в руках бутылку с водой, Дима вопросительно изогнул брови: — Хочешь пить, Миро? — казалось, он проигнорировал слова Фёдорова, тем самым показывая своё нежелание разговаривать на эту тему. То, что Мирон стал называть его по имени, согревало откуда-то изнутри, возвращая в далёкий 2010, когда всё было предельно хорошо. Повертев небольшую бутылку с водой, Дима флегматично усмехнулся, присаживаясь напротив Фёдорова. — Как идут твои дела? Ты что-нибудь понял? — с едва заметным нажимом в голосе поинтересовался Бамберг, слегка склоняя голову вбок, и вопросительно изогнул брови. Глупо было предполагать, что Фёдоров пойдёт так быстро на контакт. Тем не менее, он разговаривал, несмотря на проявления агрессии, что лишь потешали Бамберга, побуждая подавлять рвущиеся наружу колкости, которые он время от времени фильтровал, стараясь не ляпнуть чего лишнего. В его план не входило оттолкнуть Мирона ещё дальше, а это означало лишь одно: долго и методично подбирать нужные «ключи», что у Димы не всегда получалось. — Помнишь наш май? — неожиданно для себя спросил Дима, подняв глаза на сидевшего напротив Мирона. Мирон нервно сглотнул и с неприкрытым испугом посмотрел на Диму, ощущая его тяжёлый взгляд и свое участившееся дыхание. Все его тело было напряжено, его мышцы походили на стальные прутья, а венки проступали от ускорившихся сильных ударов сердца. Его состояние напоминало натянутую до предела струну, готовую лопнуть от лёгкого дуновения ветерка. — Запрещённый приём, — осипшим голосом произнес Мирон, грустно смотря в глаза Димы. И больше ничего не смог сказать. По нему и так было видно, что он помнит, потому что такое нельзя забыть. Можно стереть из памяти незначительные слова, забыть особенности мимики, черты лица, но крепкие руки, прижимавшие к груди в тот солнечный день, ласковые слова, звучавшие как-то по особенному нежно, прикосновения, губы, коктейль трепета и страсти забыть нельзя. Это сильнее нахлынувшей ранее ностальгии, это — тропический тайфун, который накрывает с головой и с силой бьёт по ней градом и ливнем. На, получай, и не жалуйся на разрушительную боль — сам виноват. И Мирон согласен, что сам. — Можно? — он кивнул на бутылку с водой и с просьбой в глазах посмотрел на Диму. «Ну давай, съязви, покажи, что я не прав. Сделай хоть что-нибудь, чтобы я понял, какого это — быть тобой», — крутилось в голове Мирона и норовило вот-вот сорваться с его языка. Места для физической боли больше не было, а для моральной, кажется, границ не существовало. И она щемила, давила где-то в груди, готовая раздавить сердце Мирона без помощи Хинтера, но продолжала издеваться и все больше погружала его в тот чудный, приторно сладкий май. Дима кивнул. Он не язвил и не говорил колкостей, просто кивнул, понимая, что и вправду использовал запрещённый приём, приём, который сыграет главную, заключительную роль во всём этом спектакле. В глазах его неприкрыто блуждала тоска, вселенская печаль, которая охватила с головы до ног, заставляя подчиниться и утонуть во всех отрывках воспоминаний, заставляя утонуть в холодном взгляде сидящего напротив человека. Бамберг прекрасно понимал, что его ошибка заключается в том, что он слишком часто пытается сохранить то, чего уже давно нет… То, что по-прежнему заставляло его сердце сжиматься и побуждало стискивать челюсть. — Да… Конечно, — спустя пару секунд молчания Дима наконец-то заговорил. Он в пару движений открыл бутылку с водой, поднялся и протянул её к лицу жида, подставляя к самим губам, и стал наблюдать за тем, как тот жадно поглощает каждый глоток. Несколько капель скатились вниз по подбородку, впитываясь в футболку, а Дима между тем предпочёл отвести взгляд. Неожиданно гадкое ощущение посетило его сознание, а вид Мирона, измученного жаждой, голодом и всем вытекающим пробудил в Диме дикое желание напиться и забыться. Но он прекрасно знал, что каждый грамм выпитого алкоголя лишь подтолкнёт его к омуту воспоминаний и в какой-то определённый момент заставит Диму тонуть в нём. Прохладная вода отрезвила разум Мирона, будто пробуждая его ото сна. Он увидел, как сложно Диме смотреть на него сейчас, и сам почувствовал то же, поэтому прикрыл глаза и продолжил пить. — Спасибо, — слова благодарности прозвучали непривычно мягко и искренне, когда Бамберг убрал от его губ бутылку, но обстановка от этого не стала менее напряжённой. Скорее, наоборот. Мирон чувствовал, что никому из них больше не хочется плеваться ядом друг в друга, махать кулаками и разбирать ошибки прошлого. Потому что они уже начали их повторять в настоящем и совершать новые, будто следуя плану старой программы и не видя возможности изменить его. Всё уже пройдено и сказано десятки раз, но все равно хочется (или всё-таки нет?) испытать это снова. Прокрутить киноплёнку «нашего мая», который принадлежал только им и вместе с укусами и синяками по всему телу дарил опьяняющее счастье. Повторить все их совместные выходы на сцену, когда толпа, словно мантру, скандировала: «Оксишокк». Повторить, но не вернуть. Не восстановить, а лишь прожить заново, чтобы почувствовать вкус прошлого, но не сделать его настоящим. Не тянуть череду ошибок в новое время, где их совместной деятельности больше нет.