Недотёпа

Величие старого особняка пугает и давит на одиннадцатилетнего мальчишку. Пусть он здесь уже целых два месяца, но ещё не успел привыкнуть к той мрачноватой сдержанности, что отличает это место от других. Не привык к красному дереву, тяжёлому бордовому цвету и охре. Не привык к попугаю с ярким разноцветным оперением и пронзительным хриплым голосом, который то и дело награждает маленького слугу обидными прозвищами. Даже к воздуху и то не привык - воздуху, пахнущему чудными иноземными благовониями, воздуху, пропитанному странным, чужеродным волшебством. И уж тем более не привык к герцогу, напыщенному, высокомерному, похожему на кого угодно, - на прекрасное изваяние, кота в людском обличии, чародея, - но не на живого человека. К герцогу, который ведёт себя так, словно все кругом обязаны ему не менее, чем жизнью, честью и благополучием. К герцогу, не скупящемуся на презрительные эпитеты и подзатыльники. К герцогу, которому на людей начхать сто раз, начхать с высокой башни и просто - начхать. Но, как бы то ни было, герцог Барма - его господин, и Рейм - нелепость ходячая - лезет из кожи вон, стараясь угодить. И всё же постоянно спотыкается на ровном месте, терпеливо сносит насмешки других слуг, а иногда и глотает непрошеные слёзы - но так, чтобы никто не видел. Вот и сейчас мальчик сидит в углу за большой пузатой вазой, подогнув колени и закусив губу. Не дай небо хоть звуком выдать себя - благо, коридор пока что пустынен. Грэхем снова влепил ему звонкую оплеуху за то, что неуклюжий Рейм случайно пролил на его рукав чернила. Рука у мужчины тяжёлая - щека так и горит, точно самым настоящим огнём. Но мальчик не всхлипывает, не хнычет - терпит, жмурясь, уткнувшись лицом в острые коленки, а меж плотно сжатых век против воли выступают слёзы. Тишину внезапно нарушает резкий, властный голос, так хорошо знакомый Рейму: - Что это ты тут делаешь? Мальчик сжимается за вазой ещё сильнее, отчаянно надеясь, что слова обращены не к нему. Но все надежды оказываются развеяны в прах, когда вопрос повторяют - нетерпеливо, почти что с раздражением. Рейм обречённо поднимается и выходит на свет, опустив голову, чтобы герцог не увидел на щеке след от удара. - П-простите, господин Руфус... - запинаясь, севшим голосом произносит он. Худые детские пальцы нервно теребят рукав - вот сейчас ка-ак даст... Но Барма, вместо того, чтобы ударить, берёт мальчика за подбородок и поднимает его голову. Рейм готов задрожать: теперь увидит, всё увидит. И отпечаток чужой ладони, и то, что глаза на мокром месте. И отчаянно боится того, что скажет герцог. - Кто это тебя так? - с обычным выражением холодного равнодушия спрашивает Барма. Рейм поджимает губы - нельзя выдавать. Грэхему только дай повод сорваться на ком-нибудь... Но герцог, кажется, догадывается и сам. - Вычту из жалования, - всё таким же безразличным тоном говорит он, разворачивая маленького слугу за плечи. - Марш в лазарет, недотёпа. - Я не знаю, где он, господин Руфус, - нерешительно оглядывается тот на герцога. Барма фыркает и подталкивает его в спину, ворча: "Ну что за напасть-то на мою голову..." В лазарете герцог самолично прикладывает к пылающей щеке Рейма свёрнутый в несколько раз, смоченный в холодной воде платок и велит держать его, пока не нагреется. А сам, повернувшись спиной, мешает что-то в фарфоровой чашечке. Мальчик послушно держит платок у щеки, сидя на стуле и даже не решаясь возразить, мол, не стоит так... Когда Барма, заново смочив платок в полученном растворе и приложив его к детской щеке, глядит Рейму в лицо, маленький слуга уже не может сказать точно, кого видит перед собой - таинственного чародея или человека. Наверное, всё-таки человека. Потому что в глубине стальных глаз прячется улыбка - не острая, не жестокая, не насмешливая. Живая. Поэтому и не шарахается в сторону, когда Руфус протягивает руку, чтобы потрепать мальчишку по и без того лохматым волосам. А щека-то уже не так болит, понимает Рейм. - Господин Руфус... Спасибо огромное! - Не благодари, недотёпа.