Роза темного моря

Матракчи всегда нужно было чем-то заполнять свою жизнь. И в определенный момент он начал заполнять ее выпивкой. В основном Насух ефенди пил в излюбленном борделе — оживление, царящее там, незатихающее звучание музыки и беседы с приятелями создавали иллюзию, будто художник не так уж и одинок. Кроме того, существенную роль сыграла приемлемая цена на вино. Почти каждый вечер Матракчи мог позволить себе выпить столько, сколько потребует душа, и ему всегда наливали, зная, что ефенди заплатит по счетам. Однако и дома у Матракчи было кое-что, чем он редко делился с иногда приходящими гостями. Бутылку, наполненную венецианским вином, отдающим терпким привкусом ягод, однажды чуть не разбил один знакомый Насуха — очень уж восхитил его стеклянный сосуд, украшенный рельефным рисунком, который сам хозяин дома не особо рассматривал. По сравнению с глиняными кувшинами, где принято было хранить напитки, бутылка действительно смотрелась завораживающе. По рассказу торговца, у которого Матракчи и купил вино, создана она была на острове Мурано — художнику это наименование ни о чем не сказало, и венецианец, увидев непонимание на лице, снисходительно пояснил, что именно там промышляют самые лучшие в мире стеклодувы. Слева от бутылки стоял кувшин, уже давно опустевший, но Насух прекрасно помнил, что он выпил из него. Иранский брам понравился мужчине не сразу — крепость напитка граничила с горечью, но всего после двух средних глотков в голове возникла легкость, добиться которой Матракчи удавалось только после минимум трех кубков вина, и вскоре в горьковатом вкусе брама явственно проступило приятное послевкусие. Ефенди растянул содержимое кувшина на пару дней. И как же полезно иметь знакомых в порту! Разговорившись с одним моряком, Матракчи сумел заполучить бутыль (пусть и без рельефных рисунков) с так называемым пивом. В борделе подобного Насух никогда не пробовал, но пару раз слышал упоминание о напитке, опять же, среди портовых. Моряк сказал, что привез пиво из самой Баварии и, по его словам, там оно самое лучшее. «Ячмень, хмель и вода — все очень просто, но какой вкус, а? Распробовал?» — не уставал говорить молодой паренек, и Матракчи действительно оценил. Граппа из Фриули и Венето, вина из итальянских монастырей… Некоторые кувшины пока были осушены не до конца. Насух ефенди помнил историю каждого сосуда — при каких обстоятельствах он купил или принял в дар, как быстро выпил и понравилось ли ему, но ничто из этого, как бы Матракчи ни пытался убедить самого себя в обратном, не имело для него смысла. За исключением одной только вещицы. Высокую амфору с широким горлышком и двумя удобными ручками уже давным-давно подарил Насуху Великий Визирь. Сначала Матракчи показалось, что сосуд изготовлен из глины, но, взяв его в руки, осознал: бронза. На черном основании амфоры нашлось место для изображения, выполненного в бежевом цвете с элементами того же черного — юноша занес меч для удара, а перед ним в угрожающей позе замерло чудовище с бычьей головой. «Тесей и Минотавр», — пояснил тогда Ибрагим, пока Насух, оторопев, рассматривал подарок, держа его в руках неуверенно, но крепко. Не верил, что это для него. «Вино внутри, конечно, не греческое. Но изготавливали его по традиционному рецепту». Пускай и не греческое, но это вино было единственным, которое Матракчи пил достаточно долго и даже не каждый день. Наливая понемногу, он с какой-то странной для себя осторожностью вдыхал терпкий запах, ждал, пока он полностью раскроется, стараясь уловить каждую составляющую пьянящего аромата, а после отпивал маленькими глотками. Смаковал. И это вовсе не было похоже на Насуха ефенди, залпом выпившего даже вино из Венеции, на которое пришлось потратить весьма большую сумму денег. Дороже всего была сама амфора. Приходя домой, Матракчи невольно смотрел на нее. Художник мог находиться в любой части дома и заниматься любым делом, но несколько раз в день его напряженный взгляд падал на бронзовый сосуд. После того случая, как приятель чуть не разбил бутылку с резным рисунком, Насух на всякий случай убрал подарок в другое место. Подальше от посторонних глаз. Впрочем, каждый раз, глядя на подарок Великого Визиря, Матракчи нарочито качал головой и говорил себе, что он заполняет свою жизнь выпивкой, а вовсе не этой амфорой. Насух ефенди пил много, но в этот день не выпил ни капли. Слишком большая ответственность легла на плечи — найти Эрдема, учитывая, что искали его давно и безрезультатно. Художник уже отобрал людей из стражи Паши — надежные люди, хорошие. Все должно получиться, вот только… Что-то было не так. Сердце билось неровно, а на лбу то и дело появлялись капли холодного пота. Тревожное чувство, неправильное… Такое, кажется, Насух испытывал перед боем на поле брани. Спутники, с которыми Матракчи предстояло ринуться на поиски, уже поджидали у порога, но он пока не мог сдвинуться с места, напряженно рассматривая амфору. В какой-то момент он четко ощутил запах того вина — яркие нотки винограда и чего-то цветочного. Но нет, ерунда, не может такого быть. Амфора стоит здесь слишком давно. «Вино внутри, конечно, не греческое» — отдаленное звучание голоса в голове заставило Насуха ефенди прикрыть глаза, но только на пару секунд. Больше и не требовалось. — Тесей и Минотавр… Право же, кажется, там был какой-то лабиринт. Чего только не придумают эти греки, — проговорил Матракчи, не до конца понимая смысл этих слов, осторожно дотронулся до прохладной бронзы и вышел из дома. План действий художника не обладал замысловатостью — в первую очередь он собирался наведаться в бордель и выведать крупицы информации у завсегдатаев. Насух успел убедиться, что, распивая крепкое вино, человек куда охотнее расстается с секретами, а в это заведение частенько наведывались люди осведомленные. Наверняка кто-то сможет рассказать об Искандере что-нибудь интересное. И чутье не подвело художника. Ему хватило трех не очень продолжительных разговоров с мужчинами разной степени опьянения, и хотя все они были облачены в одежду простолюдинов, манера сидеть, пить и вести беседу выдавала в них личностей сведущих. Первые двое не поведали ничего особенного — их рассказ о главном казначее состоял из нелестных замечаний, зато слова третьего существенного облегчали дело. Когда Матракчи призвал Хатун и потребовал принести своему собеседнику вина, и этот господин, дождавшись, отпил драгоценный нектар, Насуху пришлось слушать со всей внимательностью, чтобы не упустить ни единой детали. Поначалу мужчина принялся говорить о необъятном количестве денег, которое Искандер Челеби бесправно забирает себе, а затем плавно перешел к такому же огромному числу поместий, принадлежащих казначею. Господин выказывал недовольство тем, что Искандер так бессовестно разбрасывается деньгами, а Матракчи осторожно узнавал, где конкретно эти поместья располагаются. Как оказалось, в черте Стамбула главный казначей обладал тремя поместьями и одним домом. Выяснив для себя все, что было нужно, Насух ефенди расплатился за вино, к которому сам не притронулся, и поспешно покинул бордель. Вместе с отрядом отойдя в сторону, скрывшись в тени домов, Матракчи подробно рассказал мужчинам о местоположении владений Искандера. Вместе они пришли к выводу: казначей не стал бы прятать лекаря ни в одном из своих поместий, ведь их не так уж трудно обнаружить. Вторым этапом поисков единогласно был принят следующий шаг — дойти до каждого владения Челеби, чтобы понять, где на данный момент пребывает он сам, ведь, если Эрдема ефенди держат в отдалении, слуги Искандера обязаны снабжать пленника пищей и водой, получая указы от своего господина. Насух понимал, сколько времени это может занять, но другого способа не было. Оставалось уповать на то, что план окажется действенным. Когда Матракчи направлялся к первому дому, его сердце заколотилось еще сильнее, а ладони вспотели. Внезапно художник вспомнил о рисунке на амфоре и с той же неожиданностью почувствовал себя Тесеем, идущим на встречу с кровожадным чудовищем. Еще вчера эта мысль не вызвала бы ничего, кроме смеха, но сейчас Насух сосредоточенно хмурился, быстро вытирая руки об одежду. Отряду пришлось хорошенько попотеть, чтобы найти достойное укрытие и наблюдать за всем происходящим подле владения Искандера. Первое время не происходило ничего, но затем желтоватая полоска света скользнула по укутанной сумерками улице, оповещая о том, что из дома кто-то вышел. Люди были одеты в темные плащи с капюшонами, скрывающими лица, а их руки, скрещенные в области живота, выдавали существенную деталь — под одеждой скрыты сабли. Преследовать этих мужчин, тем более не в одиночку, а небольшим отрядом, стало трудной задачей, но все шло гладко, и художнику казалось, что он должен бы испытать радость, но вместо нее ледяными волнами нападала тревога. В том-то и дело, что все слишком хорошо. «Минотавр не сам убивал тех юношей и девушек, которых отправляли к нему, Матракчи. Им выкалывали глаза, и они погибали, блуждая по лабиринту». Почему, зачем этот голос вновь проникает в голову, сбивая с мыслей? Насух ефенди чуть не споткнулся, в последний момент успев сдержать грязное ругательство и удержаться на ногах — если бы ему этого не удалось, преследованию пришел бы конец. А в доме стояла амфора. Сейчас, когда время можно назвать ночным, бронзовый сосуд должен выглядеть совсем черным, но слабый лунный свет способен исправить это недоразумение… Когда Матракчи найдет Эрдема ефенди, он, несомненно, вернется к себе домой и снова сможет любоваться подарком Великого Визиря, раз за разом ловя себя на мысли, что хочет произнести его имя и увидеть рядом с собой, а затем резко вскакивать с дивана и заливать непозволительные мысли вином. «Тесей вышел из лабиринта при помощи золотой нити». Есть ли выход из этого лабиринта? — Насух ефенди, они же идут в лес, — как можно тише проговорил стражник Паши, почти вплотную подходя к художнику. — Мы пойдем за ними? — Конечно, пойдем. Только там нужно быть еще осторожнее… Сам понимаешь — один случайный хруст ветки под ногами, и все пропало. Сегодня нет даже ветра, который мог бы скрыть шум, — отозвался Матракчи, оглядываясь по сторонам и оценивая обстановку. В этом месте проходила дорога, соединяющая Стамбул с небольшим торговым городком, и ежедневно по ней проезжали десятки повозок, но слуги Искандера завернули в лес. Ситуация в разы усложнилась. В темноте ориентироваться стало практически невозможно, а необходимость держаться на достаточно большом расстоянии от преследуемых грозила тем, что отряд просто потеряет их из виду. Этого Матракчи боялся больше всего, а поэтому старался по возможности ускорить шаг, сохраняя при этом максимальную осторожность. Сердце, до этого момента бешено колотящееся, замерло и выдало несколько болезненных ударов, когда Насух ефенди понял, что его страх осуществился. Сгустившаяся темнота и ветви деревьев, не пропускающих сюда свет звезд и луны, заставила стражников Паши впасть в слегка паническое состояние — каким бы отважным ни был человек, никому не понравится оказаться в кромешной тьме, да еще и не зная, как отсюда выбраться. Но они продолжали идти, сгруппировавшись, и Матракчи упорно вглядывался в размытые очертания черных деревьев, стараясь верить, что сейчас все снова будет хорошо. Вот только не получалось. А потом в голову ударило тяжелое, горькое осознание — сегодня он видел амфору в последний раз. Только после того, как Насух осознал эту мысль и успел изумиться ей, воздух огласился свитом вынимаемых из ножей сабель. Люди Искандера Челеби возникли перед Матракчи в одно мгновение, так бесшумно, словно не было под их ногами ни листьев, ни сухих веток. За спиной художника звук повторился, и стражники, теперь уже потерявшие нужду вести себя тихо, бросились на врагов, воинственно крича. Не раздумывая ни секунды, Насух и сам ринулся в бой, всеми силами стараясь наносить удары точно по цели. То и дело раздавались отчаянные вопли боли, ругательства прерывались убийственным прикосновением оружия к глотке, тела грузно падали на землю, и Матракчи в пылу драки не сразу понял, что преимущественно из строя выходят именно его воины… Противники превосходили их количеством, но, даже когда Насух ефенди остался единственным из отряда, отдающего жизнь за Великого Визиря, он не бросил саблю, продолжая отчаянно размахивать ею, не обращая, кажется, никакого внимания ни на пропитавшуюся кровью одежду, ни на то, что враги откровенно смеялись над ним. Боль пронзала все тело — за короткое время, что длилось сражение, воины Искандера Челеби успели нанести Матракчи несколько ударов, после которых он уже должен был упасть в листву, присоединившись к мертвецам, но только сейчас, когда взор застилала кровавая пелена, Насух начал уступать этой боли. Из разбитого виска ручьем текла кровь, а судя по тому, что художник то и дело терял равновесие, его мозг подвергся серьезному повреждению. Любой из противников мог убить его, но они смеялись, лениво отражая удары Матракчи Насуха ефенди, которому, как и перед выходом из дома, вдруг показалось, что здесь запахло тем вином. Не греческим, конечно… Но изготовленным по традиционному рецепту… Один из врагов резким ударом выбил из рук художника саблю, а затем, под одобрительные голоса соратников, со всей силы опустил руку на окровавленный висок Матракчи, отчего тот, слабо вскрикнув, не смог устоять на ногах. Упав на землю с высоты собственного роста, Насух услышал в голове крайне неприятный звук, напоминающий громкое «бум». Хруст где-то в руке. По лицу лилось что-то горячее и липкое, затекая в рот. Где-то дома, оставшемся непозволительно далеко, стояла давно опустевшая амфора. Во дворце, находящемся на не менее ужасающем расстоянии, должно быть, уже спал Великий Визирь. Матракчи всегда нужно было чем-то заполнять свою жизнь. И в определенный момент он начал заполнять ее Ибрагимом.

***

В то время, когда каждая минута была бесконечно дорога и могла стать одной из решающих, в последнюю очередь хотелось тратить даже несколько мгновений на осмотр у лекаря, однако данная мера оказалась необходимостью, и Ибрагиму пришлось себе об этом напомнить, пока он дожидался прихода Бурхана ефенди. Несмотря на то, что ждать пришлось совсем немного, Великий Визирь почти успел отказаться от этой затеи, но лекарь появился раньше, чем Паргалы принял окончательное решение. Отдав приказ впустить его, Ибрагим бросил на пришедшего нетерпеливый взгляд, всем своим видом показывая, что ефенди следует поторопиться. Происходящее не так далеко ушло от унижения, ведь, в конце концов, Ибрагим не лежит сейчас без сил, а мерзкая отрава теперь находится только в его руках, так неужели этого недостаточно? И все же, пусть Паргалы и не потерял способность совершать все привычные действия, нельзя было поспорить с тем, что боль никак не собиралась отпускать его. Сильная, постоянная. Ею мужчина словно был захвачен в плен и не мог избавить себя от этих цепей — никакое положение не помогало усмирить болевые ощущения, а их мужчина перепробовал бесчисленное множество, давно убедившись, что это бесполезно, но все равно инстинктивно продолжая пытаться облегчить мучения своего тела. Вот и сейчас, пока лекарь готовился к осмотру, Паргалы устало растирал шею, стараясь хоть немного размять ее и утихомирить ноющую боль. — Это все из-за действия опиума, Паша, — вдруг произнес Бурхан ефенди, и Ибрагим понял, что тот наблюдал за ним. — Позвольте, я сделаю еще кое-что, нужно убедиться, — продолжил целитель, уже приступив к проверке пульса больного. Несмотря на свою почтительную скромность в разговорах, работал ефенди крайне уверенно, без всяких колебаний и с явным знанием дела. Великий Визирь, в свою очередь, безмолвно терпел весь процесс не слишком продолжительного осмотра, совершенно не представляя, какие плоды он еще может принести, если все необходимое удалось узнать еще вчера. Мысли Ибрагима были очень далеки от происходящего и самих покоев, а желал он только наконец заняться настоящим делом. — Паша, понимаете… — немного отстранившись и начав говорить, молодой врачеватель указывал на то, что это ненужное действо приближается к завершению. — Опиум уже оказал довольно сильное влияние на Ваше сердце, поэтому теперь самое главное для Вас — ни в коем случае не принимать ни капли, даже если боль будет слишком сильной, потому что иначе… — По-твоему, я буду пить эту дрянь по собственному желанию?! — мгновенно взорвался Паргалы, даже не дослушав бедного лекаря, который тут же замолчал и потупился, однако Ибрагиму было не до мыслей о том, что он повел себя чересчур резко. Неужто Бурхан ефенди и впрямь подумал, что такое возможно?! Если так, то он не в полной мере осознавал, кто перед ним находится. Иначе бы целитель не посмел допустить, что истинный воин, способный справится даже со смертью, которая летит прямо на него, не сможет пересилить боль и собственноручно поможет своему врагу завершить начатое! Паргалы был абсолютно уверен, что и не посмотрит на злосчастный пузырек, к тому же он был готов хоть сейчас разбить его и избавиться от яда насовсем. Постепенно остывая, тем не менее Ибрагим уже собирался выставить лекаря вон из покоев, но не успел он и слова сказать, как к ним неожиданно ворвались трое стражников. Обычно без позволения Паши такого никто делать не смел, однако лица у мужчин были таким, что Визирь сразу понял — на это у них была крайне весомая причина. — Паша! — быстро выпалил один из стражников. — Насух ефенди… Он во дворце, он умирает, Паша! — Веди! — мгновенно поднявшись, коротко бросил Паргалы и стремительно направился в одни из покоев, где находился Матракчи, краем глаза заметив, что лекарь, не отставая, следует за ним. Эти несколько мгновений, что отделяли Визиря от художника, в мыслях его звучало лишь одно слово — «успеть». Не было сомнений, что стражник вовсе не преувеличивает, говоря о состоянии Матракчи, и в этом Паргалы убедился сам, едва оказавшись подле друга. Насух выглядел так, будто уже отдал душу Аллаху — многочисленные ранения не оставили на нем живого места, и было удивительно, как он, пусть и совсем слабо и едва заметно, чуть протянул руку к пришедшему, одними губами прошептав «Паша». Бурхан ефенди тут же бросился к пострадавшему, пытаясь остановить кровотечение, и в душе Ибрагима промелькнул тусклый лучик надежды, что несчастного еще получится спасти, раз уж он сумел добраться сюда, но здравый смысл безжалостно твердил, что жизнь художника оборвется в любую секунду. Более не теряя ни мгновения, Великий Визирь опустился совсем рядом с другом, видя, как тот явно пытается ему что-то сказать, вероятно, также осознавая, что может не успеть. — Паша… — выдавил умирающий совсем тихо, так, что пришлось до предела напрягать слух. — Я нашел для Вас… Там… Гюрпынар, Вам нужно туда… Направо, в сторону леса, а дальше — только прямо… — мужчина тяжело захрипел, а глаза его начали закатываться, и Паргалы, смотрящий на него почти не моргая, инстинктивно сжал руку несчастного. — Они… Они решили, что я и так уже погиб… Я сам так думал… — новые слова давались Насуху еще сложнее, но затем его израненное лицо вдруг исказило подобие улыбки. Кажется, Матракчи хотел усмехнуться, но из его горла лишь снова вырвалось страшное хрипение. — Но… Я смог… Вернуться к Вам, Паша… — каждое последующее слово становилось все тише и тише, пока последняя предсмертная судорога не тронула тело Матракчи, заставив его замолчать. Едва в покоях повисла убивающая надежду тишина, Ибрагим, словно очнувшись, но продолжая молчать, осторожно опустил пальцы на запястье друга, действуя невероятно методично и сосредоточенно для данной ситуации. Его взгляд был наполнен неожиданной, холодной суровостью, словно он был полон решимости бросить вызов смерти, даже самому Аллаху, не позволив другу погибнуть. Визирь остановился ровно там, где должен был нащупать пульс, но сердце бедного художника уже перестало биться, и ничто не могло этого изменить. Потребовались еще какие-то мгновения, чтобы полное осознание утраты наконец достигло разума, и лишь тогда Ибрагим оставил всякую надежду. Он никак не мог изменить судьбу этого человека, вернуть время назад и предотвратить эту несправедливость… Значит, сейчас оставалось одно — сделать все, чтобы столь страшная жертва не оказалась напрасной. «Еще раз простите меня за все неудобства, и теперь, думаю, мне пора идти…» — вдруг зазвучали в ушах слова Насуха ефенди, сказанные еще вчера, когда тот понуро удалялся с конюшни, быть может, даже чувствуя, что в этой фразе заложено куда больше, чем он сам хотел сказать… — Нет, Матракчи, тебе совсем не пора… — вдруг вслух произнес Ибрагим, так тихо, что его мог бы услышать только сам художник. Вновь взглянув на мертвое тело друга, он, подавив тяжелый вздох, наконец отвел глаза, отпустив еще теплую руку. Несомненно, вина за гибель Матракчи легла на плечи Искандера Челеби. Теперь смерть этого негодяя стала не просто желанием, которое Паргалы осуществил бы в любом случае, но и настоящей необходимостью, ведь только так стало возможным отомстить и за всю боль, что тот причинил и Ибрагиму, и даже Сулейману, но и за смерть невиновного друга. Главный казначей не оставил Визирю ни минуты для скорби — теперь ему известно, что место, где держат Эрдема, почти отыскали, и больше медлить он не станет. — Вы все слышали?! — порывисто встав с края кровати, Паргалы обратился к стражникам, все это время стоявшим около дверей. — Гюрпынар, направо, в сторону леса и вперед! Собирайте отряд, нужно много людей. Если потребуется, мы обыщем весь этот лес. Когда вскоре Ибрагим вышел из дворца, не было ни одного стражника, не ощутившего бешеной опасности, исходящей от их господина. Казалось, сейчас Великий Визирь мог выхватить саблю и убить любого, не назвав причины; его лицо не искажала ярость, но было в нем что-то иное — убийственная, пронзительная сосредоточенность и жажда положить всему конец. К своей лошади, уже, разумеется, подготовленной, Паша шел донельзя твердым и быстрым шагом, и никто не осмелился задать ни единого вопроса — как только Паргалы сел верхом и пустил скакуна вперед, отряд моментально последовал за ним. Ибрагим и сам чувствовал в себе эту силу, поддавался вихрю бешенства, захлестывающего его, отчего он гнал лошадь все быстрее, видя перед глазами только одно — возмездие. Он позволил Искандеру Челеби зайти слишком далеко: как долго казначей оставался впереди, приближаясь к победе намного стремительнее, чем Визирь… Торговая дорога, разделяющая два города, была достаточно длинной. Быстро оценив масштаб, Ибрагим приказал воинам разделиться на части и искать, видимо, некий неприметный дом на выбранной ими территории. Отобрав стражей под свое руководство, Паргалы незамедлительно отправился к своему участку леса. Зорко оглядываясь по сторонам, Визирь надеялся заметить хоть что-то, напоминающее хлипкое строение, подходящее для удержания пленника, но его взгляд упирался лишь в бесконечную вереницу деревьев. Что ж, грек и не думал, что будет просто — Искандер Челеби продумал все до мелочей. — Стойте! — громко крикнул Ибрагим стражникам, когда в однотипном пейзаже наконец появилось пятно, разрушающее впечатление, будто поиски в этом месте ни к чему не приведут. Причем пятно это было буквальным — в нескольких местах трава лишилась зеленого цвета, превратившись в темно-бурую. Спешившись, Визирь подошел ближе, желая рассмотреть повнимательнее, и утвердился в своем первоначальном месте — трава была покрыта свежей кровью его воинов, а значит, он на верном пути. — Дальше пойдем пешком. Пусть кто-то останется с лошадьми, — выхватив из ножен саблю, Ибрагим даже не обернулся, чтобы проверить, исполняется ли его приказ, и осторожно, стараясь не создавать лишнего шума, двинулся дальше, никуда не сворачивая. Всего через несколько минут ходьбы стало ясно, что не все так же сильно ценят тишину — услышав явственный хруст веток, повторившийся несколько раз подряд, Паргалы остановился, приподняв руку, дабы предупредить воинов. — Там же мои дети! Куда вы тащите меня, почему они остались там?! Что вы собираетесь сделать с ними?! Мне нужно… — мужчина кричал где-то поблизости, но его слова резко прорвались — раздался хриплый стоп, оповещающий, что пленника заставили замолчать силой. — Ни слова больше, не смей открывать рот, иначе с твоих детей спустят шкуру, ты понял?! — второй голос звучал грубо и убедительно. После пары секунд молчания Ибрагим смог различить громкие всхлипы — первый мужчина явно не сомневался в том, что с его детьми могут поступить подобным образом. Обернувшись назад, Визирь увидел, что его стражники уже занесли саблю, приняв удобную для начала сражения позу. Уже давно Паргалы мечтал пустить в ход оружие, и теперь время настало. До появления врагов оставались считанные мгновения. Шелест травы под их ногами становился все отчетливее. — Их пленник не должен пострадать. Ваша главная цель — вырвать его из их рук, — отдав последнее напутствие, Ибрагим крепче вцепился в рукоять жаждущей крови сабли. Когда вражеский отряд предстал перед глазами Визиря, он не дал им ни крупицы времени, чтобы оценить обстановку. Внезапность была на его стороне. Паргалы успел оценить, что соперников в несколько раз меньше, чем его воинов — это была последняя мысль, прежде чем в крови взыграл адреналин, настроив разум только на одно. На битву. Ринувшись вперед, Ибрагим сразу встретился с первым противником, в последний миг сумевшим выхватить оружие. Обе сабли взмыли в воздух, раздался оглушающий, но такой знакомый и родной для ушей Визиря лязг стали; отскочив от Паргалы, враг схватил клинок обеими руками, дабы замах оказался более точным, и лезвие прошло бы точно по горлу Паши, если бы он не успел вовремя отклонить корпус назад. Следующий выпад Ибрагима пришелся мужчине прямо в живот, и Визирь, не глядя, как его тело упало на землю, схлестнулся со вторым. Сабля Паргалы секущим ударом ворвалась в локтевой изгиб врага, и тот, зарычав от боли, едва не выпустил оружие. Следующий взмах Ибрагима прервал эту боль — оппонент грузно рухнул вниз, и из места, где только что была голова, хлестала кровь, заливая траву. Вовремя интуитивно обернувшись, Визирь отразил рубящий удар и со всей силы пнул очередного противника в живот, тут же вонзая клинок в глотку тому, кто неожиданно оказался слева. Теперь Ибрагим смог вдохнуть полной грудью — бой закончился, и притом быстро. Медным запахом крови, кажется, пропах весь лес и каждый, кто в нем находился. Быстро оглянувшись по сторонам, оценивая потери стороны противника, Паргалы ощутил удовлетворение. Будет интересно увидеть лицо Искандера, когда он узнает, как грубо нарушены его планы. Эрдем ефенди стоял в окружении нескольких воинов, один из которых протянул ему бурдюк с водой, и лекарь, без слов приняв его, умудрился вылить на одежду половину содержимого из-за дрожи. Сколько сил и жизней было потрачено, чтобы найти его, и вот, наконец, он здесь. Ибрагим хотел одного — прямо сейчас броситься в Топкапы вместе с ефенди, и никакой причины для отказа себе в этом желании не видел, а потому поспешил подойти к Эрдему, который взглянул на Визиря с испугом. — Не бойся, я не намерен держать тебя в заточении, — произнес Ибрагим, но выражение лица лекаря не изменилось. — Мне от тебя нужна только правда. Сейчас вместе со мной ты отправишься во дворец Топкапы и предстанешь перед Султаном. Ты расскажешь ему, как Искандер Челеби заставил тебя написать ложные сведения. — Конечно!.. Конечно, я все сделаю для Вас, Вы ведь спасли меня от этого человека… Но прошу Вас, там мои дети! Они остались там! — сорвавшись на крик, Эрдем ефенди потянул к Визирю руки, а колени его подогнулись, будто он собирался умолять о помощи в таком положении, но стражники подхватили лекаря под локти, и он, согнувшись в три погибели, зарыдал. — Ты можешь показать, где он держал вас? — Ибрагиму было далеко не до милосердия, и стенания Эрдема не трогали его, но вести на аудиенцию к государю рыдающего человека — не лучшее решение. Отчаянно кивая, рассыпаясь в благодарностях и едва не спотыкаясь, ефенди повел отряд к месту своего заточения. Благо, идти пришлось недолго. Вскоре лекарь остановился и указал рукой на землю, отчего Ибрагим недоуменно приподнял брови, взирая на мужчину как на умалишенного. — Они здесь, здесь! — сообразив, что его не поняли, Эрдем рухнул вниз и принялся быстро рвать траву, шепотом проговаривая какие-то слова утешения, предназначенные то ли для него самого, то ли до детей. Паргалы уже хотел приказать стражникам прервать это занятие лекаря, но, присмотревшись повнимательнее, он осознал, что Эрдем вовсе не выдирал траву, а расчищал деревянную дверь средних размеров. Погреб… Визирь чуть не рассмеялся, и в этом смехе не было бы ничего, что хоть приблизительно могло бы сравниться с весельем. Искандер точно не промах, о нет! Обезопасил себя настолько, что Ибрагим ни за что не нашел бы этот тайник, даже если бы точно вычислил место его расположения. Погреб! Сжав переносицу пальцами и чуть опустив голову, Паргалы все же издал хриплый, тихий смешок. Тем временем Эрдем ефенди нащупал ручку дверцы и с силой дернул ее. Из погреба исходил ужасный запах, и неудивительно, ведь там казначей держал троих человек на протяжении долгого времени. Паргалы не стал заглядывать внутрь, без того зная, что увидит там — темное помещение без подстилок и посуды, заваленное остатками еды и прочими отходами. Когда стражник, спустившийся вниз, вышел на свет с двумя детьми на руках, что тут же бросились к отцу, Ибрагим, не намереваясь более задерживаться, махнул воинам рукой и поспешил к месту, где они оставили лошадей. Он гнал коня так, как только мог. Предвкушение и ликование не отпускали Великого Визиря всю дорогу до Топкапы, ведь совсем скоро Султан узнает, что его друг не имеет ни малейшего отношения к боли, которую он испытывал после смерти Хюррем. Больше не будет льда и недоверия во взгляде падишаха… Что касается Искандера — его участь очевидна. С каким наслаждением Ибрагим своими руками осуществил бы казнь, но, впрочем, не меньшую радость он испытает, когда Челеби расстанется с головой по милости дворцового палача. Эрдем ефенди весь трясся, заходя с Великим Визирем в Топкапы. Встреча с повелителем мира явно его пугала — видимо, лекарь решил, что его подвергнут наказанию за клевету, и Паргалы, поняв это, произнес пару успокаивающих фраз, обещая мужчине, что никто его и пальцем не тронет. Ибрагим не врал — пусть косвенно Эрдем был виновен в произошедшем, но у него не было иного выбора, кроме как пойти на условия Искандера. Единственное, что беспокоило Визиря, пока он шел к покоям государя — возможность того, что Челеби каким-то образом сумел узнать, что лекарь был перехвачен, и сбежать из города. В таком случае возмездие придется отложить, а от одной мысли об этом Ибрагим был готов рвать и метать. — Доложите повелителю, — встав перед дверьми в покои Сулеймана, Паргалы чувствовал, что еще капля промедления — и он достигнет точки кипения, а стражники как назло медлили. — Государь принимает Искандера Челеби, Паша. Вам следует подож… — В твоей голове не уложится, насколько важное дело необходимо решить прямо сейчас! — не сумев сдержаться, рявкнув Ибрагим, резко подступая к стражнику и дыша ему почти в лицо. — Доложи повелителю о моем приходе! — каждое слово он выдавливал сквозь зубы, и в глазах его горел безумный огонь. Искандер Челеби здесь! Вероятно, он уверен, что с минуты на минуту его люди приведут сюда Эрдема, потому и пришел заранее… Стражник, решив, что в данной ситуации повиновение обернется для него наилучшим исходом, исполнил повеление и, получив от Султана ответ, открыл перед Великим Визирем и лекарем двери. До Ибрагима донеслись обрывки обсуждения состояния государственной казны, под предлогом чего Челеби сюда и явился. Падишах внимательно изучал документ, поэтому не сразу обратил взор в сторону вошедших, зато Искандер повернул голову мгновенно, и в ту же секунду его глаза расширились от удивления. — Мой повелитель, — Паргалы поклонился, глядя только на государя, стараясь не поддаться искушению вдоволь насладиться эмоциями казначея. — Не далее, чем два дня назад, Вы поручили Искандеру Челеби найти Эрдема ефенди. Однако мое вмешательство принесло результат несколько лучший, чем поиски Челеби, которые он, вне всяких сомнений, вел беспрестанно. Более государя не интересовали никакие документы. Задержав взгляд на лекаре, Сулейман не мог не узнать мужчину, на которого много месяцев возлагал все надежды на выздоровление Хасеки, пусть внешний вид Эрдема и претерпел неутешительные изменения после пленения. Ибрагим видел, как Султан гневно свел брови, но сразу же принял холодный, спокойный вид и обратился к лекарю: — Послушаем, что же расскажет Эрдем ефенди. — Повелитель… — голос мужчины дрогнул, и он, боязливо ступив вперед, дойдя до центра покоев, опустился перед государем на колени и склонил голову. — Умоляю простить мне мою слабость, я не сумел дать Челеби достойный отпор, страх за моих детей был слишком велик, и я указал в своих записях ложь… Периодически заикаясь, Эрдем ефенди поведал обо всем: рассказ его включал в себя и то, как казначей среди ночи ворвался в его дом и, угрожая убить детей, заставил лекаря написать фальшивое свидетельство; и то, как Искандер заточил их в лесу, обеспечивая пищей и водой далеко не каждый день. Все время, пока лекарь говорил, Ибрагим не переставал смотреть на повелителя. Он думал, что в эти мгновения будет ликовать, глядя на врага, испытывающего истинный страх, но вместо мстительного триумфа Визиря охватило иное — желание увидеть, как лик Сулеймана смягчится, как во взгляде его отразится понимание ситуации, и он осознает, что на друге нет вины. Но Султан сохранял то же спокойствие, что заставляло Паргалы тревожиться — неужели не верит?.. Но, как только Эрдем замолчал, волнению Ибрагима пришлось развеяться, словно его и не было. Поднявшись из-за стола и пройдя мимо коленопреклоненного лекаря, падишах остановится напротив Искандера, и теперь Паша ощутил то, чего желал изначально — тот самый долгожданный триумф. — Ты возомнил, что сможешь оклеветать Великого Визиря и остаться безнаказанным. Решил, что твоя ложь укроется от меня. Ты осмелился пойти против того, кто представляет мою власть, а значит, покусился на меня самого! — повелитель постепенно повышал голос, и не было необходимости в крике, чтобы вызвать у Искандера желание провалиться сквозь землю — слова государя громыхали, и казначей не мог даже посмотреть ему в глаза. — Я предупреждал, что произойдет с тобой, если твое обвинение не найдет подтверждения! — Государь, я… — Ты еще смеешь говорить со мной? Стража! — на зов падишаха стражники пришли в одночасье. — Бросьте Искандера Челеби в темницу! Когда слуги крепко схватили казначея и повели его прочь из покоев, Ибрагиму показалось, что для своего положения выглядит он слишком спокойно. Никаких попыток выпросить у Султана прощение, никаких оправданий и новых обвинений в сторону Визиря и… никакой паники в глазах? Возможно, Искандер лишь проявил благоразумие, решив не унижаться понапрасну, но все же такое поведение сильно насторожило Паргалы. А впрочем, когда дверь закрылась сначала за ним, а потом за Эрдемом, получившим позволение идти, Ибрагим понял, что он остался с государем наедине, и мысли о враге разом покинули его голову. Повелитель стоял на месте, глядя куда угодно, но не на Визиря. Паша же смотрел на Султана с отчетливо проглядывающим отчаянием, не понимая, в чем же дело теперь. Видеть Сулеймана рядом с собой Ибрагим не мог без сумасшедшего желания подойти так близко, как это возможно, и прильнуть к нему, ощутить мягкость дорогих тканей его одежды, вдыхая запах соболиного меха и вожделенного тела, и даже сейчас, когда в душе бушевали страх и недоумение, у Паргалы не хватало душевных сил, чтобы сбросить с себя неосуществимое наваждение. Он так хотел, чтобы сейчас закончился этот кошмар, в который они вместе по воле Искандера Челеби были погружены так долго. Хотел, чтобы Сулейман произнес хоть что-то, показав, что больше не сомневается в верности своего Визиря, но повелитель продолжал молчать еще некоторое время, а затем сделал манящий жест рукой, приказывая Ибрагиму идти за ним, и скрылся на балконе. Следуя за падишахом, Паргалы столкнулся с отсутствием сил не только душевных, но и телесных. Болела каждая мышца, голова шла кругом, усталость превысила все возможные границы, но Визирь ни разу не остановился, хотя путь до балкона показался ему долгим. Сулейман ждал друга на диване и, когда тот вошел, сказал только одно: — Садись, Ибрагим. Паргалы занял место рядом с падишахом, невольно вспомнив, как когда-то они вместе на этом самом месте лицезрели салют в честь восшествия на престол. В тот вечер Сулейман улыбался, голос его был полон воодушевления, а Ибрагим изумлялся — неужто он здесь, в Топкапы, вместе с повелителем всего мира, стал свидетелем его счастья?.. Что же теперь? Та холодность, которую Султан сохранял в покоях, исчезла, и вместо нее пришла усталость. Переживая последствия сильного потрясения, государь молча глядел в темное небо, и Паргалы вкладывал всю выносливость в то, чтобы не сорваться с места и не заключить его в крепчайшие объятия, шепча обо всем, что накопилось… Высказать все, о чем неистово громко орало сердце, грозясь разорваться на части от этой тянущей на дно недосказанности. — Меня охватил страх, Ибрагим, — взгляды мужчин при этих словах встретились, и Паргалы боялся сделать слишком громкий вздох, лишь бы только не помешать государю говорить. — Когда во мне поселилась мысль, что человек, которому я вверил свою жизнь, мог осознанно пойти на такой шаг, я был напуган. Я не мог спокойно смотреть на тебя. Меня терзал истинный ужас, ведь, если мой верный Визирь, мой друг сознательно предал меня, что я могу ждать от других? Султан продолжал смотреть на Паргалы, явно ожидая от него ответа, но Паша не мог проронить ни слова. Он не мог поверить, что теперь все снова будет так, как было всегда, как должно быть… Сулейман говорил с ним искренне, вновь пустил Визиря в свою душу, открыв для него путь к счастью. Страху, что произошедшее подорвет доверие государя, и о былой откровенности останется только вспоминать, не суждено было сбыться, и Ибрагим почувствовал, что легкие его больше не охвачены огнем. Можно дышать спокойно. Глядя на уставшее лицо падишаха, видя в его до боли родных глаза такую сильную печаль, Визирь, позволив себе хоть в чем-то потерять самоконтроль, медленно опустился перед Сулейманом на колени, вызвав недоуменный взгляд. — Каждый Ваш легкий шаг превращается в землетрясение для моего мира, повелитель. Для мира, где лишь Ваше имя священно. Ваш вздох — это буря для него, Ваш гнев — гроза, Ваши слезы — море боли, в котором я боюсь утонуть. Я так давно иду по Вашему пути, и никогда мне не свернуть с этой дороги. Если понадобится, я буду бежать за Вами или искать Вас по следам, буду ползти из последних сил, и нет никого и ничего, обладающего достаточной силой, чтобы изменить это. Я не могу чувствовать себя целым без Вас. Я являюсь тем, кто я есть, только рядом с Вами. А разве может человек отказаться от себя самого?.. Мой повелитель, я не предам Вас. Вы будете убеждаться в этом вплоть до дня, которому суждено стать моим последним. Замолчал Ибрагим довольно резко, так, словно понял — если сейчас он продолжит, то непременно перейдет прямиком за границу дозволенного. Мысли об этом будто заставили разделить сознание между двумя разными личностями — одна сторона ругала мужчину за то, что он уже позволил себе допустить, в то время как вторая едва ли не требовала продолжить, ведь, быть может, это и есть тот самый единственный шанс, чтобы наконец сделать шаг к чему-то большему!.. Какое-то время обе стороны были одинаково сильны, однако через пару мгновений победу одержала первая, и невозможно было понять, правильный ли это выбор… Оставалось лишь надеяться на то, что Сулейман ничего не заподозрил после как уже сказанных слов, так и внезапного молчания. Возникшая тишина могла привести за собой все, что угодно, и Паргалы уже начал молиться о том, чтобы этим оказался не гнев падишаха, однако в одно из следующих мгновений произошло то, о чем Великий Визирь сейчас мог только мечтать — Султан до безумия бережно опустил ладонь ему на щеку, чуть поглаживая ее большим пальцем. В этот совершенно чудесный момент Ибрагим почувствовал, что готов раствориться в нежности, окутавшей его. Донельзя обостренное чувство бесконечной любви стремительно завладело и разумом, и душой Паргалы, который в эти секунды ощущал себя самым счастливым человеком на всей земле, посему Визирю стоило невозможных усилий оставаться неподвижным. Конечно, без страха смотреть в глаза повелителя уже было немыслимым даром, однако до боли в сердце хотелось большего — сдавшись в плен блаженству, самому поддаться на ладонь государя… Но подобное было недопустимо, и постоянный самоконтроль крайне мешал по-настоящему насладиться моментом. — Повелитель… — едва ли не прошептал Визирь, когда тот уже убрал ладонь, одарив Ибрагима улыбкой. — Если позволите, я бы хотел остаться сегодня на ночь здесь… В Вашем дворце, — одна только мысль о том, что снова придется находиться на большом расстоянии от Сулеймана, оказалась невыносимой. — Конечно, Паргалы, я как раз это и собирался предложить, — еще раз тепло улыбнувшись, тем самым согревая сердце Паши, Султан одним жестом руки велел тому наконец подняться с колен. — Я счастлив, что ты всегда рядом со мной, мой друг, — в голосе и во взгляде Сулеймана промелькнула странная задумчивость, и Визирь даже затаил дыхание, заметив ее, но длилось это лишь пару мгновений. — И теперь, благодаря тебе, мое сердце может быть спокойно. Ты в очередной раз доказал, что я всегда могу тебе доверять, и только такой исход способен был доставить мне счастье. Множество тревог и сомнений мучили меня до этого часа, но теперь все позади, Ибрагим, — внимая каждому слову повелителя, Паргалы хотел что-то ответить, дабы показать, сколь бесценно для него подобное доверие, однако падишах, кажется, не нуждался в этом.— Представляю, как ты устал. Тебе непременно нужно отдохнуть, ступай скорее в свои покои. Уже оказавшись за дверью, Паша все еще испытывал сладостный трепет в груди и, как ни странно, не менее сильную боль. Неожиданно ласковое обращение, забота и беспокойство со стороны Сулеймана очень тронули душу грека, и в первую минуту захотелось поступить именно так, как Султан сказал — отправиться к себе и позволить себе отдых, зная, что таким образом получится избавить любимого от ненужной тревоги. Однако до этого Ибрагим твердо решил сделать еще кое-что… В холодной и сырой темнице, несомненно, Великого Визиря очень ждал Искандер. А если и нет, то Паргалы сам жаждал этой встречи. Посмотреть в лицо поверженного врага стало необходимостью, к тому же, для него Ибрагим обещал справедливое отмщение, но одной лишь быстрой казни оказалось бы недостаточно. Бывший казначей заслуживал гораздо большего, и сегодня Паргалы как никогда убедился в этом. Перед взором его вновь предстала картина страшной смерти Матракчи, и Визирь устремился в сторону места заточения врага с удвоенной решимостью. У дверей темницы Паша обнаружил вооруженных стражников, чьи габариты его порадовали — Искандера Челеби должны охранять именно такие люди. При виде Ибрагима мужчины не задали ни единого вопроса, а лишь безмолвно распахнули перед ним дверь, впуская в мрачное помещение, из которого тут же потянулась прохлада. Какая жалость, что в темнице Искандеру предстоит побыть всего одну ночь. — Знал, что Вы захотите меня навестить, Паша, — Челеби встретил Ибрагима на ногах. Видимо, он не питал ни малейших сомнений, что Паргалы захочет повидаться с ним, а потому все это время ждал стоя, дабы соперник не застал его сидящим на полу. Слова Искандера прозвучали наигранно официально, словно у них была назначена деловая встреча. — Не надейся, что я буду валяться перед тобой на коленях, вымаливая прощение. Такого удовольствия я тебе не доставлю. Ибрагим лишь качнул головой, одновременно хмурясь и ухмыляясь. Переход на «ты» с целью демонстрации неуважения был вполне предсказуем, но злость Визиря, копившаяся уже столько дней подряд, от этого возросла. — Твои мольбы не нужны мне. Достаточно и того, что ты здесь. К счастью, только до рассвета, — пускай это было не совсем правдой, и Паргалы желал куда больших мучений для того, кто создал столько проблем, едва не закончившихся летальным исходом для Визиря, он все равно испытывал радость от скорейшей расправы над Челеби. — А до каких пор ты будешь здесь, Паша, на этом свете? — эту фразу Искандер практически выплюнул Ибрагиму в лицо, отступив от стены и приближаясь к нему. В голове Паргалы со всей возможной яростью стучал пульс, будто отбивающий военный марш — в чем-то торжественный и до ужаса напряженный. Очень уж сильно Визирю не нравилось поведение бывшего казначея — в его положении было бы действительно куда разумнее пасть на колени или хотя бы придержать язык. — Уж не думаешь ли ты, что с моей смертью тебе станет легче? Нет, Паша, все только началось. К тому же, есть еще опиум… Тебе еще не хочется вновь принять его? Одному Аллаху известно, какая боль тебя ждет, если ты… Закончить Искандеру не удалось. Зашипев от неожиданности, он врезался спиной в стену, к которой Ибрагим плотно прижал его, глядя в насмешливые глаза с озверевшей яростью. То, что Челеби специально провоцировал Визиря на всплеск эмоций, было для него ясно как день, но, если враг думал, что Паргалы будет сдерживать себя и терпеть эти провокации, то здесь он просчитался. Грек давно желал пустить в ход грубую силу — порой это бывает так же необходимо, как дипломатический подход. — Поверженному трудно признавать себя таковым. Пустые угрозы… Неплохой способ внушить себе, что ты все еще впереди, — не отпуская ткань одежды Челеби, костяшками надавливая на грудь все с большей силой, Ибрагим с удовольствием наблюдал, как враг болезненно морщится, но это удовольствие не было долгим — бывший казначей издал короткий смешок, подавляя проявления физического дискомфорта. — Если кто-то из нас и любит внушать себе что-то, то это ты, Ибрагим Паша, — внезапно Челеби поддался вперед, едва не столкнувшись с Визирем лбом, и проговорил, понизив голос до шепота: — Султан Сулейман никогда не взглянет на тебя, как на мужчину. Твои мечты об этом глупы. Удивление, вспыхнувшее в Ибрагиме, обладало огромной силой, однако не лишило его способности мгновенной реакции — как только последние слова сорвались с губ Искандера, последовал мощный удар, от которого голова мужчины резко отклонилась вбок, а с лица сползла мерзкая улыбка. От чаши терпения не осталось ни одного черепка. Визирь не мог поверить, что услышал именно это — откуда Челеби известно о чувствах к повелителю и какое право он имеет рассуждать об этом?! Паргалы не считал, что казначей хоть сколько-то компетентен в данном вопросе, однако ударить этими словами у него получилось, и при том крайне сильно. Этим Искандер и себе самому доставил много боли. Теперь Великий Визирь окончательно потерял самообладание. Кулаки немели от ударов, а агрессия только нарастала — Ибрагима злило, что Челеби словно превратился в куклу, позволяющую избивать себя, не дающую отпора. Ему хотелось, чтобы враг сам занес руку; хотелось подавить сопротивление на корню, сломать его, показать, что победить Визиря не получится, но Искандер не предпринимал даже попыток защититься. Радовало одно — кукла все же чувствовала боль. Поразительно, но даже сейчас Паргалы смог опомниться, когда Челеби осел на землю. Ибрагим дышал тяжело, руки его были все еще плотно сжаты, а казначей до сих пор пребывал в сознании — разбитые в кровь губы больше не изгибались в ухмылке, но глаза в упор смотрели на Пашу, и в них издевку еще можно было различить. — Откуда тебе известно?! — наклонившись к Искандеру, Паргалы вцепился в его волосы, встряхивая голову, но избегая столкновения со стеной. Вместо моментального ответа Челеби сунул руку под одежду, и спустя секунду помахал перед лицом Ибрагима книгой, узнал которую он сразу, но не поверил своим глазам. Дневник… Визирь не помнил, когда в последний раз что-то записывал в него. Скорее всего, это было еще перед походом, а после не было ни дня, в котором Паргалы мог бы отыскать свободное время для записи своих размышлений. — Тангюль Хатун — мой повод для гордости, — видимо, Искандер хотел улыбнуться, но тут же скривился от боли. — Признаться, я надеялся отыскать здесь ценную информацию о тебе. Больше он мне не понадобится, — разумеется, Челеби не отдал дневник Паше в руки — вместо этого он швырнул книгу к дверям, за что получил пинок в живот и кашлянул. — Моли Аллаха, чтобы у палача, перед которым ты предстанешь утром, сабля была наточена достаточно хорошо. Впрочем, сомневаюсь, что молитвы хоть как-то помогут тебе. Я лично об этом позабочусь, — Ибрагим знал, что еще немного — и он убьет Челеби прямо сейчас, но допустить этого, вопреки желанию, не мог. Отвернувшись от Искандера, что вытирал рукавом окровавленный рот, Паргалы направился к двери, наклонился, бережно поднимая дневник, и уже хотел выйти, но звучание голоса за спиной заставило его остановиться еще на пару мгновений: — «Я знаю, кто я такой, а знает ли он, что он — мое Солнце? Если да, то пусть забудет. Я мотылек, что летает над огнем. Когда я приближаюсь к своему Солнцу, пусть оно не обжигает мне крылья». Поэтично, Паша. Жаль, что Вы сами себя сожжете. В этот момент Искандер Челеби поставил еще одну подпись на своем смертном приговоре, содержащем в себе очень важное условие — смерть и правда выделится особой мучительностью. О, сабля палача будет не просто плохо заточена… Она будет заточена отвратительно. Клинок не сможет с первого раза разрезать даже кусок мяса. Лишь эта мысль удержала Визиря от того, чтобы броситься обратно и подарить Челеби еще несколько ударов. Вместо этого Ибрагим твердо толкнул дверь и вышел из темницы. То, что произошло после, Паргалы не смог полноценно осмыслить. Первое, что бросилось в глаза — отсутствие стражников. Но удивление не успело сформироваться в полной мере. Из-за угла выскочил мужчина, чье лицо у Ибрагима не получилось бы разглядеть даже при ярком освещении — оно было наполовину скрыто черной тканью. Рука, сжимающая кинжал, уже неслась в сторону Великого Визиря, и у него была лишь доля секунды, чтобы выхватить собственное оружие. Кинжал Паргалы вошел точно под подбородок мужчины. Одновременно с этим в боку вспыхнула боль такой силы, что не получилось даже закричать. Крик костью застрял в горле, в голове стало слишком горячо, а рука стремительно намокла от крови врага, чье дыхание уже прекратилось. Труп повалился на Ибрагима, и он из последних сил оттолкнул от себя тело, понимая, что под его весом точно упал бы, и это было последним рассуждением Паши. Боль отняла способность последовательно думать. Не отпуская кинжал, Паргалы сделал несколько шагов. На большее его не хватило — Ибрагим рухнул на колени и попытался ползти. В ноги прокралось сильнейшее онемение. Он больше не чувствовал их. О том, чтобы дышать, не могло быть и речи — те короткие вздохи, что рвались из груди Визиря, распаляли дичайшую боль, и от недостатка кислорода перед глазами все поплыло. Под аккомпанемент своих хрипов Ибрагим дрожащей рукой нащупал клинок, воткнутый в бок, и пальцы его наткнулись лишь на рукоять. Слишком глубоко… Силясь отползти еще дальше, Паргалы не услышал, как дверь темницы открылась, зато увидел расплывчатый силуэт, возникший прямо перед ним. Искандер Челеби что-то сказал, но шум в ушах Ибрагима звучал непозволительно громко, хотя отрывистый ритм пульса, кажется, затихал. Челеби почему-то медлил — Визирь, чувствуя, что онемение перекинулось уже и на руки, с трудом оперся спиной о ледяную стену, приняв положение, отдаленно напоминающее сидячее, и сильнее сжал кинжал. Фигура Искандера объединилась с окружающей темнотой. Здесь и без того было весьма темно, а теперь мрак словно выползал из всех углов. Ибрагим поднял непослушную руку с оружием, намериваясь защититься хоть как-то, но удар сапогом по ладони вышиб кинжал из ослабших пальцев.