Роза темного моря

Хатидже все чаще приходилось засыпать, да и просыпаться в одиночестве. В качестве объяснений своему отсутствию Ибрагим вынужден был приводить одно и то же — государственные дела, и это было правдой. Вот уже столько дней — мужчина потерял им счет — он не мог расслабиться. Визирь и раньше относился к своей почетной должности предельно ответственно, преследуя сразу несколько целей: показать всем, не только Империи, но и Европе, что он из себя представляет. Но всемирное уважение было не единственным, чего хотел Паргалы. Еще более важным было безграничное доверие Сулеймана. Много лет назад появившееся чувство того, что все видят в Султане только всемогущего правителя, а он — самого близкого друга, по сей день являлось одним из самых главных. С самого утра Хатидже в компании нескольких служанок ушла с детьми в сад. Присутствовать при прогулке Ибрагим не мог… Не хотел. Рядом с супругой Паргалы все чаще чувствовал неловкость. Первое время Ибрагим ссылался на усталость, объясняя этим нежеланием проводить с Хатидже время и ложиться с ней в одну постель. Нарастающее напряжение просто не оставляло места для нежности, что раньше была неизменной спутницей их совместной жизни. Однако теперь Паша начинал понимать, что дело не в загруженности государственными проблемами. Когда голова уже отказывалась думать и закрывались глаза, лишь один человек оставался в его мыслях, и этим человеком был Сулейман. Размышления были смутными, не удавалось остановиться ни на чем конкретном, но прихоть сорваться с места и среди ночи отправиться в Топкапы оставалась предельно четкой. Со дня похорон прошло три месяца, а Султан все еще вел себя отстранено по отношению к своему Визирю. Холодность Сулеймана не отпугивала Ибрагима и вместо того, чтобы оставить государя в покое, он регулярно продолжал посещать его покои, чтобы хоть немного времени провести рядом с мужчиной. Чаще всего драгоценные минуты проходили в молчании. Поговорить с повелителем получалось только на заседаниях Совета. Этого было ничтожно мало, но Ибрагим отчаянно ловил отведенное время, практически не позволяя остальным визирям вставить и слово. Пусть со стороны Султана железный занавес между ним и Пашой укрепился, но у Паргалы он, наоборот, разрушился. Более того, он начал смотреть на мужчину несколько иным взглядом, пока еще не осознавая, что именно изменилось за это время. Если бы Ибрагим позволил себе погрузиться в чувства, он бы заметил, что ладонь Сулеймана, лежащая на поверхности рабочего стола в те вечера, когда удается задержаться в его покоях, вызывает желание жадно прижаться к ней губами, скользнуть по тонким линиям голубоватых вен на запястье, обжечь кожу трепетным шепотом, но… Но в городе царили беспорядки, что отнимали у Визиря время даже на раздумья о том, что творится в его душе. Причину народного недовольства выявить пока что не удалось. В одной части столицы кричали об осточертевших «языческих идолах» и обвиняли Пашу в вероотступничестве. В другой пошел слух, что вместе с Хюррем погиб и сам Султан, переняв от нее неизлечимую болезнь, а Грек из Парги узурпировал власть. В третей люди были недовольны повышением налогов, хотя ни о каком повышении и речи не было. Бунты приняли стихийный характер. Визирь делал все, чтобы унять поданных, изначально желая сделать все по-хорошему, то есть выплатить недовольным крупную сумму денег. Но добрыми намерениями выстлана дорога в ад, и, едва услышав первые оскорбления в свою сторону, Ибрагим был вынужден перейти к радикальным мерам. Город посещали вооруженные отряды, люди все чаще собирались на площади, чтобы стать свидетелями назидательных телесных наказаний и казней. Если народ нельзя ни купить, ни запугать, это может означать лишь одно — кто-то дает денег больше и пугает сильнее. За всей это разрухой точно кто-то стоял, но кто? Найти хоть какие-то ниточки, ведущие к очередному предателю, поручить можно было одному-единственному человеку. Паргалы знал, что Матракчи можно довериться в любой ситуации. Сведений, что Насух эфенди мог предоставить, не хватало для установления истины, но после длительных размышлений Ибрагим пришел к выводу, что виновником его головной боли является Искандер челеби. Неопровержимых доказательств добыть не удалось, но явных врагов, кроме главного казначея, у Паши не было. Прилюдных оскорблений Искандер себе больше не позволял, однако в его глазах всегда читалась лютая ненависть и невысказанная угроза. Если не остановить народное недовольство в ближайшее время, может произойти нечто ужасное. Не хватало еще, чтобы эти безумцы решились на осаду дворца… Находиться в помещении больше не было сил из-за удушающей духоты, и Ибрагим уже собирался ненадолго выйти из дворца, но внезапный стук в дверь и появившийся вслед на ним Матракчи изменили планы мужчины. — Зачем пожаловал, Матракчи? Тебе удалось узнать что-то важное? — Нет, Паша. У меня есть для Вас новость, не касающаяся нашего дела, — эфенди коротко вздохнул, явно собираясь с мыслями. — Я пришел попрощаться. Повелитель посылает меня в Европу. Как Вам известно, сеньор Гритти вскоре уезжает в Венецию. Он о многом осведомлен, и повелителю угодно, чтобы за ним присматривал надежный человек. — Вот как. Повелитель мне ничего не говорил о своих планах, — подавив вздох и выдавив улыбку, Ибрагим встал из-за стола, чтобы дружески хлопнуть Матракчи по плечу и обнять. Почему же внутри так тяжело? Потому, что теперь некому будет добывать сведения о происходящем в городе? Или причина в том, что Султан ни словом ни обмолвился о столь важном деле? — Я рад за тебя, Насух эфенди. Только не забывай свою родину. Знай, что ты в любой момент можешь вернуться, что бы там ни произошло. Прощание с Матракчи получилось очень быстрым. Ибрагим, погруженный в свою печаль, улыбался в ответ на обещания эфенди не оставлять Империю навсегда, и совсем не замечал слабой надежды во взгляде мужчины, будто тот хотел, чтобы его остановили. Как только друг ушел, Паргалы вернулся за разбросанные по столу документы, и о своем желании покинуть дворец вспомнил, когда вечерние сумерки приняли дворец в свои объятия. — Ибрагим, ты весь день провел за работой… Хватит, отложи дела. Ты так себя совсем изведешь, — просящий голос Хатидже раздался над самым ухом. Кажется, Визирь ненадолго задремал за столом, раз не заметил, как она вошла в покои и встала за его спиной. — В столице царит напряжение, госпожа. К сожалению, откладывать решение этой проблемы крайне неразумно и опасно для нашего Султана, — произнося это, Ибрагим как можно мягче отстранился от рук Хатидже, оказавшихся на его плечах, и встал. — Я должен отправиться в Топкапы. Вам лучше остаться дома, с детьми. Время позднее, дорога может быть опасной, — и, видя, что супруга собирается спорить, Визирь поспешно добавил не терпящим возражений тоном: — Я действительно должен поехать. Вопреки опасениям, Ибрагим в сопровождении охраны добрался до Топкапы без происшествий. Ночная прохлада, свежий ветер и ритмичный стук конских копыт по вытоптанной лесной дороге позволили мужчине впервые за долгое время расслабиться, но, стоило ему оказаться на территории главного дворца всей Империи, как тревога вернулась. Медленно шествуя по полутемным коридорам к покоям Сулеймана, Ибрагим ругал себя за столь поздний визит. Да что заставило его сорваться с места и броситься сюда?! Новость об отъезде Матракчи не была настолько серьезной, чтобы подождать с обсуждением хотя бы до утра. Сознание тихо подсказывало, что дело только в неутолимой тоске по падишаху, но Визирь не позволял этой мысли занять главенствующее место. — Доложите повелителю о моем приходе, — сказал Паргалы, поравнявшись со стражниками у султанских покоев. Возможно, было бы лучше, если бы ему ответили, что Сулейман не велел никого пускать, что он уже давно спит, но страж лишь поклонился, на мгновение скрылся за дверью, а затем распахнул ее перед Визирем. Ибрагим вошел в опочивальню уверенным шагом, как и обычно, но в висках его бешено стучала кровь, а температура тела словно значительно повысилась. Султан сидел за столом в расслабленной позе, уже облачившись в одежду для сна. Паше потребовалось несколько секунд, чтобы спохватиться и оторвать взгляд от усталого лица своего государя и поспешно согнуть спину в поклоне. — Повелитель, простите за беспокойство в такое время, — Ибрагим не знал, как оправдать свое присутствие, но делать этого не потребовалось. Государь поднял руку, дав понять, что речь Великого Визиря может подождать. — Хорошо, что ты приехал, Ибрагим. Мне есть что тебе сообщить, — слова Сулеймана как-то странно прозвучали в полумраке покоев. Его глубокий, бархатный голос вызвал у Визиря приятную дрожь, пробежавшую вдоль позвоночника. Удивительно, как он раньше не замечал, что голос падишаха звучит лучше любой музыки. — Полагаю, Насух эфенди уже успел уведомить тебя о своем скором отъезде в Венецию. Завтра же в доме Альвизе Гритти состоится прощальный ужин, на котором нам предстоит обсудить некоторые вопросы. Если бы в этот момент Султан смотрел на Ибрагима, он бы заметил, какое изумление отразилось на лице мужчины и мгновенно сменилось радостью. Но взгляд Сулеймана был направлен на шкатулку с драгоценными камнями, коим когда-нибудь предстояло преобразоваться в украшение, поэтому Паргалы напрасно опускал голову, чтобы скрыть нахлынувшие эмоции. — Полагаю, на ночь тебе лучше остаться здесь. Утром назначено заседание Дивана, а вечером мы отправился на ужин к сеньору Гритти. А сейчас я хочу побыть один, Ибрагим. — Доброй Вам ночи, повелитель, — уходить безумно не хотелось, но Визирь понимал, что его желание не учитывается. Старые покои встретили его приятной, успокаивающей темнотой. Сбросив с себя одежду, Ибрагим поспешил лечь в постель, которая почему-то оказалась намного мягче и уютнее, чем та, что сейчас наполовину пустовала в их с Хатидже дворце. В груди поселилась щемящая сладкая боль, такая невыносимо прекрасная, что хотелось, чтобы она перекинулась на все тело, заставляя дрожать, стонать, звать Сулеймана охрипшим голосом… Почему вдруг стало так спокойно и вместе с тем больно, почему улыбка то и дело трогает губы нервным изгибом? «Должно быть, потому, что повелитель здесь. Совсем рядом», — едва успев закончить эту мысль, Визирь позволил уставшим глазам закрыться и мгновенно погрузился в дарующий блаженство сон. За три месяца это был первый раз, когда Ибрагим за всю ночь не увидел ни одного кошмара.