Сын Адама

«И, если у тебя никогда не было секса, — говорит Адам, — у тебя никогда не было ощущения власти. Ты никогда не получал права голоса и не становился личностью. Секс — это действие, которое отделяет нас от наших родителей. Детей от взрослых. Секс — это первый мятеж подростков. И, если у тебя никогда не было секса, — говорит мне Адам, — ты никогда не вырастешь выше того, чему тебя учили родители. Если ты никогда не нарушишь запрет на секс, то ты никогда не нарушишь ни один запрет». Чак Паланик. Уцелевший       Немецкие психологи не так давно утверждали, что люди воспринимают значительно больше нюансов в негативной информации, чем в позитивной, различают значительно больше негативных эмоций, чем позитивных, у негативных эмоций больше разных степеней интенсивности, чем у позитивных… и так далее и тому подобное. И он сейчас в эффекте «негатив»: всё чёрно-белое, неправильное, искажённое… Поэтому существует депрессия, а болезни продолжительного счастья нет. Поэтому он сильнее чувствует утрату. Поэтому он сожалеет.       Пока он был занят разводом, Саша не выходил с ним на связь, прячась дома. Он и так был человеком робким, а мать, Илас уверен, давила на него и как никто была причастна к этой тишине. Говорят: хотел бы, нашёл способ увидеться. Правда. Выломал бы дверь, подкараулил у входа, да хоть стучался, пока не откроет! Но каждый раз слушая безликие гудки, он просто ждал какого-то мифического «потом», которого не наступило.       Потом, в день рождения, когда Саше стукнуло восемнадцать, его не оказалось ни дома, ни в стране. По своему ли желанию или с лёгкой подачи родителей он вдруг уехал учиться за границу, тогда как никогда об этом не мечтал. Вчерашний ребёнок, один, в чужой стране, без знания языка. Куда? Зачем?       Не в стиле Иласа урегулирование конфликтов грубой силой, но ситуация с братом стала последней каплей в чаше его терпения. Родители скрывали местонахождение брата, ведь «так для них будет лучше», всё ещё не разубеждённые в реальности их отношений. И если отец по этому поводу никак не высказывался, то мать твердила: какая мамка, такой и ребёнок — шлюха. Сашка его совратил, а он его мелкого, стало быть, развратил — такого невысокого мнения были о них родители с бывшей. Он бросил своим равнодушно: «Не судите нас по себе».       «Не судите по себе сегодня», — то, что было бы правильно договорить. До сегодняшнего дня они с Сашей не сделали ничего крамольного, но он не мог ручаться, что не совершил бы ошибку завтра.       Отец стал для него предателем в тот день, когда в их доме появился Саша, но он же подарил ему брата. Илас сам от себя не ожидая, что может быть таким чутким. Мать он винил в чёрствости и безволии: женщина, простившая мужу измену, выместила ненависть на нагулянном ребёнке — которого принесли не из хорошей жизни. Соседка с верхнего этажа научила его звать о помощи определённым стуком по батареям, и она же в ту ночь спасла его от утопления. Вот почему он боялся воды. Вот почему он себя боялся. И что Иласу оставалось делать, как не опекать его за троих: за брата, за никудышных мамку с папкой. Всех он заменил. А потом женился и оставил одного, тогда как был для него всем. Чего удивляться порезанным венам? Ему не хотелось в чём-то винить Аниту, но всё же была уверенность, что именно она настращала Сашку, и именно из-за неё они не общались два года. А Илас просто не хотел замечать, что что-то не так.       Теперь Саша убежал. Как он никому ничего не доказывал, так и Саша не прокомментировал клевету его жены. Хотел ли Илас услышать правду? Не имело смысла. Он и так всё знал. В конце концов, старшим братом среди них был он — он должен был понимать больше. Кому, как не ему, лучше всех прочих было чувствовать его тонкие материи? И Сашка к нему всё время тянулся, ходил хвостиком, говорил, что не любит прикосновений, а сам его никогда не отталкивал, даже вены себе пытался вскрыть, когда он женился. Лас не только не хотел замечать, он также не мог признаться, что между ними что-то серьёзное. Боялся думать в этом направлении даже не потому, что Саша ему брат, а потому что он мал. Так каждый пошёл своей дорогой, ежедневно проглатывая странные желания, потеряв два года.       Чуть погодя Илас, конечно, выяснил, где Сашка осел, но беспокоить не стал. Опять. Чего-то ждал. Жизнь и так слишком коротка, но он ждал. Не хотел спугнуть. Писал ему, просил любой адрес, по которому можно слать поздравительные «открытки», но Саша оставался непреклонен.       И вот после долгого затишья он сам позвонил ему в именины, не посмев отправить сырое «счастья-и-всего-всего». Зная его, Илас предполагал, что Саша не один день набирался храбрости для такого, казалось бы, будничного, «хэппибёздэвского» созвона. Но между ними была пропасть в два брачных года и неловкий момент последнего разговора. И побег. И дурацкое замалчивание.       Лас хотел снять с него ответственность, но… наверное, в этот раз он ошибся.       — Санюш. Чтобы ни говорила мама, наш с Анитой развод был лишь делом времени. Забыли, м? Возвращайся домой.       Забыли. Как будто отшил, не придав значения этой истории.       Сашка растерял весь пыл, наверняка растерял, ведь, нечленоразборчиво нажелав всех благ, помычал в трубку и опять пропал на полгода. Забывать, наверное.       Ещё целых два года брат носа не казал на родине. Односложно отвечал на сообщения по праздникам, звонил в день рождения и на новый год и не подал виду, когда Илас начал слать ему всякие мелочи по тому адресу, где он жил. Вроде как ничего его покою не угрожало — Лас не навязывался. Он снова завёл отношения, но съезжаться пока не планировал, как и в повторный брак вступать не желал, на вопросы о детях отвечал — «рано». А в уме строил с собой диалог, что один ребёнок у него уже есть, и он ждёт, пока тот повзрослеет.       …Разумеется, девушку он в это не посвятил.       Дабы не повторять прошлых ошибок, про Сашу он ей ничего не рассказывал, мол, брат и брат, чего там… Когда же она оставалась у него на ночь, разглядывая семейные фотографии и Сашины картины, говорила, что они похожи, и брат у него красивый да талантливый. Юля была хорошей девушкой, пудрить мозги… Илас бы это так не назвал: не морочил он ей голову — в том смысле, что не клялся в любви и ничего не обещал. Но осадок присутствовал.       Нет, он не врал, но и всей правды не говорил.       Илас не оборвал с родителями связь только потому, что родителей не выбирают, как и те не выбирают детей — к примеру, таких извращенцев, как он. Извращенцев — в общепринятом смысле, так как сам он себя последним уродом всё же не считал хотя бы потому, что у него не односторонний интерес. Хорошо… Ему не добирало понимания и теплоты по отношению к своим родителям, но, по крайней мере, матери он всегда отвечал и стабильно раз в неделю дома появлялся.       Той же осенью мамы не стало.       Глупая смерть. Закружилась голова, запуталась в ногах, упала с лестницы, затылком об пол. Отёк, кома, не очнулась.       …На любимой лестнице, которую сама выбирала и намывала, в частном, «непростолюдинском» доме, что по меркам Москвы — роскошь, которую отец ей подарил.       Смерть обычно всегда становится полной неожиданностью, сбивая с ног. Неважно, сколько между ними было разногласий в прошлом, сейчас Иласу было трудно.       И для того, чтобы вызволить Сашку домой, кому-то пришлось умереть.       На похоронах они встретились впервые за два с половиной года и вели себя так, будто незнакомы. Саша держался в тени, преимущественно возле отца, рядом же с Ласом крутилась девушка и множество родственников.       Не место, не время, не повод.       Уединиться им удалось лишь с восходом после похорон. Наконец-то избавившись от соболезнующих и соболезнований, Илас остался ночевать в своей детской комнате, где было спрятано куча воспоминаний, и так и не сомкнул глаз до утра.       Короткий стук вырвал его из размышлений. Он сидел на подоконнике, ловя лицом первые лучи солнца… когда Саша спустя очень долгое время вновь оказался вместе с ним в этой комнате.       Как будто они снова в детстве. Снова боятся сказать о самом главном.       Оба не переоделись с похорон. Старший — в расстёгнутой чёрной рубашке, расстёгнутых брюках. Дверь не заперта. Весь распахнутый. Заходи — не хочу. Из брюк виднеется белая полоска белья. Почти интимно. Нет, действительно так. Младший — в водолазке и брюках. Где-то бросил приталенный пиджак. Илас не мог не заметить — не мог отвести взгляд, — как он подрос, не расставшись с изящной стройностью. Вещи сидели на нём как влитые. В левой мочке болталось маленькое серебряное колечко. Неожиданно.       Почти интимно.       — Как ты? — с порога, маясь неловкостью, Саша спросил.       Нет, действительно так.       Лас взял с себя обещание ни в чём его не упрекать, не нагружать лишней драмой. И не только сегодня.       И всё-таки права оказалась Анита — он бессердечный. Мать не успели зарыть, а он уже, Диавол, строит лукавый взгляд. Прицеливается.       — Местами облачно.       Нескромно засмотрелся на серёжку в ухе. Сашка заскромничал. Это заметил, рефлекторно сжав мочку и закрыв пальцами обзор.       — Не нравится? — смутившись.       — Тебе идёт. Надолго в наших краях?       — На завтра взял билет…       — Как учёба?       — Да так… Учусь. Гуляю.       Учится. Гуляет. Прячется. Ну да, так.       — Почему Италия?       Саша, наконец, поднял на него глаза — малахитовые, как и прежде — ласкающие.       — Я уехал искать ответы. Мне нравится там, правда. Я уже объездил всю Европу! Там всё такое… — Такое, что аж дух спирает, и из-за чего он замер. «Ну давай, зайчик, поговори со мной», — мысленно подогнал его Илас. — …Воодушевляющее. И вдохновляющее. — И ведь вон как оживился. Не соврал, значит, нравится. — Как зовут твою девушку?       Не тот угол наклона.       — Юля.       — Красивая.       «Сговорились, — думает, — одним словом друг о друге».       Кто же врёт?       — Женишься?..       Стоило…       — Пока нет. Переживаю за твои запястья.       …Промолчать.       Лас не говорил загадками, не говорил и в лоб, только больше не скрывался. Правда — вот что им нужно, а не время, не расстояние, не замена кем-то с расчётом пережить ещё год, убеждая себя в нормальности.       Забавная цепь событий. В день, когда Сашины шрамы от порезов были им найдены, он принял решение развестись.       Всему своё время — говорят они. Но никто не говорит, что однажды бывает слишком поздно.       — Ну иди хоть сюда, обнимемся. Два года не виделись.       «Да, иди ко мне, притворимся, что это по-братски».       И Саша идёт, переступая с ноги на ногу, неуклюже и с соблюдением дистанции опутывая его шею руками.       — Попался.       Лас прижал его к себе вплотную, пятернёй придерживая спину. Чтоб так тесно обниматься, Сашке пришлось упасть ему на колено, не справившись с управлением. Колено только и радо, гостеприимно подставилось.       Саша спрятал лицо на его плече, оставив ему только запах шампуня. Лас потёрся заросшей щекой о его, как назло, спрятанную воротником водолазки шею. Колючие заросли позацеплялись о ткань — тоже отпускать не хотели. Пусть смущается. Пусть прячет глаза. Пусть желает его так же. Если они хотят одного и того же — это не грех.       — Ты-то вторую половинку нашёл, Алессандро?       Сашка усмехнулся. Румяными щеками.       — Нет. Но я нашёл схожих со мной друзей — они тоже отрицают секс как основу взаимоотношений. Они асексуалы, а один парень — антисексуал. Мы ходим в один клуб.       Слишком много «сексулов» для поборников духовности.       — А ты здесь при чём?       — Я тоже антисексуал.       — Какого-то бреда нахватался в своей Европе. Ты абсолютно здоровый парень, отказываешь себе в приятном. Забиваешь голову глупостями.       Хотелось перехватить его поудобнее, желательно умостить на колени как маленького и шёпотом в самое ушко пояснить истину: «Ты не противник секса, ты только отрицаешь, что кто-то захочет его с тобой».       Но ему нельзя. Это Бог сотворил мир за семь дней, им же нужно лет семь для того, чтобы хоть что-нибудь натворить…       — Меня не интересует это всё, — отойдя на шаг в сторону, заявил тот упёрто. «В начале Бог сотворил небо и землю». — И отношения тоже. Это подавляет и подчиняет человека, ломает личность. — «Земля была безлика и пуста, тьма была над бездной». — Я буду развиваться, много читать, изучать языки. — «Бог сказал: «Да будет свет», и появился свет». — Вот ты читал у Толстого «Дьявол»?       «Бог назвал свет днём, а тьму — ночью».       — Что, там снова антисексы?       «Был вечер, и было утро — день первый».       — Да. Сам Толстой освещал эту проблему.       Какой утомительный день.       Илас с доброй иронией, залёгшей в морщинках у глаз, на него прищурено глянул.       — Не знаю, кто тебе так промыл мозги, но он точно трахается, Санька. Все батюшки сексом занимаются, боги. А как думаешь, боги, разрушая свою личность похотью, занимались устройством мира?       — Боги — это вопрос веры.       — А секс — полового влечения.       Лас снисходительно улыбался, не к моменту трогательно удерживая его за кончики пальцев. Приехал тут красивый, с проколотым ухом, забрался к нему в спальню полпятого утра и пропагандирует целибат. Неискушённый Алессандро. Искушает.       — Ладно, я, наверное, пой…       — А поцелуй?       — Что?       Да, поцелуй, ну что ты стесняешься?       — Ну ты говоришь: «Секс — плохо», — что насчёт поцелуев? Вполне невинное занятие, ни к чему не побуждает.       Лишь увлажняет или нет, в каком месте — определяет степень интереса.       Вопрос вогнал Сашку в ступор. Ну, конечно…       — Я об этом не задумывался. Но, наверное, тоже нет. Это ведь… интимное.       «Ты даже этого ещё не попробовал, — не переставая нежно улыбаться, он всё понял. Понял. — Святой ты мальчик».

***

      Илас не выпустил его из виду до самого убытия. Повёз до аэропорта, рано утром следующего дня, по пустым дорогам. Был только дождь, тихий шум радио и Саша, прячущий выражение лица разворотом к окну.       Раз за разом на него поглядывая, Лас осторожно нащупал его ладонь, придвинув к себе поближе, не выпуская. Саша встрепенулся, всё ещё не глядя ему в глаза. Неуверенно, с заминкой-таки сжал его руку в ответ. Илас более уверенно — переплёл их пальцы. Чувствовал влажность его волнения кожей. Хотел его волновать.       — Ты уверен, что тебе туда нужно?       — Да… — шептало заплаканное стекло. — Я многое понял. Я ищу ответы.       Что это — искомое?       Илас считал, что был ему близок, но кое-что не мог понять и он. Что-то совершенно личное, связывающее его с высокими материями.       …Когда у Саши свибрировал телефон, оба по инерции на него уставились. Двух секунд хватило, чтобы заметить на экране блокировки фотографию мужчины и узнать в нём себя — боком, за рулём, улыбающегося. Илас оставил маленькое преступление без огласки, незаметно для Саши, очевидно для себя — крепче сжав руль.       Тот мигом перевернул телефон.       — Здесь твой дом. Ты должен иногда возвращаться, — прочистив горло.       — Это не мой дом, а твой.       — И где твой?       Брат на долю секунды взметнулся, растерянно в фотогеничном кадре хлопнув ресницами, на него посмотрел невинно — зеленью. Под зеленью всё те же трогательные веснушки. Что ж он сам такой «не-трогательный»?..       Илас понял — сморозил глупость. Сашин дом там, где есть он.       Он сам — лукавый. И перед богом ему не стыдно. Бог бы их простил. Он сам обрёк своих детей на грех. Почему же запрещено им?       …И крепче стиснул его ладонь.