Ошибки

Тихая грусть уже давно поселилась в сердце Дмитрия и лишь с каждым годом становилась всё сильнее и сильнее, настолько, что стала чем-то привычным по отношению к жиду, к его жиду. Дима всё ещё считал его своим, даже несмотря на то, что их разделяла пропасть длинною в пять долгих лет, пропасть, казалось бы, непреодолимая, но это только казалось. Бамберг сделал большой глоток тёмной янтарной жидкости прямо из бутылки, уже даже не обращая внимания на стоящий рядом стакан, от которого он отказался пару-тройку глотков назад. Всё смешалось в один большой снежный ком, что навалился совершенно внезапно, заставляя Диму вздрогнуть от неожиданности. Чем больше он пил, тем меньше становилось сигарет в пачке. Крепкие, точно такие же крепкие, как и алкоголь, что он хлестал из горла, наплевав на какие-то элементарные нормы. Сейчас было совершенно не до них. В голове упорно сидел Фёдоров, который смотрел своими блядскими глазами снизу вверх, заставляя Диму вспоминать, каково это было в последний раз. Слишком ярко и слишком сладко. Почти каждое подобное воспоминание было приторно сладким. Всё так же держа полупустую бутылку в руках, Бамберг решительной, но не совсем твёрдой походкой двинулся прямиком к жиду. Он уже не думал о последствиях, не думал и о том, что совершает очередную ошибку: всё смешалось, всё было слишком запутанно. Аккуратно открыв дверь, Бамберг прошёл внутрь, останавливаясь сбоку от Фёдорова, и растянул губы в едва заметной улыбке. «И хана тебе, доигрался ты, старый дурак, вот и вся эпитафия. На город падает тьма, засыпает шпана, просыпается мафия», — слова из песни Фёдорова всплыли сами собой, но они точно подходили ко всей этой ситуации. Мирон вздрогнул от тени возникшей рядом с ним фигуры и ощутил запах алкоголя и сигарет, предчувствуя свершение чего-то неизбежного. Он покосился на бутылку и вздохнул. Каждый раз, когда Дима напивался до такого состояния, когда начинал хлестать спиртное прямо из горла и добивал ситуацию никотином, означал глубокие внутренние терзания мужчины. И не всегда подобное заканчивалось разбитыми об пол бутылками, словесной перепалкой и сном по разным комнатам. Такое состояние Бамберга толкало его на радикальные действия, которых Мирон ждал от него теперь, повернув голову и изучая поведение Димы. Хотелось что-то спросить, сказать, но нужные слова никак не желали собираться в единое целое, что было редкостью для Фёдорова и, в основном, случалось только в присутствии Хинтера. Как бы Мирон ни пыжился, он всё равно чувствовал себя значительно неопытнее Димы, а общие воспоминания всплывали в памяти каждый раз, когда он хотел вновь начать отрицать их. — Не слишком много для тебя одного? Может, поделишься? — он невольно отзеркалил ухмылку Бамберга и, сам не зная, почему, с хитринкой в глазах посмотрел на него. Конечно, мысль пить столь крепкий алкоголь на голодный желудок, тем более после долгой завязки, казалась ему очень рискованной. Но если это могло хоть как-то наладить их контакт с Димой или, на крайний случай, позволило бы ему нормально уснуть и забыться хотя бы на пару часов, Мирон уже посчитал бы эту идею оправданной. Дима скользнул по Мирону изучающим взглядом сверху вниз, как бы осматривая его с ног до головы и обдумывая его предложение о совместном распитии. Дима почему-то без колебаний согласился и протянул бутылку с коньяком прямо к губам жида. На этот раз Дима не спешил отводить взгляд в сторону, посмотрел пристально, тихо сглотнул и облизал так резко пересохшие губы, что обхватили холодное стекло бутылки и глотнули крепкого алкоголя. Их ранние попойки с Фёдоровым заканчивались всегда по-разному, и нельзя было предсказать, в какой момент всё пойдёт под откос, а в какой сведёт их в кровать, на стол или же подоконник. Отстранив бутылку от губ Мирона, Дима сам сделал глоток, понимая, чего именно хочет от Мирона. Сев на всё тот же стул, что сиротливо стоял напротив Фёдорова, Дима едва откинулся на спинку, внимательно смотря на Мирона из-под полуопущенных ресниц. Это значило лишь одно: Бамберг переваривал всё то, что желало вырваться наружу. В какой-то момент он начал говорить хриплым прокуренным голосом: — Миро, чего ты хочешь? Скажи, как есть, скажи, чтобы я развязал тебя, скажи, чтобы отпустил, хоть что-нибудь… — Бамберг оборвал свой монолог, поморщился, отвёл взгляд в сторону и сделал очередной глоток, попутно шаря в кармане штанов в поисках пачки, что, кажется, закончилась ещё задолго до того, как он спустился в подвал. Мирон все ещё чувствовал непривычный вкус алкоголя на языке и разливающееся по организму тепло. Он ещё не знал, как правильнее сказать Диме, что ему надо уйти отсюда, надо к ребятам в Питер. Что ему «надо», а не «хочется». — То есть, ты развяжешь и отпустишь, если я попрошу? — задумчиво протянул Мирон, наблюдая за досадными попытками Бамберга найти сигареты. Ему и самому вдруг резко захотелось покурить. Вспомнить, каково это, когда спиртное и никотин смешиваются в ядовитом коктейле, а потом наступает пусть временное, но все же расслабление. Казалось, что он морально не отдыхал уже очень давно, и от этого в его сознании всплыла революционная мысль о том, что похищение случилось как раз кстати. И это прозвучало в голове Фёдорова так трезво, будто он действительно ждал подобной возможности оставить все, как есть, и уехать одному на какие-нибудь дикие острова. Только тёмный подвал дома Хинтера не был похож на курортный отель, а оставить всё, как было, уже не получится. Политика игнорирования и презрения уже давно сменилась полудружеским чувством, навевающим ностальгию. Не хотелось ругаться, избегать человека, сидящего напротив. Но подсознательно Мирон начал себя убеждать, что это делает с ним выпитый алкоголь, хотя понимал, что выпил ничтожно мало для таких изменений в его отношении к Бамбергу. Дима кивнул, подтверждая сказанные им ранее слова, которые дались ему как-то уж слишком легко. И непонятно было оттого, что в этот момент чувствовал сам Дима. Досаду? — Нет. Разочарование? — Нет. Добрую печаль — Да. Он вновь привстал, дав Мирону сделать ещё пару глотков, а затем уронил бутылку на пол. Та, к слову, не разбилась, а только жалостливо бренчала, ударившись о пол. Дима сделал глубокий вдох, замер, смотря сидящему напротив прямо в глаза, а затем медленно приблизился, склонившись над самым ухом и начав тихо, вполголоса говорить то, что вертелось на языке с самого его прихода. — Я развяжу и отпущу, впридачу дам денег на поезд, я же знаю, что ты не любишь самолёты… Но взамен я хочу попросить тебя об одолжении, Миро… — Дима замолк, удерживая долгую паузу и едва касаясь губами ушной раковины Фёдорова. — Верни мне тот май… Верни на этот вечер и ночь, а утром… Утром ты будешь свободен как ветер в поле… — Эти слова Дима проговорил обжигающим шёпотом, едва ли сдерживая себя, чтобы не поцеловать Мирона в висок, спуститься дорожкой ниже, припечатав его губы в грубоватом, напористом поцелуе, и оставить пару отметин на шее, чем Дима часто грешил ранее. Он отстранился, садясь напротив, и склонил голову набок, выжидающе смотря Фёдорову в глаза. Мирон съёжился, замерев на то время, пока говорил Бамберг. Его тело сейчас так нервно передёргивало, а близость с Димой казалась такой странно привычной, что Фёдорову хотелось обнять себя обеими руками и сжаться в комочек. Он, шмыгнув носом, помедлил ещё пару минут и понял, что это единственный шанс на спасение. — Тогда у нас остаётся не так много времени, — он столкнулся взглядом с Бамбергом и плюнул на то, что всё катится к чёрту. Похищение больше не казалось чем-то, нарушающим закон, а его пребывание в подвале теперь больше походило на дружеские посиделки. Киноплёнка нещадно крутилась назад, и Мирон не хотел её останавливать. Пусть всё будет так. Пусть на время они вернутся в тот май, когда ещё ничего не предвещало беды. Кадры мелькают слишком быстро, будто кто-то очень не хочет жить в настоящем, и только прошлое способно вернуть ему утраченные силы. Плёнка шуршит, становится всё более выцветшей, как в старых, но очень трепетных фильмах, листая время назад, к тому беззаботному маю. Картинка сменяется тем солнечным днём, и в глазах Мирона появляется тепло. Где-то фоном слышится редкое, но звучное щебетание птиц и негромкие голоса двух мужчин, говорящих с особенно тёплыми, затрагивающими душу интонациями. Воспоминания о прикосновениях кажутся осязаемыми, будто переходящими в реальность из забытого прошлого. «Свет, камера, мотор…» Дима прикрывает глаза, делает глубокий вдох, затем выдох и одним резким движением поднимается со стула. Даже несмотря на то, что для Мирона это было простейшим способом избавиться от него, Дима был готов даже на это. Дикое желание прочувствовать всё то, что они тогда чувствовали, было сильнее всего остального. Выпитый алкоголь приятно кружил голову, дурманил, тем самым дозволяя Бамбергу куда больше, чем он сам мог себе представить, а уж на фантазию Дима никогда не жаловался. Он сглотнул, обошел Мирона, остановившись у того со спины, и в пару движений развязал верёвки, сковывавшие руки Мирона всё это время. Желание прикоснуться к Мирону росло с каждой секундой, а плёнка киноленты уже давно настроилась и ожидала «начала». Его рука аккуратно легла на правое плечо, плавно скользнула вниз, поглаживая, а затем исчезла. Дима не спешил, не видел в этом большого смысла. Медленно и методично развязал верёвки на ногах, отбросив их в сторону, и подал Фёдорову руку, дабы помочь подняться. Что-то внутри Бамберга сжималось от необъяснимого трепета, от нереальности происходящего, оттого, что Мирон согласился и согласился по своей воле (хотя похищение играло колоссальную роль, без которой Дима ничего бы не добился). Бамберг подался вперёд, аккуратно подхватил пальцами подбородок Мирона и притянул его ближе, едва касаясь губами и прикрывая глаза, вновь погружаясь в то вязкое, утягивающее болото, что, казалось, никогда не отпустит его, не даст шанса на новую, относительно «нормальную» жизнь, в которой не будет Мира, его Мира… Фёдоров почувствовал, как вместе с Димой идёт ко дну этого болота, подаваясь вперёд и плотнее соприкасаясь с губами Хинтера. Затёкшее тело непривычно ломило, голова кружилась то ли от голода, то ли от нереальности происходящего, но Мирона волновали только пересохшие губы, вовлекавщие его во всё более жёсткий поцелуй. У этого поцелуя был вкус алкоголя и никотина, невидимых слёз и забытого счастья, и аромат осенних листьев и цветущей майской черёмухи. Мирон почувствовал крепкие руки, изучавшие его спину, и новая волна мурашек побежала по его позвонкам. Он неловко приобнял Хинтера в ответ и тихо рассмеялся в поцелуй от нежности всего происходящего, потому что помнил прошлую киноплёнку и знал, что на ней все было не так. Он ухватил зубами уже укушенную ранее губу и с хитринкой в глазах потянул на себя, как школьник, который публично совершает шалость и получает от этого удовольствие. Но всё же отпустил, зная, что Дима любит вести, и Фёдоров не в праве сейчас делать что-то не так. Он закусил свою нижнюю губу и с интересом посмотрел на Диму, вспоминая десятки вариаций подобного. Кадр. И он прижат резким толчком к стене и, кроме как ухмылку, ничего выдавить из себя не может. Кадр. И сильные руки давят на плечи, опуская вниз и не давая возможности перечить. Кадр. И голова тонет в объятиях мягкой подушки, в которую через мгновение будет выкрикнут стон. Кадр. И майский загородный дом трансформируется в жилище Бамберга. — Хочешь прямо здесь? — Мирон слегка выгибает бровь и шепчет вопрос в пересохшие губы мужчины, проводя по ним языком и всё же оставляя ещё один невесомый поцелуй на них. Дима поддаётся вперёд, вновь прижимаясь своими губами к губам Фёдорова и делает несколько попыток углубить поцелуй — отстраняется, понимая, что подвал — не самое подходящее место для подобного занятия. Хотя, помнится ему, в одном из просмотренных ранее фильмов была подобная картина, что подталкивала Хинтера соблазниться этой идеей. — Нет… пойдём наверх, — шёпот одними губами, а затем несильный толчок в сторону двери, призывая жида идти за собой. Дима сглатывает, оборачивается, уже предвкушая то, что будет дальше и не может не согласиться с тем, что всё ещё не может обуздать сильное желание взять Фёдорова прямо на этой лестнице, но эта концепция никак не вписывалась в «тот» май. Нужная комната появилась как раз кстати и не дождавшись каких-либо слов со стороны Мирона, Дима вжал его в стену, смазано целуя в шею, оставляя после себя яркие, бардовые следы. Хаотично оставляя отметины, Бамберг забирается руками под футболку Фёдорова, проходясь ладонями по выступающим рёбрам, оглаживая горячую кожу и медленно, но решительно скользит ладонью вниз. Дима прекрасно знал, что реакцию на него самого Мирон проявит очень скоро и это самое очень скоро уже упиралось в его бедро, бодро и приветливо оповещая о себе, подталкивая Бамберга оторваться от столь увлекательного дела и толкнуть жида в сторону кровати. Плёнка киноленты зашуршала, оповещая о том, что запись их общей, совместной ошибки уже началась.Мирон не знает, почему согласился на предложение Хинтера, но уверен, что теперь ему плевать, отпустит тот его или нет. Повторная съёмка ошибки запущена, и хочется жить этим моментом, благоухающим «тем» маем. Хотя, говорят, дважды совершённая ошибка — уже система… Фёдоров поддатливо изгибается от прикосновений мужчины и, вновь прикусывая губу, садится на край кровати. Он поднимает шальные глаза на Диму и тянет его за ремень на себя, чувствуя, как их обоих накрывает сильное ощущение дежавю. Мирон с ухмылкой расстёгивает ремень, джинсы, тянет ненужную ткань вниз так ловко, будто последний раз при подобных обстоятельствах они встречались только вчера. Он нарочно медленно проводит языком по верхней губе и только потом, сверкнув глазами, берёт член Хинтера в руку, начиная неторопливо водить по нему. Мирон знает, что Дима любит жёстче, читает в его глазах животную страсть, но все равно не торопится, обхватывает головку, мягко посасывает её, играя языком и делая им круговые движения. Он прогибается, чувствуя ладонь Димы на своем затылке, и с улыбкой поочередно берет в рот яйца, начиная активнее водить рукой по стволу. В какой-то момент Фёдоров с усмешкой касается зубами напряжённого органа и, чувствуя, как Дима сильнее давит на его затылок, полностью берет в рот, начиная быстро ускорять темп и издавать давящиеся звуки, когда член упирается ему в самую глотку. Он гортанно стонет и поднимает глаза на Хинтера, выгибаясь и чувствуя, что уже тонет в своем желании с головой, но все равно продолжает сосать, не сбавляя темпа. Дима шумно выдыхает, чувствуя как сладковатое и тянущее ощущение внизу живота подталкивает его на более решительные действие нежели простой отсос в исполнении Фёдорова. Хотя, если честно признаться, в былые времена Дима готов был отдать многое, хотя чего греха таить, он и сейчас бы отдал многое за то, что происходило в этот момент. Мирон сосал так, будто от этого зависела его жизнь, вырывая из горла Бамберга тихие, едва осязаемые стоны, что смешивались с учащённым дыханием. То и дело надавливая ладонью на затылок жида, Дима забывал как дышать, слишком уж приятная была горячая теснота мироновского рта, а уж если представить, что будет дальше… Хинтер подавляет рык и отстраняет Мирона от столь увлекательного занятия, толкая того на кровать и заставляя лечь. Он был поразительно послушным, настолько, что поддавался на малейшие манипуляции с его телом. Нависнув сверху, Дима рвано целует Фёдорова, покусывая и нарочно оттягивая нижнюю губу, в знак того, что отступать он не собирается, да и смысла в этом не видит. Рука вновь забирается под футболку, стягивая ту через голову и отбрасывая куда-то на край кровати. Рука медленно сползает к пряжке ремня, расстёгивая ту, когда губы в свою очередь блуждают по часто вздымающейся груди. Язык юрко скользит по ключице, вниз, останавливается на правом соске, который Бамберг без замешательства прикусывает, а затем принимается зализывать помеченное место, как бы извиняясь, а затем продолжает спускаться, к уже вставшему мироновскому члену.Манипуляции Хинтера слишком сильно влияют на Мирона, которого будто бьёт электричеством от каждого влажного прикосновения. Он выгибается, вжимая голову в подушку и обнимая Диму за плечи, тащит его футболку, которая вскоре отправляется на пол. Впервые за долгое время хочется быть ближе, чувствуя каждую клеточку мужчины напротив. Рука Бамберга накрывает член Мирона, отчего тот издаёт глухой стон и сбивает дыхание, начиная рвано хватать ртом воздух. В голове крутится миллион мыслей, но ни одна не может задержаться надолго — ему сейчас слишком хорошо. Когда-то любимые руки всё такие же сильные и не позволяющие делать лишних движений. Шумные вздохи и забытый коктейль страсти и нежности возвращают замершие чувства, раскрепощая Мирона и придавая ему смелости. Он прижимает Диму ближе к себе, впиваясь короткими ногтями ему в спину и оставляя на ней красные полоски следов от пальцев. Покорно раздвигает ноги чуть шире и видит, как Хинтер довольно ухмыляется такой откровенности. — Твоя дрессировка, — с улыбкой постанывает Мирон, желая ощутить более яркие эмоции, хотя всё и так пестрит красками бурлеска. Бамберг медлит, но по нему видно, что он тоже долго терпеть не сможет. И потому Фёдоров толкается ему в руку, издавая не сдерживаемое скуление. Дима облизывает пересохшие губы, скользит ладонью по возбуждённому члену Мирона и растягивает губы в довольной изголодавшейся ухмылке. Такой Мирон ему нравился больше. Он брал его поддатливостью и доступностью, соблазняя лишь одним только видом и манерой держаться. — А ты всё помнишь… — довольно тянет Бамберг, скользя свободной ладонью по внутреннему бедру, оглаживая каждый миллиметр знакомого тела. Тела, которого он был лишён долгие годы. Тела, которое он любил; брал в любое время дня и ночи, не отказывая ни себе, ни Фёдорову. Ненасытному и до безумия строптивому. Бамберг склоняется, целует покусанные губы, ловит вырвавшийся скулёж и скользит ладонью меж ягодиц, предварительно обмакнув пальцы в лубрикант, что был приготовлен заранее, на всякий случай. Первый палец входит свободно, не вызывая никаких изменений на лице жида, а вот последующие, заставляют его поморщиться, что вызывает у Бамберга какой-то облегчённый выдох. — У тебя никого не было после меня, Миро? Хранил целомудрие? — обжигающий шёпот пришёлся куда-то в скулу, вызывая в теле Фёдорова мелкую дрожь и заставляя Диму развести пальцы в сторону, растягивая жида дабы ничего не порвать при следующий своих действиях. — Я немного поменял квалификацию, — сипло отвечает Мирон, издавая глухой вздох и опуская бёдра чуть ниже. Как бы ему не хотелось признавать правдивость слов Хинтера, не согласиться с ними Фёдоров не мог. Так же не мог, как не был в силах представить кого-то другого на его месте, сильного, резкого, нависающего над ним и грубо берущего в любое время. Не понимал, как можно довериться кому-то, как он это сделал с Димой, и потому спал только с девушками, которые задерживались в его постели не больше, чем на одну ночь. Случайные, ни к чему не обязывающие связи были единственным уходом Мирона от реальности, в которой не было Бамберга. Но сейчас он перед ним, настоящий, желающий его и такой же заботливый, каким Дима был только с ним. Контраст прохладного лубриканта и тёплых пальцев кружит Фёдорову голову, вызывая новые стоны, но ему хочется большего, поэтому он хватает зубами Бамберга за мочку уха и тянет на себя, проявляя верх своего нетерпения. И в ту же минуту чувствует, как пальцы Димы начинают двигаться в нем, отчего Мирон прогибается, вжимаясь грудью в мужчину, и, скользя губами по его шее, оставляет засос. Он знает, что Бамберг не приветствует отметины на своём теле, и потому продолжает провоцировать его с ухмылкой на лице и подаваться ускорившимся движениям пальцев. Дима сглатывает, втягивает в лёгкие обжигающий воздух, попутно смазывая собственный член лубрикантом и приставляет головку ко входу, на мгновение замирает, ловя взгляд Фёдорова полный решимости и неприкрытого желания. Плавный толчок и он проникает внутрь, чувствуя как узкие стенки плотным кольцом обхватывают головку его члена, вырывая шумный выдох. Приятная и такая манящая теснота, Мирон всегда был для него узким и горячим, настолько что голова шла кругом, едва ли здраво соображая. Придерживая Фёдорова за бёдра, Дима плавным толчком вошёл до упора, вызывая сдавленный стон со стороны жида, которого всё очень даже устраивало. Вся эта ночь была пропитана ностальгией, безжалостно щемящая сердце и раз за разом погружающая в мутное болото с воспоминаниями. Всё это было слишком трепетно, слишком желанно и если бы Дима мог, то попросту не отпускал бы Мирона, но продолжать держать его взаперти было не самой гениальной идеей, что приходила в его голову. Насильно мил не будешь и Бамберг это прекрасно понимал. Он наклоняется к жиду, вовлекая того в медленный, тягучий поцелуй, пропитанный ностальгией и вселенской печалью. Плавный толчок в податливое тело Фёдорова — и до слуха Хинтера долетает задушевный выдох, что ласкает слух не меньше самой прекрасной мелодии. Он старается запомнить всё, каждый вздох и каждый выдох, каждый стон и каждый выкрик, каждый взгляд и каждое движение Мирона, одним словом — всё, что напоминало бы ему об этой ночи. Всё кажется слишком тягучим, словно загустевший мёд, и съёмка тянется медленно, будто в ней используется пресловутый эффект слоу — мо, который не хочется выключать. Это захватывает с первых секунд и тянет за собой, и Фёдоров сам не ожидает от себя подобной реакции. Раньше бы он оттолкнул Диму, но сейчас не считает свой выбор необоснованным. И дело не в сулении освобождения. Нет. Мирону нравится снова чувствовать Хинтера рядом, вновь ощущая греющие майские лучи, не быть заложником угнетающей дождливой осени и прокручивать киноленту вперёд. И хочется бежать по шуршащим опавшим листьям из-под серых туч в солнечную весну, прихватив с собой пачку воспоминаний, и вершить новые. Здесь и сейчас. В этом импровизированном мае. Фёдоров вновь издаёт низкий вздох прямо в губы мужчины, прогибаясь от каждого его толчка, которые по началу кажутся приятно-неприятными из-за долгой разлуки. Он ускоряется, двигая бёдрами и чувствуя обжигающие пальцы, впившиеся в них. Ему впервые за долгое время действительно чего-то хочется, и Мирон с предательским стоном выдаёт тот момент, когда Дима задевает простату. Прошлое смешивается с настоящим, а Фёдоров только этому рад, начиная активнее отвечать на движения внутри себя и опуская руку к своему члену, давно уже болезненно требующему внимания. Больше не хочется сдерживаться, стараясь сохранить маску неприступного принца. И Бамберг был прав, желая сорвать её, потому что видит, что искренность идёт Мирону больше, а его раскрасневшееся лицо лишь подтверждает это. Чем дольше это продолжалось, тем большего Дима хотел. Плавные толчки сменяются более сильными, грубоватыми и напористыми, заставляя Фёдорова стонать и изгибаться навстречу проникновению. Все эти движения и крики, всё это смешивалось в одно единое дикое желание, которое захлёстывало Бамберга с головой. Плёнка киноленты шуршала, а часы за спиной медленно отбивали три часа ночи. Совсем скоро всё закончится. Закончится ещё одна глава совершённых ошибок. Закончится старая жизнь, начнётся новая. Закончится чёрная полоса и начнётся белая. И лишь воспоминания будут согревать этой холодной промозглой осенью. Всё проходимо, всё переменно. Именно поэтому Дима хочет запомнить всё досконально, именно поэтому вырывает из мироновкой глотки рваные постанывания, именно поэтому ускоряет темп, едва ли не втрахивая податливое тело в матриц, именно поэтому, сдавленно рычит, склоняясь и целуя желанные губы. Всё именно поэтому, чтобы запомнить. Бамберг берёт жида под определённым углом, задевает простату и накрывает изнывающий без внимания член, начиная водить ладонью в такт своим движениям внутри Фёдорова. — Ну же, Миро, не сдерживай себя, дай мне тебя запомнить… — Бамберг склоняется, целует внутреннюю часть федоровского бедра и оставляет бардовый след, отстраняется, заглядывая лежащему под ним в глаза, зрачки которых были расширены и притягивали пуще прежнего. Мирон срывается на хрип, начиная стонать и выгибаться ещё откровеннее, если это вообще возможно. Он сталкивается взглядом с Димой и не может сдерживаться: хочется дать ему всё, что было так безжалостно отнято и забыто, чего они были лишены так долго по собственной глупости. Комната наполняется рваными вздохами, редким скрипом матраца, когда Хинтер входил особенно резко, шлепками плоти о плоть, которые издавали хлюпающие звуки от переизбытка смазки и лубриканта. Рука Бамберга двигается слишком знакомо, слишком забыто и слишком приятно, чтобы молчать, и Мирон стонет, почти хнычет, и вцепляется пальцами в плечи мужчины, сильно сжимая их. — Дима… — максимально изгибаясь, Фёдоров изливается в грубую ладонь, а с его губ срывается громкий стон, ласкающий слух Бамберга. Мирон продолжает двигаться, пока не чувствует внутри себя вязкую тёплую сперму, обволакивающую его нутро. На его лице появляется блаженная улыбка, и он с чувством проникает к губам Хинтера, запуская язык ему в рот. Киноплёнка обрывается, картинка резко поднимается, открывая серую, дождливую реальность, которая снова давит на сердце и придаёт поцелую слишком тоскливый привкус. Он грустно прикрывает глаза, отстраняется, утопая в объятиях постели, и обнимает одеяло. Почему-то хочется плакать, а слёзы давят и подступают к горлу, отчего режет глаза и тянет в сон. Серость понурых осенних дней вновь оседает на плече Бамберга, становясь непосильным, тяжёлым грузом, который будет преследовать его на протяжении всей жизни. Дима даже не смел в этом сомневаться, эти воспоминания просто так его не отпустят, да и сам он не хотел, чтобы его отпускало. Дима без каких-либо стеснений рассматривает Фёдорова, замечая россыпь бордовых отметен спускающихся от шеи, вниз, по груди и пропадающих где-то под ворохом одеяла. Встав с кровати и натянув на себя одежду, он ещё долго стоит у её изголовья, наблюдая за тем, как медленно и размеренно дышал Миро, его Миро, который исчезнет из этого дома с восходом солнца, Бамберг не сомневался в этом, но где-то в глубине души теплилась надежда, что возможно всё можно вернуть, обратить вспять. Будучи реалистом, сомневаться в неизбежном не приходилось. В пять часов утра, на тумбочке, рядом с изголовьем кровати, лежали деньги и билет на поезд «Берлин — Санкт-Петербург».