Роза темного моря

Поверхность стола гладкая, отполированная, но пальцы Ибрагима упорно воспринимают ее как нечто шершавое, неприятное и даже колючее. Впрочем, проблема заключается вовсе не в столе — в последнее время все, к чему прикасался Великий Визирь, представлялось ему острым, враждебным и раздражающим настолько, что хотелось немедленно сломать ни в чем неповинный предмет. Причиной гнева становились не только вещи, составляющие обстановку дворца, но и люди. Было достаточно служанки, ступившей на территорию покоев в не совсем подходящее время, чтобы положительные эмоции полностью покинули Ибрагима, предоставив свое место гневу, которому мужчина, несмотря на уже физическую потребность, не позволял выплеснуться на головы тех, кто этого не заслуживал. Паргалы стал замечать это за собой всего несколько дней назад, и приступы ярости, спровоцированные тем, на что раньше Визирь не обратил бы никакого внимания, не на шутку встревожили его, но, не прекращая придерживаться позиции, что из-за ерунды обращаться к лекарю нет нужды, Ибрагим быстро подобрал своему самочувствию объяснение: он слишком сильно устал по вине непрекращающейся череды государственных дел и чувств, которые денно и нощно терзали его душу, и все, что нужно, дабы прекратить вспышки раздражения — это хороший отдых, чего позволить себе сейчас нельзя. Впрочем, если бы от бесконечных заседаний и тихо шелестящих в ночное время страниц разнообразной документации отдохнуть и удалось, от любовной боли Ибрагим никуда бы не делся, даже если бы захотел. Любовь, обращенная в кинжал, раз за разом вспарывала душу, и без того покрытую шрамами, оставленными все тем же чувством, и, вопреки этому, прихоти избавиться от боли у Паргалы не возникло ни разу. От многих болезней существует лекарство, но что, если это лекарство сначала дает облегчение, а потом насылает еще большее страдание? Именно так происходило с Ибрагимом, когда он оказывался рядом с повелителем. Нет, головная боль, слабая пульсация, распространяющаяся от подушечек пальцев до висков, не исчезала, однако для Визиря это переставало иметь значение на то время, пока он мог видеть глубокую морщинку на лбу Султана, когда он слегка хмурился и повышал голос, давая ответ послу или Паше на заседании. Затем Сулейман уходил, исчезал в веренице дворцовых коридоров, покоев и дорожек сада, и, хотя Паргалы всегда знал, где найти падишаха, появляться рядом постоянно он просто не мог. Однако в этот день Ибрагим дал себе разрешение на поиски, которые быстро увенчались успехом — обнаружив Сулеймана в конюшне, подле Алмаза, Паргалы наконец получил хотя бы крохотную долю того, чего желал так давно. Разговор. Один только разговор, не ограниченный рамками деловой беседы о подготовке к походу. Пусть непродолжительный, но такой чувственный диалог, вновь приоткрывший Визирю дверь в мир переживаний Султана, его печали и боли… Кроме того, встреча стала предпосылкой для приглашения провести вечер в компании падишаха, на что Ибрагим совершенно не рассчитывал, будучи уверенным, что после инцидента с Искандером Челеби повелитель намерен еще долго лишать друга всяческих проявлений теплого отношения. Представив, что через несколько часов он войдет в покои Султана, Ибрагим почувствовал, что способность улыбаться вполне может к нему вернуться, но вместо улыбки, что уже начала забывать дорогу к губам Визиря, из центра груди к горлу потянулся тоскливый вздох, который мужчине удалось вовремя остановить. Паргалы не собирался сдаваться в плен собственной печали, а потому каждый раз пресекал всевозможные проявления слабости, будь то вздох, ссутуленные плечи, опущенный взгляд или дрожащие пальцы, со всей силы сжимающие готовую расколоться голову. Дать себе быть слабым — практически равносильно тому, чтобы предстать побежденным перед врагом, а этого Великий Визирь допустить не мог. Даже грядущая беседа с повелителем не могла вызвать такой радости, как было раньше, и виновником этому являлся Искандер. Как бы Паргалы ни был счастлив увидеться с Сулейманом, виднеющаяся на горизонте буря, что с каждым днем приближалась все ближе, не покидала мыслей Ибрагима, и все, на чем он был сосредоточен, заключалось в единственном вопросе: как предотвратить план главного казначея? Визирь словно находился под прицелом, и неизвестно, в какой момент и с какой стороны будет пущена стрела. Вернувшись в свой дворец в тот день, ознаменованный ссорой с Искандером, Паргалы отобрал слуг для слежки за врагом, однако пока это не принесло никакого результата. На улицах города Челеби не появлялся. Неопределенность нарастала, и воцарившееся затишье не пророчило ничего хорошего. Пламя свечи уже долго освещало пятую страницу «Трагикомедии Калисто и Мелибеи», которой Ибрагим тщетно попытался увлечься, чтобы временно освободить перетянутый паутиной мыслей разум, и история об испанском рыцаре и его возлюбленной так и не продвинулась дальше первого акта. Итальянский язык из мелодичного и приятного даже для мысленного слуха с каждой строкой превращался в нечто тягучее, сбивающее с толку, а буквы, двоясь и выпадая из слов, будто бы пытались скрыться от взгляда Визиря, и эхо шагов, звучащее где-то совсем далеко, за дверью, никак не помешало телу безвольно расслабиться и чуть пошатнуться вперед, на стол… — Паша, простите, что беспокою Вас, но новость крайне… Паша, с Вами все в порядке? Вырвавшись из пелены легкой дремоты благодаря этим словам, Ибрагим бросил быстрый взгляд на вошедшего, коим оказался Хаял-ага, один из личных стражников Паши, которому мужчина поручил наблюдать за деятельностью главного казначея. То, что он пришел сюда, хотя предоставлять всю полученную за день информацию Ибрагим приказал только в стенах его дворца, означало одно — наконец слежка начала давать плоды. Вопреки вспыхнувшим радости и тревоге, ибо весть могла иметь как положительный, так и негативный характер, Паргалы потребовалась пара секунд, чтобы прийти в себя и сориентироваться, а не начинать допрос моментально. Он совсем не помнил, как получилось, что он уснул… «Трагикомедия» сдвинулась к краю стола, видимо, от того, что Паргалы оперся на него, проваливаясь в сон. — В порядке, Хаял-ага. Говори скорее, что за новость. Вам удалось выследить Искандера Челеби? — едва Визирь закончил говорить, в затылке раздался выстрел боли, такой мощный, что перед глазами заиграли вспышки темноты, и рука Паргалы инстинктивно дернулась, чтобы дотронуться до ноющего места, но он, не желая осведомлять о плохом самочувствии даже приближенного человека, вовремя подавил импульс своего тела и опустил ладонь на книгу, выдав резкий жест за необходимость перевернуть страницу. — Нет, Паша… Челеби сам нашел нас. Сказал, что ему необходимо встретиться с Вами и обсудить важный вопрос, который, по его словам, не оставит Вас равнодушным. Я ответил, что Вы уполномочили меня быть посредником в данном деле, однако Искандер Челеби сразу же отказался от этого. Он требует незамедлительной встречи этим же вечером, в своем поместье. Требует… Этого слова хватило, чтобы грезы о смерти главного казначея донельзя близко подступили к воплощению в реальность. Искандера удалось наказать за попытку унизить Великого Визиря перед заседанием Дивана, опустив его на колени, но тот случай, очевидно, не стал для достопочтенного Челеби уроком. Стало быть, он обладает слишком серьезной информацией, которая и позволила ему очередное проявление неуважительного поведения по отношению к Ибрагиму… Враг не боится кары за свое наглое требование, не опасается расплаты за клевету, он преисполнен уверенностью в безнаказанности, а значит, намерен и дальше проверять Паргалы на стойкость. А самое страшное то, что сейчас Визирь не может не прийти в назначенное Искандером место. Да, этот человек знает, куда ударить. Хочет растоптать Ибрагима на душевном уровне, покалечить его гордости и показать, что в этой ситуации поводья держит не он. Не сам Великий Визирь и главнокомандующий Османским войском. Что ж… Придется доказать казначею, как глубоко он заблуждается. Конечно, существует огромная вероятность, что в месте назначения поджидает засада, однако не только Искандер имеет в своем распоряжении вооруженных и боеспособных людей. Если Челеби проявит благоразумие, столкновения можно будет избежать. Но необходимо и собственную ярость взять под контроль, ведь враг далеко не глуп. Фальшивые доказательства вины Ибрагима в смерти Хюррем он мог передать кому-либо из своих слуг, и, в случае гибели Искандера, верноподданный не откажет себе в удовольствии предъявить их государю… Во второй раз Визирю пришлось удержать руку на месте и не стукнуть ей по столу. С какой стороны ни посмотри, Челеби на шаг впереди, и не признавать это глупо. Все-таки придется вести с этим человеком переговоры. Принять его условия игры… — Вы должны быть готовы ко всему, — злость дребезжала в голосе Ибрагима, когда он, силясь сохранить хладнокровие в ситуации, обернувшей все против него, небрежно бросил на стол бархатный мешочек, наполненный деньгами. — Приказать подготовить Вашу лошадь, Паша? — В этом нет необходимости. Всадники привлекают много внимания. Вы должны ждать меня у дворцовых ворот, — Паргалы не смотрел на Хаяла-агу, который, поклонившись в знак того, что понял каждое сказанное Визирем слово, осторожно взял свое вознаграждение и вышел из покоев. Как только дверь за ним закрылась, Ибрагим, плотно закрыв глаза, прижал ребро ладони к губам, сдерживая не то рык, не то стон, вызванный отнюдь не униженным положением. Главный казначей, сам того не подозревая, сделал большее, чем нанесение травмы человеку, не терпящему, чтобы на него смотрели сверху вниз. Он лишил Паргалы встречи с Султаном, разрушил этот вечер, который мог бы принести Великому Визирю столько счастья, сколько Искандер Челеби не ощущал за всю свою жизнь. Шанс, что удастся завершить запланированный казначеем диалог до того, как повелитель пожелает видеть Ибрагима в своих покоях, слишком маловероятен, и какова же будет реакция Сулеймана, когда ему станет известно, что друг предпочел уйти из дворца? Первая мысль будет, разумеется, о пренебрежении, коего в душе Паргалы априори быть не может, но чем еще можно аргументировать такой поступок?.. Уже столько дней, давно сложившихся в месяцы, Ибрагим гонялся за мимолетными улыбками падишаха, грезил лишь о беседах с ним, изредка позволяя себе фантазии о большем, и теперь, когда появилась надежда сполна насладиться этим, послушать его голос, а затем, засыпая, вспоминать каждое произнесенное им слово, эту надежду забрали. Но все может обернуться еще хуже, если этим вечером Визирь останется здесь. Ведь тогда, в отместку за «акт неповиновения», Искандер не будет медлить и вскоре предъявит повелителю некую информацию, после чего вряд ли все можно будет вернуть на круги своя. Лучше принести в жертву одну встречу, нежели лишиться дружбы с Султаном навсегда. Так говорил разум, и сердце, пусть и нещадно болящее, было вынуждено согласиться. Более не теряя времени, Паргалы с силой захлопнул книгу и устремился к выходу из покоев, а затем — из дворца. Вечер еще только начинал наступление, и лишь тусклые огоньки заката, коему вскоре предстояло вспыхнуть кровавым всполохом, едва проглядывались на западном горизонте. Если падишаху не будет угодно призвать к себе Визиря до темноты, можно успеть… В городе пахло чем-то пряным, будто ветер, сегодня слишком порывистый, опрокинул баночки со специями в уличной торговой лавке и разнес аромат по всем улицам, постепенно приходящим в запустение по причине приближения позднего часа. Пахло и пылью, вечерней духотой, а еще тем, что мог почувствовать только Ибрагим — опасностью, олицетворенной не кинжалами Искандера, которые могут поджидать Визиря в поместье, а страшным будущим отношений с Султаном, что воплотится, если все пойдет так, как спланировал Челеби. Хаял-ага шел впереди, показывая дорогу Ибрагиму и слугам, держащимся врассыпную несколько поодаль. Под плащом каждого из них покоилась сабля, а у некоторых сразу две. Дорога до поместья главного казначея заняла немало времени — он находился на самой окраине, где никогда не ступала нога торговца, ибо здесь царило запустение. Самые бедные семьи Стамбула проживали в небольших домах, выглядящих так, будто никто здесь на самом деле не живет. И само «поместье» оказалось вовсе не тем, что ожидал увидеть Паргалы. — Это какая-то шутка? — окинув раздраженным взглядом полуразвалившийся дом, одну из стен которого покрывала копоть, Ибрагим обратился к Хаялу-аге, выглядящему растерянно, но не удивленно. — Мне казалось, ты умный человек, но тебе, стало быть, неизвестно, что такое поместье. Куда ты привел меня? — Простите, Паша, но… Именно на это место указал Искандер Челеби. Я уверен, что не ошибся, ибо он подробно объяснил, как добраться сюда. Не обращая больше внимания на слугу, который внимательно смотрел на Визиря, явно ожидая ответа или приказа, Паргалы поближе подошел к дому, устремив взгляд на парные окна второго этажа. Закат достиг пика своего великолепия, и здание на красном фоне превратилось в неприветливое черное пятно, из чьего недра, кажется, доносился запах затхлости. Если Челеби решил, что данное «поместье» не вызовет никаких подозрений, значит, не такой уж он умный враг. Паргалы встал напротив входа в дом и жестом подозвал к себе воинов. Прятаться за спинами стражников, входя в место назначения, Ибрагим не собирался, однако двое мужчин сзади него обнажили сабли. Перешагнув порог здания, словно спрятавшего в своих стенах дикое животное, Паша зорко огляделся по сторонам, примечая для себя детали, могущие сообщить о чьем-то присутствии в помещении. Через окно в дом проникали лучи света, но этой маленькой полоски не хватало, чтобы полностью осмотреть комнату. Было ясно одно — здесь никого нет. Опустив ладонь на рукоять сабли, Ибрагим медленным шагом двинулся к лестнице, ступая осторожно, дабы не вызвать скрип половиц. Стражники последовали его примеру. Поставив ногу на первую ступень лестницы, Визирь максимально напряг слух, пытаясь уловить хоть самый маленький намек на чье-то присутствие на втором этаже, но ни одного звука, свидетельствующего о пребывании людей, не последовало. Соблюдая ту же осторожность, Ибрагим продолжил подъем и уже через несколько секунд оказался в таком же просторной, но практически пустой комнате, если не брать в расчет валяющийся в углу стол и… неподвижное тело прямо у окна. — Паша, не подходите к нему, это может быть опасно! — крикнул один из стражей, но Паргалы, успевший заметить длинную зияющую полосу на горле лежащего на полу мужчины и внушительную лужу крови, кажущуюся при таком освещении черной, не отреагировал на предостережение слуги и подошел поближе, рассматривая застывшее навсегда выражение лица. Сзади раздался приглушенный топот стражников. Помимо смертоносной раны, Визирь невооруженным взглядом заметил следы на руках мужчины. Он явно долго сопротивлялся… Понимая, что это бессмысленно, Ибрагим наклонился к трупу и аккуратно дотронулся ладонью до бледной кожи лица. Тело еще сохраняло тепло. Сместив руку на порядок ниже, Паргалы сжал запястье — пульса не было, а другого расклада Паша не ожидал. С такими отметинами от кинжала на горле долго не живут. И что это значит? Искандер решил устроить для Визиря глупое показательное представление, нашел подходящую метафору, чтобы показать Ибрагиму, что будет с ним, если до Султана дойдет информация о виновнике в смерти Хасеки? Неужели ради того, чтобы взглянуть на мертвеца, Паргалы пошел на такой риск, пожертвовал встречей с повелителем?.. Со всей силы сжав кулаки так, что вены на тыльных сторонах ладони болезненно напряглись, Ибрагим медленно отвернулся от трупа, выпрямился в полный рост и, никому ничего не говоря, стремительно направился обратно к лестнице, заставляя стражников расступится перед ним и вновь выстроится за спиной своего предводителя, вместе с ним покидая дом. Ибрагима не волновало, кто этот человек, лежащий там, в этом чертовом здании, от которого Визирь быстро удалялся в сопровождении свиты. Не беспокоила причина его гибели. Перед глазами Паши мелькали картины, которые так хотелось осуществить — заплывшее от многочисленных ударов лицо Искандера, его бездыханное тело, падающее к ногам Паргалы. Ибрагим был готов пойти на переговоры с главным казначеем, однако таких издевательских игр с собой простить не мог. Годы вражды с Хюррем и с другими людьми, обладающими немалой властью, закалили Великого Визиря, но никогда еще ставки не были так высоки. Возможность сохранить свое положение рядом с государем… Разве можно вообразить нечто более важное? Почти дойдя до Топкапы, Ибрагим подозвал к себе Хаяла-агу, намереваясь дать ему распоряжение на этот вечер. — Отправь нескольких людей обратно к дому. Я не знаю, зачем Искандеру Челеби было нужно мое присутствие там, но допускаю, что ночью может произойти нечто, способное пролить свет на ситуацию. Завтра же утром доложите мне обо всем, что увидите. Это понятно? — Разумеется, Паша, слушаюсь. Коротко кивнув слуге, Ибрагим все тем же быстрым шагом устремился ко дворцу. На потемневшем небосводе не осталось ни одного светлого оттенка, вечер переходил в ночь, что служило до ужаса точным знаком — Визирь не успел вернуться к положенному времени, и государю уже известно, что друг покинул Топкапы. Гнева повелителя, в праведности которого можно не сомневаться, избежать не получится, и оправдания, способного умалить вину, у Паргалы не было. После того, как Ибрагим помиловал янычар и не доложил об этом падишаху, он обещал больше никогда ничего не держать в секрете, но как можно поведать Сулейману об этом? Жизнь при дворе диктует свои правила, и Визирь часто не гнушался лжи, но теперь обманывать Султана было поистине больно. И если потом обман откроется… Как невыносимо будет видеть разочарованный взгляд государя. Головная боль, от которой Ибрагим отвлекся, находясь в городе, нарастала по мере приближения к султанским покоям. Каждый шаг, чьи отзвуки глухо разносились по коридорам Топкапы, становился причиной болезненного выстрела то в левый, то в правый висок. Усиленно думая, как объяснить повелителю свое отсутствие, Паргалы не сразу заметил, что его догнали двое стражников дворца. — Паша, приветствуем Вас, — с поклоном произнес один из них, когда Визирь повернулся к ним лицом, вопросительно глядя на каждого поочередно. — Что-то случилось? — пускай Ибрагим понимал, что нужно стражникам Султана, в душе его промелькнула тревога, ведь за то время, что Паши не было во дворце, с падишахом могло произойти нечто серьезное. — Нет, Паша, но повелитель приказал привести Вас, как только Вы появитесь. — Нет нужды вести меня. Я сам иду к государю, — Ибрагим смерил слуг весьма суровым взглядом, намереваясь предотвратить попытки схватить его за руки и потащить в покои силой, но стражники лишь вновь поклонились и двинулись вслед за Великим Визирем, когда тот, отвернувшись, целеустремленно двинулся к опочивальне Сулеймана. Стоило Паргалы дойти до заветных дверей, стражи оповестили Султана о его приходе и мгновенно получили распоряжении впустить Пашу. Переступая через порог, Ибрагим ощущал, как его раздирают на части противоречивые эмоции — радость и страх. Восторг и боль, упоение и печаль, счастье и ревность… Да, именно такие чувства теперь охватывали Визиря, когда он видел своего государя. Сулейман даже не взглянул на вошедшего. Он сидел за столом, хмурый и недовольный, и сосредоточенно полировал крупный камень, кажется, один из подаренных падишаху французским королем. Слишком хорошо Ибрагим знал Султана, чтобы подумать, что он не отвлекся от важного дела только потому, что сильно им увлечен. Злость читалась в чуть более резких движениях государя и плотно сжатых губах. — Повелитель, Вы желали меня видеть… — проговорил Визирь, застыв на одном месте, в центре покоев, пока что не решаясь подступить ближе. Некоторое время Сулейман продолжал наказывать Паргалы молчанием, но затем бережно отложил алмаз в сторону и посмотрел на друга, слегка наклонив голову в сторону. — Не имеет значения, что я желал, ведь у тебя, Ибрагим, есть дела первостепенной важности. Они настолько срочные, что ты даже не успел доложить мне о своем уходе из дворца. Разумеется, это был вопрос жизни и смерти, не так ли? — Султан говорил нарочито спокойно, но только тот, кто видел его впервые, мог бы допустить мысль, что мужчина действительно умиротворен. Такая интонация не сулила ничего хорошего, и Ибрагима охватил холод, исходящий от этого голоса.  — Повелитель… Свою вину я осознаю в полной мере, поверьте. Возможно, возникшая проблема недостойна того, чтобы я покинул Ваш дворец, не уведомив Вас об этом, однако я был вынужден действовать быстро, — каждое слово, являющееся частью обмана, Паргалы произносил с трудом и с таким же неимоверным старанием сохранял невозмутимое выражение лица. — Мне доложили, что к моему дворцу движется толпа вооруженных людей, и, судя по их воинственным выкрикам, настроены они были решительно. Причина остается неизменной — их не устраивает Ваш подарок, статуи. Я мог бы приказать стражникам прекратить это, однако, как мне уже показали несколько предыдущих похожих случаев, бунтовщикам мало вида моих воинов, — закончив вымученную речь, Визирь молча смотрел на Султана, который, не прекращая хмуриться, не спешил с ответом. Никогда еще Ибрагим не испытывал такое огромное чувство вины за ложь, но другого варианта он не видел. — Недовольные моим Визирем никак не успокоятся. То, что народ не просто так ополчился на тебя, не подлежит сомнению, Паргалы. Твои враги делают все для того, чтобы пробудить ненависть к тебе, — тон государя был уже не таким, как при встрече, но неудовольствие из его взора до сих пор не исчезло. — Ты поступил правильно, решив своими силами разобраться с проблемой, однако совершил ошибку, не предупредив об этом меня. Впредь такое не должно повторяться никогда. — Разумеется, повелитель. В будущем я не допущу подобного недоразумения. — Я мог бы назвать это пренебрежением, Ибрагим, — по сравнению с предыдущими словами падишаха эта фраза ударила, словно хлыст, и былая резкость вернулась в его голос, но при этом разглядеть в глазах ту ледяную злость уже было невозможно. — Я велел тебе остаться здесь этим вечером, дабы обсудить крайне животрепещущий вопрос, и касается он тебя. Во время заседания я наблюдал за тобой. Ты с трудом держался на ногах. Ты утаиваешь от меня нечто, связанное с твоим здоровьем, Паргалы? Не в силах как-нибудь отозваться на вопрос Султана, Ибрагим смотрел на него с легким недоумением. В последней реплике государя он различил столько заботы и волнения, хотя сказана она была достаточно порывисто, и нежность, моментально и внезапно взыгравшая в сердце Паргалы, лишила его способности говорить. Падишаха волнует его состояние… Волнует настолько, что только ради того, чтобы узнать, что происходит с другом, он приказал ему остаться во дворце. Чувство собственной нужности Сулейману захлестнуло Визиря, и он, на мгновение опустив взгляд в пол и собравшись с мыслями, поспешил ответить, ибо пауза и так получилась долгой: — Уверяю Вас, не произошло ничего серьезного… Это всего лишь усталость, она не стоит того, чтобы Вы теряли покой, повелитель. Близится поход, и все силы я отдаю на подготовку к нему, посему в небольшом утомлении нет ничего удивительного. — Если я призову лекаря из твоего дворца, он подтвердит эти слова, Ибрагим? — Единственное, что беспокоит меня — это усталость, повелитель, поэтому я даже не обращался к лекарю, — даже это заверение нельзя в полной мере назвать правдивым. Голова уже давно болела так сильно, что даже мыслить, не стиснув зубы от этой пытки, не получалось, но во второй части лжи не было — лекарь правда не посещал покои Паши. — Надеюсь, что это так, Паргалы… Увидев на твоем лице страдание, я испытал страх. Сегодня я уже сказал тебе, что не представляю, как складывалась бы моя жизнь в этом дворце без твоего присутствия. Меня окружают тысячи слуг, но разве это кто-то из них помог мне выбраться из пучины горя, когда моя Хюррем покинула этот мир? Нет. Ту боль, что разом стиснула Ибрагима, нельзя даже в один ряд поставить с терзающей его голову. «Моя Хюррем». Эти два слова ударили сильнее, чем унижение, нанесенное Искандером, и за какую-то секунду причинили больше мучений, чем ревность, вызванная новостью от Махидевран, когда падишах провел ночь с наложницей. Хатун из гарема — всего лишь мимолетное увлечение, но Хюррем… Неужели она все еще здесь? Почему ее имя продолжает звучать в стенах этого дворца, почему так больно от одного упоминания о ней? Паргалы будто расстался с возможностью дышать, хотя дыхательный процесс не прекращался, однако легкие его охватил огонь, хотелось согнуться и разорвать одежду в этом месте, на груди, вдохнуть нормально, но Визирь продолжал стоять, и на лице его больше не появилось того страдания, которое Сулейман мог заметить. — Повелитель, Вам ведь известно, что я жизнь отдам за Вас и Ваше счастье, — каким-то образом сглотнув плотный ком в горле, Ибрагим со всей теплотой, на какую был способен в этот момент, посмотрел государю прямо в глаза. — Известно, Паргалы, — Султан улыбнулся, но только губами. В глазах его не промелькнуло ничего, напоминающего улыбку. — Мы непременно вернемся к теме твоего самочувствия… Пусть ты говоришь, что все в порядке, я хочу удостовериться в этом, поэтому тебе все же придется смириться с тем, что лекарь тебя осмотрит. — Как Вам угодно, мой повелитель. — Кроме того, Махидевран оповестила меня о радостном событии. Дерья Хатун вскоре подарит мне шехзаде, — подступившая при этих словах ревность не могла разыграться в полной мере, ибо Паргалы все еще был охвачен болью от тех двух роковых слов. Что ж, наложница беременна… Но, кажется, голос падишаха не выразил радость, о которой он сам сказал. — Это прекрасно, государь, поздравляю Вас. Даст Аллах, на свет появится здоровый и сильный шехзаде, достойный своего великого отца, — Ибрагим заставил себя улыбнуться так, чтобы это правда было похоже на искреннюю улыбку. — Простите, повелитель, но я вижу, что Вы опечалены даже сейчас, сообщая столь счастливую весть… Вы злитесь на меня? Или причиной Вашей тоски стало что-то иное? — Только утром я узнал о болезни моего верного коня. Незадолго до твоего прихода главный конюх Ахмет-ага сообщил о его смерти. Я вспоминаю взгляд Алмаза, когда я видел его в последний раз. Он словно знал, что умирает. Может ли такое быть? Оказываясь один на один со смертью, человек до последнего не верит в это, он сражается. Но Алмаз, кажется, покорился судьбе. — Мы не можем знать этого наверняка, но, возможно, животные умнее, чем мы думаем, повелитель. Известно, что лошади чувствуют настроение всадника, а многие люди такой способности не имеют, — подбирать правильные слова было нелегко, и не только потому, что Ибрагим знал, с каким трепетом Сулейман относится ко всему, что принадлежит ему. Внутри все то и дело сжималось, а в ушах упорно звучало — «Моя Хюррем». — Сочувствую Вам, государь… Я надеялся, Алмаза удастся излечить. Визирю было не суждено узнать, что Султан ответил бы на это, ибо стук в дверь прервал их разговор. С удовольствием Паргалы заметил, что на лицо Сулеймана легла тень недовольства, но разрешение войти он дал, видимо, подумав, что отвлекать его в позднее время могут только по не терпящему отлагательств делу. — Повелитель, пожаловал главный казначей Искандер Челеби. Говорит, это очень срочно, — отрапортовал стражник, склонивший перед государем голову. В глазах Визиря на миг потемнело. Его накрыло паникой, не проявлять которую внешне удавалось только благодаря выработанной годами сдержанности, и Паргалы напрягся до предела, чтобы остаться все таким же спокойным. Он не был наивен, чтобы подумать, что Искандер явился сюда по поводу, не связанному с ним. Сейчас все решится, не иначе… Разве что Сулейман не захочет принимать казначея… Но эта еще не успевшая сформироваться надежда разрушилась. — Проси, — коротко бросил Султан, и место скрывшегося за дверьми стражника занял Искандер Челеби, чье лицо выражало скорбь и тревогу. Впрочем, Ибрагим был готов поклясться, что, когда казначей взглянул на Великого Визиря, в его глазах вспыхнуло удовлетворение. — Государь. Ибрагим Паша, — совершая поклон в сторону Паргалы, Челеби снова позволил себе этот хищный взгляд, что в одночасье померк, когда он обратился к падишаху. — Прошу прощения за беспокойство в поздний час, но я не мог смолчать о произошедшем. Боюсь, это так серьезно, что мне пришлось трижды подумать, прежде чем идти к Вам, ведь нарушать Ваше спокойствие перед важным походом мне хочется меньше всего, однако… — Говори скорее, Искандер Челеби, — Сулейман смотрел на посетителя со всей внимательностью. Сердце Визиря стучало так быстро и громко, что, должно быть, его биение в тишине мог бы различить падишах, если бы прислушался. — Да, государь, простите мою медлительность, она спровоцирована волнением, — виноватым тоном проговорив это, казначей провел ладонью по одному из нескольких листов бумаги, что держал в руках, и, подойдя к столу Султана и согнувшись в очередном поклоне, протянул ему документацию. — Повелитель, эти записи вел Эрдем ефенди. Лекарь, занимающийся лечением Хюррем Султан, — едва дыша, Ибрагим наблюдал, как Сулейман принимает бумаги и погружается в чтение, с редкой периодичностью отрываясь от них и взирая на Челеби. — Так получилось, что он больше не мог скрывать эту тайну… Документы попали ко мне. Как выяснилось, настоящая причина смерти Хасеки заключалась отнюдь не в болезни, как то констатировал Эрдем ефенди. Виноват редкий яд. Используется он редко, на территории Империи достать его практически невозможно, однако некто могущественный сумел раздобыть убийственное вещество. Лекарь сразу понял это, но ему заплатили большую сумму за молчание. Повелитель выглядел так, будто его сейчас хватит удар. Пальцами он так сильно вцепился в документы, что бумага была близка к тому, чтобы порваться. Ибрагим видел, как неровно дышит Сулейман, как напрягаются его скулы от попыток сдержать вздох, как губы становятся на тон бледнее, а в глазах попеременно плещется боль и жгучая, всепоглощающая ярость. В этот момент Паргалы испугался, что государь потеряет сознание, и вдруг вместо страха на него напала такая сильная злость на Искандера, что пришлось собрать все силы, чтобы не наброситься на врага сейчас, ни минутой позже, и разорвать. Уничтожить за то, до какого состояния он довел повелителя, заставить ответить за боль, которую Сулейман сейчас испытывает по его вине… Убить… — Кто сделал это? — в голосе Султана клокотал гнев, ровно как и в его взгляде, который был целиком устремлен на Искандера. — В этом заключается самое страшное, повелитель… Эрдем ефенди указал на Ибрагима Пашу. — Что ты такое говоришь?! — заорав так, что стены могли бы содрогнуться, государь вскочил из-за стола и ударил по нему, отчего упала аккуратная стопка бумаг, а принадлежности для ювелирной работы на секунду оказались в воздухе. — Как ты смеешь обвинять Великого Визиря?! Немедленно предъяви доказательства, иначе можешь прощаться с жизнью! — Повелитель!.. Позвольте мне все объяснить… Недавно Вы стали свидетелем столкновения между мной и Пашой. В тот день я сказал ему, что обладаю этой информацией… Паша принялся угрожать мне. Я предусмотрел, что Паша захочет избавиться от Эрдема ефенди, чтобы тот не мог подтвердить сей факт, поэтому заранее поселил его в своем старом поместье и приставил охрану. Я хотел прийти к Вам вместе с ним, однако… Этим вечером произошло непоправимое. Стражник, коему была поручена защита ефенди, был найден мертвым. Сам лекарь пропал. Визирь боялся смотреть на повелителя, но и отвести взгляд он не мог. Было ясно, что Сулейман старается по возможности держать эмоции внутри, не позволяя им выступать на лице перед Искандером, но Ибрагим, так знакомый с каждой чертой этого драгоценного лица, видел на нем отражение всего, что происходило в сердце Султана. Теперь стало понятно, зачем казначею было нужно, чтобы Паргалы отправился в тот дом… Скомпрометировать, выставить все так, будто это Ибрагим убил того человека, якобы охраняющего Эрдема ефенди. Ни о каких переговорах не могло быть и речи… Разумеется… — Дело слишком серьезное, чтобы я полагался лишь на твои слова, Искандер Челеби. Я хочу услышать, что об этом скажет Эрдем ефенди. Ты должен найти его, чего бы тебе это ни стоило. Сейчас ты можешь идти. Но учти одно. Если то, что ты мне сказал, не подтвердится, для тебя уготован только один исход. — Ох, государь, я понимаю, какова цена за подобную ложь, и жизнью я дорожу… Иначе не пришел бы к Вам, поверьте, — поклонившись и более не говоря ничего, Искандер оставил покои, где теперь сам воздух, казалось, истончал боль. Ибрагиму хотелось броситься к Сулейману, убедить его всевозможными словами, что нельзя верить этому человеку, клясться, объяснить, что, несмотря на ненависть, что всегда присутствовала во взаимоотношениях с Хюррем, он бы ни за что не сотворил такое, и лишь потому, что не смог бы сознательно причинить повелителю такие мучения… Но вместо этого Паргалы лишь стоял перед Султаном, ожидая хоть чего-то. Молчание убивало. — Мой повелитель… Я бы никогда… — не в силах больше терпеть звенящую тишину, начал было Ибрагим, но государь резко поднял руку, останавливая друга. — Не утруждай себя, Паргалы. Я действительно не могу верить Искандеру Челеби, однако сейчас разговоры не к чему. Ты можешь идти, — не слушая больше ничего, государь молниеносно преодолел расстояние, отделяющее рабочий стол от балкона. От места, где он любил проводить время с Хюррем. Нерешительно сделав шаг в направлении балкона, Ибрагим зажмурился, резко одернул себя и вышел из покоев. Мужчина чувствовал, с какой бешеной силой дрожат его руки, и, если бы сейчас пришлось что-то взять, эта вещь непременно рухнула бы на пол. Вместо того, чтобы пойти по коридору к выходу из Топкапы, Паргалы замер у дверей в опочивальню Сулеймана. Он представил, как лицо повелителя в эти самые секунды искажается от боли, как он мечется в сомнениях и воспоминаниях, как горит у него в груди… Так, как и у Ибрагима. Визирь взглянул на стражника, чтобы приказать впустить его, желая броситься на балкон и сделать все, лишь бы успокоить Султана, но затем порывисто развернулся и поспешил оставить это место. Сейчас он бессилен, и никакие слова не вернут государю покой. Остается только одно — найти, где Искандер Челеби скрывает лекаря. Пока не стало слишком поздно.