Роза темного моря

Две недели прошло с тех пор, как османская армия, воодушевленная молниеносными победами на пути к Вене, остановилась у крепости, которая, вопреки единогласному мнению военачальников, стала препятствием настолько серьезным, что терпение стремительно покидало не только янычар, считавших продолжительное сопротивление со стороны врага прямым оскорблением, но и Пашей, отличавшихся от воинов ледяной рациональностью. Хотя крепость Гюнс предстала в виде своеобразной стены, отделявшей войско Империи от границ Австрии, приступать к осаде Сулейман не спешил. Именно здесь было решено дожидаться появления армии Фердинанда, дабы кровью и сталью утвердить беспрекословную власть османов в венгерских землях. Крепость стойко выдерживала атаки грозного противника, в первое время бывшие почти что ленивыми, ведь силы воинов и боеприпасы необходимо беречь для столкновения с Габсбургом. Однако ночи сменялись днями, а Фердинад, кажется, даже не думал спешить на помощь брошенному им же Гюнсу. Ровно как и Султан не был намерен отказываться от удачной позиции. Впрочем, в отношении крепости тактика изменилась. Теперь ее стены подвергались более внушительному наступлению, и, чем дольше Габсбург избегал прямой встречи с армией падишаха, тем сильнее становилась ярость янычар, что не могли справиться с мощной защитой Гюнса. Силы воинов были если не на исходе, то приближались к этому. Потеря боеспособности армии привела бы к поражению в войне, а потому пришлось прибегнуть к единственному возможному решению. Приказав Великому Визирю продолжать штурм крепости, государь с частью войска встал лагерем у Эстергома, дабы в случае приближения представителя Римской Империи воссоединится с уставшими янычарами у Гюнса. В тот день, когда знамена повелителя скрылись из виду, Ибрагим задал себе вопрос: чем теперь будет для него покорение неприступной крепости? Только ли победой над неверными, что приведет к значительному ускорению экспансии в Европу? Или же способом вновь утвердить Султана во мнении, что во всем государстве нет больше никого, кто мог бы считаться достойным быть его Визирем, его верховным главнокомандующим? Нет никого, кто заслуживал бы одобрения во взгляде падишаха, чести говорить от его имени, разделять с ним правление великой Империей… Так или иначе, Гюнс должен пасть к ногам османов, и с того момента, как Сулейман отправился в Эстергом, Паргалы не останавливал осаду крепости. Подрывные работы сочетались с громом артиллерийских снарядов, штурм не прекращался даже в ночное время, но результат отразился лишь в повреждении одной части крепостной стены. Но сегодня, понимая, что свойственная военному времени агрессия янычар, смешанная со смертельной усталостью, не ускорит завоевание крепости, а лишь вызовет насмешку противников, Великий Визирь приказал остановить наступление и на время вернуться в лагерь, предоставляя войску возможность восстановить силы. Ибрагим понимал, что, если бы армия применила большие осадные орудия, сопротивление Гюнса удалось бы подавить намного быстрее, однако Султан дал четкий приказ — сохранить их для битвы с Габсбургом. Направляясь к своему шатру, где предстояло провести военный совет, Паргалы не мог не заметить, что некоторые янычары имеют наглость смотреть на него как на врага, и причина была ясна. Вероятно, воины возомнили, что запрет на использование пушек для штурма свидетельствует о представительстве Великого Визиря — пытается спасти неверных от поражения. Эти недовольные взгляды порождали в Ибрагиме праведный гнев, но ни горделивая осанка, ни суровое выражение лица, ни целеустремленный взгляд не выдавали чувства мужчины. Конечно, янычары должны знать свое место — они солдаты, обязанные без малейшего протеста и ропота выполнять приказы сераскера, но сейчас не время разбираться с теми, кто позволил себе продемонстрировать свое неудовольствие, пусть даже одним лишь взором. В шатре Великого Визиря уже дожидались полководцы, и Паргалы заранее знал, что они ему скажут, а потому в советах их не нуждался, однако заседание считал целесообразным — оно поможет привести в порядок собственные мысли. — Паша, — начал один из советников, как только Ибрагим жестом руки дал понять, что готов их выслушать. — Ваше решение о временном прекращении штурма, вне сомнений, пойдет на пользу. Но скажите, как скоро Вы намерены возобновить атаку? — Для отдыха будет достаточно суток. Завтра на рассвете янычары вернутся к стенам крепости. Пока мы не можем в точности сказать, что замышляет Фердинанд, но, если его стратегия предусматривает битву при Гюнсе, цитадель должна быть захвачена. Неизвестно, скольких воинов Габсбург оставил оборонять ее. Когда австрийское войско окажется здесь, защитники смогут вступить в бой, что нанесет нам дополнительный ущерб. — Разумеется, Вы абсолютно правы, Паша, но, в таком случае, не будет ли лучше пустить в ход больше орудий для осады? — Я согласен, Паша! — голос Мустафы-аги, сказавшего это, содержал в себе плохо скрываемую агрессию. Ибрагим не был удивлен увидеть знакомый отпечаток недовольства на его лице. Начальник янычарского корпуса явно хотел многое сказать, и напряжение, исходящее от него, почувствовали все присутствующие. — Почему мы не можем направить против неверных всю мощь нашей артиллерии? Осада длится слишком долго! Янычары уже потеряли терпение, и если… — Потеряли терпение, вот как? — резко прервав эту речь, Паргалы неспешно приблизился к мужчине, пристально глядя на него холодным взглядом. — Им хватает смелости идти против решений повелителя? Осуждать главнокомандующего османской армией? Ты отвечаешь за подготовку янычарского корпуса, Мустафа-ага. Если воины неспособны справиться с походными условиями, вина полностью лежит на тебе. Мало того, что они ведут себя недостойно великого войска нашего падишаха, что вселяет ужас всему христианскому миру, так ты еще и допускаешь в их рядах неуважение к Великому Визирю? Это недопустимо. Если ты не справляешься с возложенными на тебя обязанностями, я смогу избавить тебя от груза этой ответственности, — еще несколько долгих мгновений Ибрагим смотрел оппоненту в глаза, наблюдая за его бессилием. Сжатые челюсти и выступившие желваки на щеках показывали желание Мустафы ответить, но страх расстаться с должностью был сильнее. Только после того, как он чуть склонил голову, опуская взгляд, Паргалы отступил на пару шагов назад, чтобы теперь обратиться ко всем советникам. — Что вы предпримете, когда Фердинанд окажется здесь? Вы думаете, для триумфа будет достаточно янычар, уже сейчас лишенных воли к победе? Вопрос можно считать решенным. Мустафа-ага, собери своих воинов. Мне есть что им сказать. Вскоре янычары были выстроены в ровные ряды. Стоя перед ними, Визирь испытывал раздражение, пока что не переросшее в злость. Как и они, Ибрагим уже давно забыл об отдыхе, контролируя каждый этап наступления на крепость, продумывая все возможные варианты атаки. О полноценном сне не могло быть и речи. Так почему же он, находясь с янычарами в сравнимых условиях, не жалуется, не собирается отступать? Воины позволяют себе слишком многое. Впрочем, окидывая их взглядом, Паргалы с удовольствием отметил, что далеко не все своим внешним видом выражают негативное отношение к нему. — Мы столкнулись с серьезным сопротивлением. Враг отважен, но сила и величие Османского государства сравняет с землей любого, кому хватит смелости бросить нам вызов! Мы распространяем по миру слово всемогущего Аллаха, и ничто не способно стать преградой на пути к нашей цели! — голос Ибрагима разносился по лагерю, и, судя по реакции расположившихся в первых рядах воинов, что с каждым словом чуть выше поднимали голову, начало речи возымело необходимый эффект. Если народ не может сам собраться с духом, не обойтись без воодушевляющих слов. — Сабли в ваших руках, храбрость и выносливость приведут нас к победе. Все вы создаете историю великих завоеваний Султана Сулеймана, и ни одно из ваших деяний не будет забыто! — Почему мы должны идти за тем, кто поддерживает содомию и защищает неверных?! — голос, дерзко прервавший речь Великого Визиря, донесся из толпы янычар, но Ибрагим не успел заметить наглеца, мгновенно заставившего его испытать настоящую ярость. Несмотря на это, внешне мужчина практически не выдал своих эмоций, зато за несколько мгновений хорошо разглядел реакцию многих собравшихся. На лицах большинства отразилось искреннее недоумение и даже возмущение, а кто-то словно был готов ринуться в бой и поставить на место того, кто о нем забыл. Увиденное вызвало у Ибрагима нечто схожее с гордостью, однако данной позиции придерживался не каждый, и Великий Визирь поймал также несколько одобрительных кивков и косых взглядов в свою сторону, что только усилило гнев. — Пусть сказавший это немедленно прекратит прятаться за чужими спинами и повторит свое обвинение, — Паргалы не мог позволить своей злости проявиться, и контролировать ее получалось успешно, хотя истинно Ибрагим желал наказать осмелившегося на подобную дерзость. Разумеется, Визирь не рассчитывал, что наглец покажет свое лицо и примет заслуженную кару, но именно это было необходимо — показать остальным, как он труслив и слаб перед властью сераскера. — Тот, кто вносит в войско раздор, либо глуп, либо не подготовлен к условиям, что диктует война! Ведите себя достойно имени падишаха и величайшей в мире Империи, — глаза Ибрагима горели огнем, но голос лишь едва обличал нотки гнева, в остальном оставаясь ровным, пусть и громким. Этих слов было достаточно, чтобы собравшиеся могли уяснить все, что было необходимо донести, потому они стали последними, прежде чем Паргалы стремительно покинул воинов, более не наблюдая за реакцией ни одного из них. Произошедшее никак не покидало мысли Ибрагима, а злость становилась только сильнее. Кто такой этот неизвестный наглец, чтобы разговаривать так со вторым человеком в государстве после Султана, да еще и склонять на свою сторону других? Несомненно, инцидент затронул гордость и самолюбие Великого Визиря, и он не собирался оставлять неуважение к себе безнаказанным, однако главную проблему он видел совсем в другом. Нельзя было допустить, чтобы даже малая часть войска относилась к главнокомандующему не должным образом, ибо подобное способно привести к не лучшим последствиям. Ставить под угрозу свои планы и победу Ибрагим еще никому не позволял. Стараясь остудить свой пыл, сидя, как ни странно, возле огня, Паргалы приводил в порядок мысли, желая направить обостренные эмоции в правильное русло и поскорее прийти к решению проблемы. — Паша, это для Вас, — несколько нерешительный голос гонца указывал на то, что он надеялся быть замеченным раньше, чем придется заговорить, но Ибрагим был слишком задумчив и принял протянутый ему пенал с посланием только после. Неожиданно пришедшее письмо не оказалось приятным сюрпризом — лишь послание от Хатидже, которое совершенно не хотелось читать. Мужчина и не стал бы этого делать, но необходимость проверить наличие важных новостей заставила его быстро пробежаться глазами по написанным строкам. Как оказалось, оно того не стоило, и в письме говорилось только о том, что никак Ибрагима не интересовало. Хатидже писала, что скучает, ждет и молится за них с повелителем, но это не вызывало у Паргалы ничего, кроме раздражения. Чуть смягчили его только несколько слов о том, что с Османом и Хуриджихан все хорошо, но даже ради этого желания читать все остальное не было. Казалось, супруга либо забыла о последней ссоре, либо делала вид, что ничего не произошло, и это лишь усиливало негативные эмоции. Мельком вспоминая об этом ранее, в глубине души Ибрагим надеялся, что тот срыв между ним и Хатидже послужит причиной для развода, хотя и понимал, что этого слишком мало. Письмо же доказывало второе, и Паргалы теперь пожалел, что прервал ссору. Возвращаться во дворец к этой женщине хотелось меньше всего, как и вообще видеть рядом с собой кого-либо, кроме Сулеймана, потому оставалось лишь надеяться, что более весомый повод для расторжения брака появится совсем скоро. Закончив читать, Паргалы больше ни секунды не хотел держать письмо в руках и с некой злостью швырнул его прямо в костер, несколько мгновений наблюдая за тем, как пламя становится сильнее. Однако и это действие не помогло избавиться от напряжения, так что было ясно: никакими усилиями это уже не исправить. Единственный, кто мог помочь, конечно — Сулейман, но он был далеко, и мысли об этом расстоянии только ухудшали состояние Визиря, добавляя невыносимую тоску и переживания. Ибрагиму безумно хотелось одного — оказаться как можно ближе к повелителю, и внезапно к нему пришла идея, как можно создать хотя бы ощущение присутствия государя. Загоревшись этой мыслью и мгновенно позабыв о том, что минуту назад приводило в бешенство, Паргалы быстрым шагом направился в свой шатер, намереваясь уединиться и обдумать каждое слово собственного будущего письма для Сулеймана. Обстановка в шатре располагала к размышлениям о возвышенных чувствах. Свет, отбрасываемый свечами, причудливые тени и постепенно стихающий шум в лагере, на смену которому приходила ночная тишина, создавали умиротворяющую атмосферу, что будоражила романтичную натуру Ибрагима. Взяв перо и положив перед собой бумагу, Визирь невольно улыбнулся, вспоминая дни, проведенные с государем в походе. Правда, в этой улыбке не было ничего, даже отдаленного напоминающего веселье — лишь невысказанная печаль, тисками сжимающая горло, не позволяющая даже шепотом в пустом помещении рассказать о себе, и болезненная, горькая нежность, от которой сердцу становилось тесно в груди. Бумага, постепенно приобретающая украшение в виде аккуратно выписываемых слов, то и дело исчезала перед глазами Визиря, а на смену приходил образ Султана, облаченного в богатые доспехи, устремившего вперед свой непоколебимый, леденящий взгляд. У обычного человека не может быть такого взора… Только Сулейман мог смотреть так, что душа начинала бешено метаться, словно запертый в клетку дикий зверь. Красоту повелителя нельзя сравнить с произведением искусства — ни одна скульптура или картина, даже если ее созданием занимался истинный гений, не смогла бы передать того величия, могущества и жизни, что исходили от падишаха. Сулейман выше искусства, выше всех его проявлений, и одного движения его руки достаточно, чтобы затмить любое полотно. Для Ибрагима это была единственная истина. Визирь знал, что не только в нем повелитель пробуждает немыслимые чувства. Другие тоже были подвержены им, пусть и в несколько ином смысле. Стоило лишь посмотреть на послов или Пашей, что представали перед Султаном — не каждый имел смелость встречаться с ним взглядом. Они испытывали страх, ощущая, какой силой обладает Сулейман. Нет, государь не вселял в людей ужас, как делал его отец. Это был страх, идущий наравне с безусловным почтением. Темнота за пределами шатра сгущалась все сильнее. Легкий ветер, проникающий внутрь, бережно игрался с пламенем свечей, а перо Ибрагима медленно скользило по листу. «Повелитель! С благоговением целую Ваши руки и спешу сообщить, что Ваши воины, как и подобает тем, кто представляет Вашу силу, готовы пройти любые испытания, дабы принести очередную победу славному государству османов. Благо, Ваш преданный раб и Великий Визирь Ибрагим знает, как необходимо действовать, чтобы Вы как можно скорее праздновали очередную победу. Мне лишь не хватает Вас. Ваших мыслей, знать которые, как Вы посчитали, я достоин, Вашей мудрости, Вашего неповторимого ума. Ваше присутствие вдохновляло меня и целое войско. Теперь же все те, на кого возложена Вами священная миссия, с радостью отдадут все силы и, если потребуется, свои жизни, дабы выполнить ее. Мой государь, эти земли окутала тьма без Вашего света, ровно как и мою душу, и только Вы можете его принести…» Не дописав до конца, Ибрагим резко прервался, с болью глядя на строки. Как он мог перейти грань? Неужели хоть на мгновение позволил себе мысль, что это письмо можно отправить повелителю? Как можно было поддаться импульсивности, пойти на поводу у чувств, что не должны, не могут перестать быть тайной?.. Конечно, в послании Паргалы не сказал открыто о своей любви, но последняя фраза для него самого была наполнена таким сильным трепетом, что и Сулейман мог бы ощутить его. Реакция Султана, если бы он понял, что скрыто в этих строках, могла бы стать губительной для Визиря. Разумеется, государь не казнил бы друга, но мог прогнать, отстранить от себя, и тогда тело Ибрагима продолжило жить, но душа подверглась таким невыносимым страданиям, что едва ли можно было бы назвать Паргалы по-настоящему живым. Одних мыслей об этом хватило, чтобы Визиря бросило в дрожь. Нет, нельзя допустить, чтобы об этом послании стало известно, ведь риск слишком большой, и мужчина не собирался подвергать испытаниям отношения с Сулейманом, что чудом удалось сохранить после случая с помилованными янычарами. Порывисто встав из-за стола, Ибрагим закрыл глаза, судорожно сжимая в руках письмо. Необходимо избавиться от него… Сделать вдох было практически невозможно, ведь все тело мужчины полыхало огнем от бессилия и боли. Неужели все наложницы, что заходили в покои государя, были достойны прикасаться к нему, вдыхать его запах, дарить ему наслаждение, а Паргалы, самый преданный раб и друг, давно бросивший свою жизнь к его ногам, не может отправить письмо?.. Да, не может, если не хочет подвергнуться опасности быть лишенным драгоценной возможности находиться подле Сулеймана. Бумага чуть надорвалась в слегка дрожащих пальцах Ибрагима… Но на этом все закончилось. Послание от Хатидже сгорело в пламени костра, но это письмо, хранящее в себе священную любовь к повелителю, Паргалы не мог подвергнуть той же участи. Визирь почувствовал облегчение, решив сохранить этот лист, где упоминается имя Султана, что для мужчины стоит намного выше имени Аллаха. Но письмо нужно спрятать. Пока что ему предстояло переместиться в книгу, лежащую на столе. Вернувшись в столицу, придется найти место надежнее, но сейчас вариант только один. Положив бумаги между страниц произведения Алигьери, Ибрагим с помощью слуг, коих было приказано привести, избавился от кожаных доспехов, собираясь впервые за долгое время погрузиться в полноценный сон, давящие мысли и покалывание в сердце явно могли помешать Визирю уснуть. Оказавшись в постели, в первую очередь Паргалы скользнул рукой под подушку, нащупывая рукоять кинжала. Султан сделал все, чтобы подарить своему Визирю неприкосновенность, однако занимаемые им должности вызывали зависть и ненависть окружающих его шакалов, и это составляло серьезную опасность. Ибрагим был готов отразить покушение на свою жизнь, более того — он знал, что когда-нибудь придется это сделать, и никогда не отбрасывал эту мысль. Эта ночь стала доказательством того, что Великому Визирю никогда нельзя спать крепко. Борясь с подступающей сонливостью, двое стражников у шатра Ибрагима упорно вглядывались в сторону дозорных. Внезапное оживление мгновенно привело их в должную форму, и один из янычар, с подозрением поджав губы, тут же обратился к своему напарнику: — Надо сообщить Паше. — Ты взгляни на это… Неужто заметили что-то серьезное? — отозвался второй стражник, с волнением и интересом наблюдая за дозорными. — Сообщить Паше, верно… Ну, отдай мне оружие и иди. Тебе ведь известны правила, — с улыбкой повернувшись к воину, мужчина в шутку протянул руку, якобы намереваясь забрать клинок. — Разумеется. Оружие, — губы янычара скривились в усмешке, и он, будто поддерживая эту шутку, потянулся к сабле. Едва коснувшись ее, он резко схватил саблю, наблюдая, как выражение лица напротив меняется на удивление и тревогу. Второй янычар успел только открыть рот, чтобы что-то сказать, однако сделать этого он не успел — сабля прошлась ему ровно по горлу, забрав жизнь. Одна из главных помех устранена, и дальше предателю нужно действовать еще быстрее. Он был готов сделать все ради достижения своей, как искренне считал, благородной цели — больше нельзя позволять этому идолопоклоннику издеваться под войском, не допуская к битве огромный запас артиллерии. Все остальные могут только говорить об этом, осуждать Визиря за его спиной, а он положит этому конец. Кинув быстрый взгляд в сторону дозорных, чтобы понять, как скоро они обнаружат лежащее у шатра тело и сколько есть времени до их прихода, янычар ворвался внутрь. Ожидания быстрой победы были разрушены. Всего несколько мгновений назад услышав шум за пределами шатра, Ибрагим сразу поднялся с кровати, сжимая в руке кинжал. И вовремя. Чутье не подвело его и на этот раз. Янычар явно был в замешательстве, ведь он рассчитывал увидеть Паргалы спящим. Благодаря этому у Ибрагима появилось несколько лишних секунд, чтобы оценить ситуацию — предатель вооружен саблей, у Визиря для защиты только кинжал. Выход есть лишь один — лишить врага преимущества в оружии. Сейчас Паргалы не испытывал ни ярости, ни страха, ни удивления. Все его естество было направлено исключительно на победу, а значит, все чувства ушли, уступив место молниеносным мыслям, сгруппировавшимся в один пульсирующий нерв. Реакция обострилась до предела. Время измерялось в долях секунды. Янычар вскинул руку, чтобы нанести первый удар, и Паргалы, понимая, что другого шанса может не быть, замахнулся так же резко, опережая противника всего на один миг, который в обычное время остался бы незамеченным, а сейчас мог спасти жизнь. Кинжал Ибрагима вонзился в запястье врага, и тот, зарычав от боли, не удержал саблю в истекающей кровью руке. У Визиря не было времени поднимать клинок. Следующий удар необходимо направить в горло, ведь другие части тела предателя защищены доспехами. Паргалы бросился на врага, и тот, несмотря на увечье, среагировал мгновенно. Намереваясь спастись от губительного для себя удара, янычар хотел схватить руку Ибрагима, но вместо этого вцепился в кинжал. Долго удерживать его в одном положении было невозможно. Лезвие впилось в ладонь, и чем сильнее воин сопротивлялся, тем глубже оно входило. Другой рукой янычар попытался ударить Визиря по лицу, и на этот раз обороняться точно таким же образом пришлось Ибрагиму. Мужчины сцепились друг с другом, едва не сталкиваясь лбами, и Паргалы осознавал, что его положение более выгодное. Он чувствовал, что боль дает о себе знать, и хватка врага слабеет. В следующий момент янычар внезапно опустил руку, более не предпринимая попытки нанести ею удар, и резким движением выхватил из-за пояса собственный кинжал. Плечо Ибрагима тут же вспыхнуло дикой болью, а стоило врагу выдернуть оружие из раны, обжигающе горячая кровь заструилась быстрым потоком. То, что удар пришелся в плечо, а не в горло, можно было объяснить лишь тем, что противник, сам изнуренный от боли, уже не мог как следует прицелиться. Этим нужно воспользоваться, пока Визирь тоже не перестал ориентироваться от кровопотери… Не отвлекаясь на раненое плечо, Паргалы сжал кулак и, вкладывая всю силу, наотмашь ударил янычара по лицу, чего было достаточно, чтобы он пошатнулся, на несколько шагов отступая от Визиря. Не дав врагу возможности опомниться, Ибрагим нанес удар снова, вонзая мокрый от крови кинжал в шею врага. В тот момент, когда его бездыханное тело рухнуло на пол, в шатре появилось несколько воинов. Ибрагим видел — они были настроены на бой, но никто не мог гарантировать, что они не хотят продолжить его с ним. Конечно, сил у Паргалы было все меньше, но он не собирался сдаваться, покуда еще мог держать оружие в здоровой рукой. Потому он и выставил вперед руку с кинжалом, наблюдая явный ужас в глазах янычар. — Если кто-то из вас подойдет ближе хоть на шаг, того глупца будет ожидать та же участь! — прорычав эти слова, Ибрагим чувствовал, как боль в плече стремительно возрастает, столь же быстро забирая у него возможность продолжать сражение, тем более с тремя противниками, но он не мог допустить, чтобы они до конца поняли, насколько сильно он слабеет. — Паша, нет!.. — один из воинов все же выступил немного вперед, и Ибрагим напрягся еще больше, до боли в пальцах сжимая оружие и также делая шаг навстречу. — Клянусь, мы не имеем к этому никакого отношения, мы пришли к Вам на помощь, как только поняли, что происходит!.. Паша, позвольте помочь, Вам срочно нужен лекарь, Ваша рана… — Приведи сюда лекаря, живо! — боль действительно становилась почти невыносимой, и Паргалы с трудом удавалось контролировать себя и оставаться на ногах. Благо, уже не было похоже, что пришедшие готовятся убить его, но расслабляться еще слишком рано. — А вы двое останьтесь! — Слушаюсь, Паша! — назначенный для того янычар тут же сорвался с места, спеша за лекарем, в то время как остальные, явно еще не до конца отошедшие от шока, остались в шатре. — Вы, — сверкнув взглядом в сторону воинов, Визирь зажал пальцами рану, однако это уже не помогало, а только пачкало руку в крови. — Кто-то еще знает, что произошло? — Нет, Паша, все остальные в лагере спят. Знаем только мы и те, кто еще был в дозоре. Мы заметили нечто странное у крепости, возможно, это были шпионы! Нужно было сообщить Вам, тогда мы и увидели, что Ваш шатер находится без охраны. Возле него мы обнаружили тело, после чего сразу оказались у Вас, и… — Вражеский шпион мог добраться до лагеря, а вы все еще здесь?! Немедленно собирайте отряд и проверьте каждый уголок! И не приведи Аллах, чтобы еще хоть одна живая душа узнала о произошедшем здесь, вам все ясно? — последние слова Ибрагим проговорил с трудом, однако они подействовали должным образом, прежде чем на пороге шатра показался лекарь. При виде Адема ефенди янычары посторонились, пропуская лекаря вперед, но тут же были отправлены Ибрагимом, чтобы забрать и временно поместить в шатер тело второго воина. Наличие сразу двух трупов и раненого Великого Визиря заставило ефенди на пару мгновений впасть в ступор, однако он быстро взял себя в руки, без лишних вопросов поспешив осматривать пострадавшего. — Паша, лучше всего Вам будет сейчас прилечь, — лекарь кивнул в сторону кровати, и Ибрагим тут же опустился на нее, понимая, что иначе просто вот-вот рухнет на пол от бессилия, боли и резкого головокружения. В нос ударил сильный запах трав, исходящей от жидкости, которой лекарь промывал рану, и Паргалы пришлось сжать зубы и зажмуриться, чтобы беззвучно вынести эту процедуру. — Паша, рана довольно серьезная, Вы потеряли много крови, — сообщая об этом, Адем принялся накладывать жгут. — Поэтому Вам необходим абсолютный покой хотя бы несколько дней, чтобы набраться сил и не вызвать осложнений. Ибрагим уже собирался ответить несогласием, чувствуя, что говорить внятно становится только сложнее, а в глазах все чаще темнеет, однако его внимание привлекли вновь пришедшие янычары, чьей задачей теперь было избавить шатер от трупов. — Паша, отряд уже отправлен, Вы все узнаете, как только появятся известия. Но что прикажете делать с ними? — воин указал на два тела, ожидая ответа. — Необходимо как можно скорее и осторожнее вынести их за пределы лагеря, вас никто не должен заметить. Найдите место, где похоронить тела, а после нужно объявить их дезертирами, — с трудом отдав распоряжение, едва справляясь с тем, чтобы сохранять твердость голоса, мужчина наблюдал, как янычары выполняют задание, пока к нему снова не обратился Адем ефенди. — Паша… Сейчас Вы больше всего нуждаетесь в отдыхе, но через несколько часов мне придется Вас побеспокоить, чтобы снять жгут. После Вам следует обязательно вернуться ко сну, любая нагрузка в ближайшее время способна навредить… — В ближайшее время необходимо продолжать штурм, а спать спокойно я смогу только после того, как крепость окажется нашим владением, — слабо усмехнувшись, Паргалы поморщился от боли, которая, какой бы сильной ни была, не могла его остановить. Главной целью по-прежнему оставалась скорейшая победа, а раненое плечо — вовсе не причина для того, чтобы позволить себе разочаровать Сулеймана. — И никаких возражений, Адем ефенди, просто сделай свою работу, остальное — на моей совести. Наконец оставшись в одиночестве в своем шатре, Ибрагим практически сразу провалился в сон — хотел он этого или нет, но измученный организм взял свое. Пробуждение из-за повторного прихода лекаря заставило мужчину чувствовать себя еще хуже, но до рассвета оставалось ничтожно мало времени, так что Паргалы и не надеялся хоть немного восстановить силы, однако он и не думал отменять наступление. Казалось, чувствовать себя хуже физически невозможно, но утро дало понять, что боль, которую испытывал Ибрагим, с легкостью переступила через эту грань. В конце концов он — настоящий воин, главнокомандующий и Великий Визирь самой сильной империи, неужели такого человека может сразить боль в плече, пусть и невыносимая? Но даже все это меркло в сравнении с доверием Сулеймана. Ради того, чтобы оправдать ожидания Султана, Паргалы был готов воевать и с куда более тяжким ранением, лишь бы увидеть, как доволен его возлюбленный государь. С мыслями о Повелителе, стараясь не обращать внимания на то, как все постепенно начинает плыть перед глазами, Ибрагим готовился к выходу, позволяя слугам помочь ему с доспехами и всеми силами стараясь не выдать, насколько ему тяжело. — Паша, ну как же Вы!.. — быстро покинув порог шатра и оказавшись внутри, чуть не забыв поклониться, Адем ефенди бросился к своему пациенту. — Если бы Вы только видели, насколько бледны! Вам ни в коем случае нельзя никуда отправляться сейчас, такое решение может обернуться крайне неприятными последствиями!.. Ибрагим чувствовал, как все хуже воспринимает речь лекаря, слабо улавливая суть. Звук его голоса только усиливал головную боль, а доспехи внезапно словно становились тяжелее, но мужчина решительно проследовал мимо ефенди, ничего ему не ответив. На ватных ногах добравшись до выхода из шатра, Визирь вдруг едва расслышал последнюю фразу Адема о том, что «Нужно как можно скорее осведомить повелителя об этом». Такое Паргалы допустить не мог — Сулейман не должен был узнать о произошедшем сейчас и таким образом. Необходимость срочно остановить лекаря заставила Визиря обернуться, и он слабо пошевелил губами, пытаясь возразить, прежде чем в глазах в очередной раз потемнело, а ноги резко подкосились, более не удерживая его.