Роза темного моря

Что должен испытывать человек, узнавший спасительную для его же души правду? Осознавший, что существует в этом мире тот, в чьей безусловной преданности он может никогда и ни при каких обстоятельствах не сомневаться? Ответ напрашивается сам собой — облегчение, счастье и еще целый ворох положительных эмоций. Сулейман думал именно так, ему даже казалось, что он чувствует именно это. Скорее всего, так и было, но ровно до пылкой и совершенно неожиданной речи Ибрагима, вдруг вставшего на колени по собственному желанию. Слова его звучали так, словно он попросту поглощен тем, о чем он говорит, будто дышать и жить он способен только этим. Государь вовсе не придумал это, дабы потешить собственное самолюбие. Он прочитал это прямо в глазах грека, которые будто кричали, что быть преданным Султану — ничто иное, как смысл жизни их обладателя. Это изумляло, поражало, завораживало и… пугало. Разумеется, каждый человек может только мечтать о такой верности друга, как и каждый правитель — о верности того, кто лишь на ступень ниже его, и Сулейман должен был быть рад, но что-то стояло на пути к этой радости в его сердце и никак не пропускало ее. Ему еще никогда не доводилось лицезреть такого взгляда, полыхающего в глазах огня абсолютной искренности. Что уж говорить о речах, что срывались всего пару минут назад с уст Великого Визиря — одни лишь слова едва ли не бросали в дрожь своим смыслом; в голосе же слышалось столько обожания, что его звучание заставляло постепенно лишаться дара речи. Все происходящее никак не поддавалось пониманию падишаха, и он знал, что более не успокоится, пока не сумеет раскрыть, что на самом деле таится в душе Ибрагима. Однако не только непонимание не позволяло государю ощутить радость, ведь делали это и прочие мрачные мысли. Теперь Сулеймана крайне мучило осознание того, что он чуть не погубил единственного друга, почти поверив в возможность предательства с его стороны. Страшно подумать, что было бы, сумей Искандер завершить свое коварство, ибо тогда Султану пришлось бы поверить в страшную клевету… И Ибрагим знал это. Он, продолжая бороться с несправедливостью, понимал, что, в случае проигрыша, лишится жизни. Паргалы знал, кто отдал бы приказ о его наказании, но продолжал и продолжает относиться к своему повелителю так, словно для него больше никого и ничего не существует; будто ничего не было и не могло случиться. Эти мысли больно ранили сердце Сулеймана, и он все неотрывно смотрел в сторону покоев, где скрылся Ибрагим, покинув по его пожеланию балкон, и, в конце концов, сделал то же, вернувшись к своему столу, хотя для работы сил определенно не было. Масло в огонь его дурного настроения добавляло и понимание, что он слишком хочет видеть Ибрагима рядом, с каждой минутой чувствуя, как все сильнее скучает по общению с ним. Однако самочувствие Паргалы по-прежнему тревожило государя, и лишь поэтому было решено пригласить его к себе снова только завтра. Из омута раздумий Султана выдернул стражник, со стуком вошедший в покои. Сулейман не успел поддаться призрачной надежде на то, что ему сейчас сообщат о приходе Визиря, решившего еще что-то сказать перед ночной разлукой, ведь слуга быстро проговорил: — Повелитель, явились Кудрет и Ахмет-ага, сказали, что это Вы пожелали видеть их. Однако Вы такого приказала не отдавали. Я счел нужным сообщить Вам об этом. Это известие сначала вызвало недовольство, ведь в последнюю очередь Сулейману было угодно разбираться со слугами, но оно мгновенно погасло, пропустив вперед настороженность. Вряд ли они так недальновидны, что решили, будто ложь с целью попасть в покои падишаха сойдет им с рук. Значит, кто-то в действительности проинформировал их о приказе прийти сюда. — Пусть войдут. Спустя мгновение двое мужчин оказались под хмурым взглядом Сулеймана. Его настрой не предусматривал спокойные беседы со слугами, нарушившими и без того неустойчивые остатки спокойствия, посему он, дав им время на поклон, но не на слова, начал первым и без предисловий: — Кто сказал вам, что я хочу вас видеть? — Озан-ага, повелитель. Он сказал, что Вы снимаете нас с поста за некую провинность, а сам остался у темницы. — У темницы? — Да, повелитель. Мы ведь охраняли Искандера Челеби. Сначала Ибрагим Паша пришел, а затем Озан-ага с этой новостью, и мы сразу… Стражник продолжал говорить, но Сулейман его уже не слышал. Одно лишь упоминание Искандера поставило все на свои места. По всей видимости, этому человеку хватило ума, чтобы предусмотреть исход с его разоблачением, а также достаточно у него оказалось и времени, дабы найти во дворце Султана того, кто в роковой день поможет выбраться из темницы. Когда падишах слишком резко встал из-за стола, отчего один стражник вздрогнул, а второй ниже опустил голову, по его лицу кроткой тенью проскользнул страх, вызванный звучанием имени вовсе не бывшего казначея. Ибрагим отправился в темницу, не зная, что побежденный не так беспомощен, как казалось… За это время с Визирем могло произойти что угодно и, хотя Сулейман был уверен, что саблей друг владеет в разы лучше Челеби, маловероятно, что Искандер имеет намерение вести честный бой. Сабля, инкрустированная золотом, всегда находилась в покоях повелителя, но сложно было представить ситуацию, при которой он испытал бы необходимости обнажить ее и пустить в ход в собственном дворце, где обязанностью каждого слуги являлось поддержание полнейшей безопасности Султана. Этот вечер стал исключительным. На лезвии клинка играли блики свеч, когда Сулейман решительным движением выхватил его из ножен и вышел из покоев, не взглянув на стражников, которые, даже не переглянувшись, мигом последовали за ним. Сулейман шел как можно быстрее, широким шагом, но на бег не срывался. Ярость от того, что в его дворце Искандеру удалось заручиться поддержкой, притуплялась только страхом за Ибрагима. Это чувство встало на первое место, и только вера, что Визиря не способен одолеть ни казначей, ни некий наемник из ряда слуг Топкапы, не пропускала в воображение государя чудовищных мыслей о том, в каком состоянии он может найти друга. — Повелитель, позвольте нам… — до лестницы, ведущей к темницам, оставалось всего ничего, когда страж окликнул Султана, желая попросить его немного подождать и пропустить их вперед, дабы не допустить рокового для целой империи развития событий, но Сулейман, пусть и понимая уместность этого хода, не собирался прятаться за спинами охраны. Обернувшись назад и смерив стражу быстрым, но многозначительным взглядом, он не дал слуге закончить. Еще не приблизившись к лестнице вплотную, Султан видел, насколько там, внизу, темно. Освещение в темницах никогда не отличалось яркостью, но слабый свет пробивался оттуда всегда. Факелы по обе стороны кто-то предусмотрительно погасил. Опрометью спускаясь вниз, Сулейман пытался услышать что-нибудь, свидетельствующее о происходящей там драке, но топот не отстающих ни на шаг стражников заглушал остальные звуки. Или сражение уже было завершено?.. Глаза не успели привыкнуть к темноте, и силуэт высокого мужчины вырисовался бы перед государем не сразу, если бы не короткий, но разнесшийся по помещению отчетливым эхо хрип. Стражники тоже услышали это и среагировали моментально, ринувшись вперед, однако Сулейман все же стоял на пару шагов впереди, и право уничтожить врага принадлежало ему. Всего несколько секунд назад кинжал Искандера взметнулся вверх, и ровно такой же срок отделял оружие от того, чтобы вонзиться в Ибрагима, почти лежащего на полу, но не услышать шум приближающихся сюда людей Челеби не мог, и только это отвлекло его от убийства. Из-за темноты Искандер лишился возможности оценить количество противников и тем более осознать, кто стоит в паре метров от него, но, даже если бы такой шанс у казначея был, сбросить с себя статус загнанного зверя это никак бы не помогло. Время на раздумья у Сулеймана отсутствовало — все произошло так быстро, что за это время никто не успел бы даже моргнуть. В момент, когда Искандер поудобнее перехватил кинжал, направляя острие в сторону государя, а сам Султан, опережая стражников, с гортанным криком наискось взмахнул саблей, в его душе горело не желание победы, а всеобъемлющий ужас за Паргалы. Клинок падишаха поразил цель, но для Сулеймана не имело значения, куда именно пришелся удар, отсек ли он казначею голову или попал куда-то в грудь, предоставив Челеби смерть от кровопотери и болевого шока. Тело Искандера еще не успело упасть, а Султан, выпустив из рук саблю, порывисто опустился на пол рядом с Ибрагимом, глядя на него с диким испугом и немой мольбой. Паника, не пропускающая в голову ни одной здравой мысли, впилась в повелителя насквозь проржавевшими ножами, терзая сердце и все тело болью, будто это он получил удар от врага, а не Паргалы. Спустя несколько часов Сулейман не вспомнит, что делал в эти минуты — слишком силен оказался шок от зрелища, которое никогда не выветрится из его памяти. Глаза Ибрагима были закрыты, и хорошо — повелитель с трудом бы выдержал немигающий, опустевший взгляд, устремленный куда-то сквозь с него. Визирь явно не мог дышать, каждая бессознательная попытка сделать вдох приносила с собой боль, и с губ мужчины срывались только хрипы, а промежутки между ними с каждым мигом становились все дольше. — Приведите сюда лекаря! Немедленно! — Сулейман кричал, одной рукой лихорадочно гладя щеку Ибрагима, а второй придерживая его затылок. Падишах не видел, как стражник ринулся вверх по лестнице; не видел и того, что второй остался здесь, не смея оставить Султана одного в месте, где, вполне возможно, могли затаиться и другие враги. Но слуга ошибался. Теперь здесь находился единственный враг, справиться с которым не удастся при помощи оружия - смерть, постепенно завладевающая телом Великого Визиря. Сулейман чувствовал ее холод, предающийся ему от Ибрагима — цепкий, промозглый, омерзительный, грубо отбирающий надежду на счастливый исход. Лучший друг умирал у него на руках, а государь даже не мог прижать его к себе покрепче, как бы говоря смерти, что ни за что не отдаст — боялся надавить на рану и сделать только хуже. Темнота больше не была помехой, и Султан мог отчетливо рассмотреть каждую черту лица Паргалы, да только и этого сделать не получалось — от слез, жестокой пеленой застеливших глаза, все становилось расплывчатым. Слышать хрипы Ибрагима было невыносимо, но одновременно с этим они превратились в лучшие звуки, какие только можно придумать, ведь они сообщали о том, что Визирь еще жив. Сулейман шептал, просил открыть глаза, невольно сильнее впиваясь пальцами в волосы на затылке Паргалы, вовремя ловя себя на этом и бережно поглаживая, словно извиняясь, и боялся прекратить шептать, ведь тогда может воцариться тишина: вдруг утихнут не только слова Султана, но и хрипы Визиря?.. Самообладание, хоть и в небольшой степени, вернулось к падишаху, когда стало чуть более светло — наконец появился лекарь в сопровождении стражника, захватившего с собой факел. Выпустить Ибрагима из рук было тяжело, но Сулейман отстранился и встал на ноги, предоставляя врачевателю выполнить свою работу. — Он не может дышать! — прорычал государь, обращаясь к лекарю, словно это он был виноватым в состоянии Паргалы. Ему казалось, что мужчина, наклонившийся к Паше, двигается слишком медленно, хотя это было далеко от истины. — Я отрублю тебе голову, если ты не поможешь ему! Лекарь не нашел, что ответить, лишь испуганно, но в то же время уверенно взглянул на повелителя и кивнул, затем повернувшись к стражнику и попросив того поднести огонь поближе. Целитель рассматривал рану совсем недолго, но Султану вновь показалось, что он допускает непростительное промедление. — Пашу сейчас ни в коем случае нельзя переносить в покои… — взволнованно проговорил лекарь, не поднимая взгляд на падишаха. — Кинжал вошел глубоко, и любое лишнее движение может спровоцировать еще одно внутреннее повреждение. Извлекать его прямо сейчас тоже нельзя, ведь тогда Паша от кровопотери… — мужчина почти сказал «погибнет», но вовремя замолчал. — Ты хочешь сказать, что сделать ничего нельзя?! — Сулейман взревел, глядя на лекаря с через край хлещущей яростью, но чувствуя, что этот человек — единственная надежда на спасение. — Нет, повелитель, что Вы!.. Паша еще дышит, но любая задержка может закончиться непоправимым… — повернувшись к стражникам, целитель заговорил быстрее, перечисляя им все, что нужно принести сюда из его покоев. Как только мужчины в спешке удалились, лекарь вновь обратился к Султану: — Государь, как я уже сказал, времени мало. Мне понадобится Ваша помощь. Нужно уложить Пашу на бок, но очень осторожно. Сулейман бы все сделал, чтобы спасти Ибрагима, и за эту просьбу, казалось бы, ничтожную, ухватился со всей готовностью. Ничто не могло быть ничтожным, ибо речь шла о жизни Паргалы. Помня слова врачевателя о том, что кинжал от резких передвижений может сильнее навредить, государь действовал неспешно и аккуратно, не позволяя волнению ни на секунду помешать сделать все правильно. Стражники вернулись быстро и привели с собой подмогу, включая Сюмбюля-агу, который, оценив ситуацию встревоженными вздохами, принялся зажигать погасшие факелы, предоставляя лекарю нужное для работы освещение. Здесь, как оказалось, лежал еще один труп, помимо Искандера Челеби, и слуги, пришедшие вместе с Сюмбюлем, не стали дожидаться приказа убрать тела и занялись этим самостоятельно. Однако Султан даже не взглянул в их сторону — все его внимание всецело принадлежало Ибрагиму. Сердце Сулеймана сжималось от боли, и он, как и Паргалы, мог дышать только с большим трудом, когда лекарь принялся извлекать кинжал из раны. Наблюдать за этим оказалось тяжело, но не смотреть повелитель не мог. Султан периодически переводил взгляд на лекаря, и уверенное выражение его лица помогало переносить весь кошмар ситуации. Обрабатывать рану целитель принялся здесь же. Его руки ни разу не дрогнули, и Сулейман мысленно пообещал себе, что озолотит этого человека, как только все это закончится. От череды тревог болела голова и покалывало сердце, что государь успешно игнорировал, беспрестанно моля Аллаха не забирать у него друга, без которого жизнь наверняка замрет на одном месте и никогда больше не сдвинется. Состояние нервов Сулеймана давно достигло всяких возможных пределов, но он так и не посмел ничего сказать лекарю, боясь, что, отвлеки он того всего на секунду — и Ибрагима будет уже не спасти. Хотя слабый и тихий голос в голове Султана пытался донести, что шансов на благополучный исход теперь уже гораздо больше, страх отступать и не думал. Наконец, едва миновало не меньше, по крайней мере, вечности, целитель закончил с перевязкой и теперь подробно объяснял стражникам, как именно нужно поднять и держать Великого Визиря, дабы отнести его в покои, при этом ничего ему не повредив. Несомненно, эта часть отличалась не меньшей важностью и также требовала много времени, ибо малейшая неосторожность со стороны незнающих людей могла повлечь за собой ужасные последствия, и это никак не укладывалось у государя в голове. Его единственный друг и брат, правая рука в делах государства, человек, способный победить множество врагов в одиночку, сейчас находится в положении, когда лишь одно неверное движение способно навредить всей жизни… Думать об этом стало невыносимо тяжело, и падишах заставил себя обрести уверенность, что и лекарь, и стражники справятся со своей нелегкой задачей, Паргалы более никак сегодня не пострадает, и однажды от этого дня не останется ничего, кроме страшных воспоминаний. От последнего вряд ли получится когда-нибудь избавиться. Сулейман и не хотел этого. Несмотря на всю силу боли, он должен был помнить, дабы больше никогда не допустить подобного для своего Визиря, за которого, кажется, уже и сам был готов отдать жизнь… Султан с огромной тревогой наблюдал за каждым шагом стражников, чувствуя, как боль в сердце становится только сильнее из-за новых переживаний, но по-прежнему не обращая на собственное состояние никакого внимания. Разумеется, государь собирался сразу покинуть это место со всеми, ни на мгновение не упуская Паргалы из виду, однако в последний момент он успел заметить в углу некий предмет, разглядеть который удалось не сразу. Решив, что неизвестная вещь могла принадлежать предателю, Сулейман подошел ближе, наконец поняв, что находится перед ним — тетрадь, из которой наверняка можно выяснить что-то важное о прошлых злодеяниях Искандера. Подняв свою находку, падишах так и не открыл ее, а лишь взял с собой, поспешно направившись дальше, ибо изучение могло и подождать момента, как Ибрагим покинет стадию, столь опасную для его жизни. Стражники уже успели опустить Паргалы на его ложе, когда Султан следом ворвался в покои, наконец испытав хоть немного облегчения, понимая, что это дело прошло благополучно. Лекарь тем временем безмолвно продолжал свою работу, вскоре сообщив, что теперь необходимо подождать, пока Паша сам не придет в себя, ведь, благо, самое страшное осталось позади. Сулеймана же перспектива ожидания никак не могла радовать, и в голову даже закралась мысль, что этот врачеватель просто не знает, что делать дальше, хотя кто-то другой справился бы куда быстрее, но ефенди заверил, что теперь вся надежда на силу самого Великого Визиря. Сидя возле постели друга и почти не сводя с него наполненных волнением глаз, Султан боялся пропустить мгновение, когда Ибрагим придет в себя, постоянно напоминая самому себе, что иначе быть просто не может. Словно желая достучаться, он очень осторожно гладил Паргалы по руке, шепча ему что-то настолько тихо, что сам того не слышал, хотя и понимал, что произносит одними губами мольбы скорее открыть глаза. Наверное, Сулейман действительно так и не вернулся бы к себе, однако лекарь, похоже, собрав всю храбрость, что хранилась в его душе, попросил об этом. Говоря о том, что и падишаху необходим отдых, иначе придется взяться и за его лечение, он обещал, что ни на мгновение не отойдет от раненого, а повелителю мгновенно сообщат, как только произойдут любые изменения. К собственным покоям Султан шествовал непривычно медленно, в глубине души надеясь, что в следующее мгновение его окликнут, дабы сообщить радостную весть, что Великий Визирь уже очнулся, однако этого не произошло, даже когда он остановился на несколько секунд у нужных дверей, так и не дождавшись возгласов позади. В очередной раз приняться за ожидание, да еще и в обстановке более нервной — одна из худших затей, и государь это понимал, вовремя вспомнив о своей находке. В конце концов, сейчас он никак не мог помочь другу, посему оставалось либо продолжать сходить с ума от беспокойства, или же заняться чем-то чуть более полезным. Выходить на балкон, где совсем недавно присутствовал Ибрагим, оказалось невозможным, и Сулейман по обыкновению занял место за своим столом, открывая найденную тетрадь. Он особо не размышлял, о чем он может здесь прочитать — просто не было времени и желания. Должно быть, Искандер расписывал свои планы, их детали, а может, записи касались чего-то более личного. На самом деле, государь готов был увидеть что угодно, связанное с жизнью бывшего казначея, но уже с первой страницы понял, что ошибался. Тетрадь принадлежала Ибрагиму и являлась, по всей видимости, его дневником. Один лишь этот факт заставил Сулейман невольно наморщить лоб от удивления, а в мыслях поселился ожидаемый вопрос — для чего Паргалы было брать с собой столь личную вещь, когда он направлялся к Искандеру?.. Возможно, стоило теперь закрыть дневник и просто потом задать этот вопрос его хозяину, вручив вещь обратно, когда тот придет в себя, ведь принадлежность Ибрагиму все меняла. Падишах почти выполнил первоначальный замысел, начав медленно закрывать тетрадь, но прервал это действие, только сильнее сжимая ее пальцами. Пусть узнавать о мыслях друга — поступок не из приятных, сейчас это показалось необходимостью. Вероятно, в руках Сулейман держал свой единственный шанс узнать по-настоящему, что все эти месяцы происходило с Визирем, за исключением, конечно, войны с Искандером. Помимо этого, и других причин явно хватало, а ведь Султан обещал себе разобраться абсолютно во всем. По начальным страницам тетради сразу стало ясно, что она не первая послужила для Паргалы в качестве дневника. Не составило труда разобраться и в том, что записи начинаются со времени болезни Хюррем, вернее, с того, как реагировал на происходящее Сулейман. Неспешно и с большим вниманием вчитываясь в каждую строку, он был бесконечно тронут осознанием, насколько чутко друг ощущал его, и какую боль причиняли Паргалы страдания повелителя. На секунду Сулейман даже почувствовал укол вины, не совсем понятно за что, ведь разве он был виноват?.. Как ни странно, большая часть уже прочитанного была так или иначе связана с Султаном — с его настроением, беспокойством о нем, с моментами любого рода их с Ибрагимом пересечений… Это не было подобно каким-то отчетам — от каждого слова так и веяло необъяснимым трепетом, словно даже в собственных записях Паргалы проявлял нечто схожее с постоянной заботой о падишахе. Сулейман чувствовал это уголком сознания, и его не покидало ощущение странной тревоги, будто он практически добрался до самой важной части. Пролистывая страницы одну за другой, государь, разумеется, не мог предугадать, что его ждет дальше, и оттого ничто не могло смягчить его удивление, когда строки на одном из новых разворотов несли в себе нечто отличное от предыдущего. Если ранее Ибрагим делился с дневником своим волнением по поводу состояния повелителя, то теперь взору предстало поэтичное обращение, и кто как не Сулейман мог мгновенно определить, что подобные слова принадлежать могут лишь бесконечно влюбленному человеку. И не было бы ничего удивительного, обращайся Паргалы в этих стихах к Хатидже или даже той самой служанке, о связи с которой подозревал Султан, однако говорилось здесь определенно о нем. «Пока Его свет меня не касался, я был мертвым узором на этих камен каменных стенах. Пока Он не выстреливал в мое тело из лука, что был у него в руке, я был постоянно играющим одну и ту же мелодию, чужим собственному голосу, опустошенным ребабом…» Впервые Сулейман усомнился в том, что его глаза говорят правду. На мгновение оторвавшись от чтения, он поднес руку к лицу, будто собирался протереть их, но вместо этого прикрыл. Опустив ладонь на лоб, он задержал руку на несколько мгновений, после скользнул пальцами по щеке и, открыв глаза, продолжил впиваться взглядом в текст. «Я знаю, кто я такой, а знает ли Он, что Он мое Солнце? Если да, то пусть забудет. Я мотылек, что летает над огнем. Когда я приближаюсь к своему Солнцу, пусть оно не обжигает мне крылья…» Метнувшись к следующим строкам, государь ощутил, что его руки, сжимающие дневник, начинают чуть заметно дрожать, однако даже этих незначительных движений хватало, чтобы свет свечей падал на текст все менее ровно. «Я Ибрагим Паргалы. Я мотылек повелителя, его раб, его спутник по жизни. На дорогах, по которым мы шли, на полях сражений — мы нашли друг друга и потеряли. Не города, дороги и времена года, а путь длиною в жизнь мы прошли вместе…» Едва добравшись до последних слов, Султан, несколько излишне отклонившись на стуле, не сумел подавить нервный, порывистый вздох, от которого на пару мгновений дышать стало сложнее. В горле вдруг пересохло, и мужчина резко поднял взор вверх, пытаясь до конца осмыслить прочитанное. Каждую строку, каждое слово, выведенное с немыслимой аккуратностью, Сулейман прочитал несколько раз, все еще пытаясь поверить своим глазам. Не в силах оторваться и победить изумление, он уже слышал, как тревожный голос в его голове старался отрицать то, что с каждым прочтением становилось только более очевидным. Но что, если значит это гораздо меньше, чем увидел государь?.. После пережитых этим днем многочисленных потрясений, он явно был склонен к преувеличениям, и, дабы убедить себя в этом, Сулейман стал поспешно переворачивать страницы, забыв, что с тетрадью следует обращаться осторожнее. Почти не моргая, глазами Сулейман метался от одного слова к другому, но, вопреки его ожиданиям, последующие записи лишь подтверждали правду, которую не получалось осознать. Ибрагим писал о том, как ему тяжело. Тяжело находиться рядом и постоянно, каждую секунду держать истинные чувства под жестким контролем. Писал о том, как ему больно не иметь возможности по-настоящему утешить и видеть, как это постепенно начинают делать другие. Писал, как ему страшно продолжать жить так каждый день, боясь открыть свою тайну и больше никогда не увидеть повелителя, или, наоборот, унести все мечты о счастье с собой в могилу. Боль, страх, одиночество. Вот чем была пропитана каждая строчка. Этим жил Паргалы долгие месяцы, а может, и годы, но Сулейман ни о чем не догадывался и не мог знать, что дело в нем. У падишаха больше не оказалось сил читать, хотя он еще не добрался до последней исписанной страницы. Того, что он уже увидел, было более чем достаточно, и Султан резко закрыл дневник, отправив его на стол и зажмурив глаза. В попытках отрицания не стало смысла, да и Сулейману было нужно совсем другое — научиться жить с новым знанием и постараться понять самого себя. Страх, что Султан начал испытывать во время прочтения, внезапно отступил, но его место мгновенно заняло смятение. Что удивительно, связано оно было не столько с открывшейся тайной, сколько с чувствами самого государя, которые ему не удавалось разобрать в полной мере. Однако теперь все, что происходило с Великим Визирем, встало на свои места. Стала понятной причина развода с Хатидже, больше не мучил вопрос, почему самочувствие грека казалос таким ужасным. Его странные слова, неловкие действия, полные обожания взгляды, безумная преданность — всему этому наконец нашлось объяснение. Сулейман внезапно поднялся из-за стола, поддавшись неизвестному импульсу, и, скрестив руки за спиной, неспешно отошел от своего рабочего места, будто в новом положении ему стало бы легче разобраться с происходящим в его мыслях и сердце. То, что пришлось перенести при первом осознании ситуации, было схоже с ударом молнии, попавшей прямиком в душу, в то время как в голове не прекращал греметь страшный гром, и спрятаться от него не оказалось возможным. Но теперь, когда первоначальные эмоции потихоньку улеглись, падишах испытывал нечто совсем иное. Ибрагим любил Сулеймана, любил по-настоящему, и в этом не оставалось сомнений теперь, когда Султан мог видеть всю картину. Соединив все, что он сумел узнать и понять сегодня, нельзя было сомневаться в том, что Паргалы любит до безрассудства сильно, должно быть, больше собственной жизни, и эта данность оказалась приятным. Несмотря ни на что, государь понимал, что так никто и никогда его не любил. Все женщины, ставшие больше, чем просто наложницы, прежде всего, видели в нем удачное положение, стремились занять как можно более выгодное место, и касалось это даже Хюррем. Приятно и неясно, какие чувства таятся в собственном сердце. Ибрагим почти сразу стал для Сулеймана одним из самых важных людей в его жизни, но о любви большей, чем братская или дружеская, государь и думать не мог. Сулейман все продолжал стоять на том же месте в одном положении, чуть нахмурив брови и вновь устремив чересчур пристальный взгляд на двери, словно желая смотреть сквозь них. За ними, достаточно близко, находился человек, в чьей боли была повинна тайная любовь, и даже сам Султан не знал, что будет теперь, когда она стала явной. Единственное, в чем он не сомневался — только Великий Визирь способен избавить его от нахлынувших волн одиночества и тоски; но как теперь смотреть в полные любви глаза, не разобравшись в собственных чувствах — оставалось под вопросом. Ночь прошла тяжело. Сулейман долго сидел за столом, бессмысленно перебирая документы и то и дело дотрагиваясь до дневника, но больше не открывая его. В какой-то момент он поддался усталости и добрался до постели, но отдохнуть не вышло. Несколько раз государь просыпался и встревоженно прислушивался к шуму за дверью — ему казалось, что к покоям приближается лекарь, чтобы сообщить неутешительную новость, но этого не происходило, и Сулейман засыпал снова. Утро не принесло утешения, но и лишних тревог тоже. Дурные вести обычно всегда распространяются быстро, и, если бы состояние Ибрагима ухудшилось, Султану уже сообщили бы об этом. Именно так он себя успокаивал. После завтрака, прошедшего без аппетита, Сулейман собрался навестить Паргалы, но визит внезапно пришлось ненадолго отложить — аудиенции попросил некий Бурхан ефенди, лекарь из дворца Визиря. Заинтересовавшись, государь приказал впустить его, и пожалеть об этом решении не пришлось. Извинившись за беспокойство, Бурхан ефенди сразу попросил позволить ему лично заниматься лечением Ибрагима, и в ответ на резонное требование Сулеймана обосновать необходимость этого последовал рассказал об опиуме, который Паша долгое время употреблял против своей воли. Ефенди объяснил, что лекарям Топкапы неизвестен факт особой ослабленности организма Паргалы, а потому некоторые их методы могут навредить. Также от Бурхана повелитель узнал, что девушка, подсыпавшая Ибрагиму яд, мертва; стало ему известно и о гибели Матракчи, что шокировало не меньше, чем история с опиумом. Разумеется, лекарь получил разрешение лечить Великого Визиря, а вместе с тем и вознаграждение в виде мешочка с золотыми дукатами. Только что полученная информация в разы усугубила тревогу Сулеймана. С Ибрагимом произошло столько всего, и это даже не беря в расчет ситуации с Искандером Челеби. Истинная боль Визиря заключалась не в увечьях и усталости, а в истерзанной душе, отражение которой нашлось в дневнике. Весь страх Паргалы, все его переживания разом передались повелителю в миг, когда он открыл тетрадь, и сейчас Султан пытался ощутить их еще отчетливее, будто желая этим загладить вину, заключавшуюся в собственной слепоте. Через некоторое время после ухода Бурхана ефенди, Сулейман и сам направился в покои Ибрагима, что планировал сделать изначально. Когда он вошел в помещение, лекарь, расставляющий на столе баночки с лекарствами, прервал свое занятие. — Выйди, — произнес Султан, с некоторым опасением и медлительностью подходя к постели, где лежал Паргалы. Не далее чем ночью государь видел друга и умом понимал, что вряд ли в его внешнем виде могли произойти изменения за короткий срок, но сердцем боялся увидеть на лице Ибрагима подтверждение тому, что после удара кинжалом ему будет слишком трудно оправиться. Падишах видел умирающих и знал, чем они отличаются от тех, кто лежит без сознания. Их лица становятся каменной маской, тогда как больные напоминают всего лишь спящих… А впрочем, дело вовсе не в лицах. Проходя на поле боя мимо людей, от гибели которых отделяли считанные мгновения, Сулейман чувствовал запах смерти, ничего не имеющий с вонью разлагающегося тела. Запах слез, отчаяния и утекающего времени. Лицо Ибрагима не было похоже на маску. Его ресницы не подрагивали, грудь под легким одеялом вздымалась с большими паузами, а из-за вытянутых вдоль туловища рук Визирь окончательно терял сходство с человеком, спящим в естественной позе. И все же государь сел на край кровати очень осторожно, словно боясь разбудить. Мотылек, летающий над огнем, опаливший свои крылья и получивший множество ударов, способных унести его жизнь… Но всегда побеждающий смерть. Сулейман смотрел на него и не мог оторваться, так внимательно, будто заново знакомясь с этим лицом. Оно было бледным, отчего синяки под глазами выделялись еще отчетливее. Государь медленно поднял руку и дотронулся до щеки Ибрагима, поглаживая щекочущую подушечки пальцев бороду, провел вдоль по скулы, касаясь с такой бережностью, словно эта бледная кожа могла пострадать от сильного надавливания. Султан с удовольствием обнаружил, что жара у Визиря не было, хотя данный факт мало утешил. Сулейман вспомнил свой страх, когда в лагерь у Эстергома примчался гонец с письмом, оповестившим о нападении на Паргалы. Тогда повелитель мчался к Великому Визирю со всем своим войском, надеясь увидеть друга живым… В тот раз Ибрагим на ногах встретил Султана. Теперь же он лежит без сознания, и неизвестно, когда очнется. Что может произойти в третий раз? Внезапно происходящее показалось повелителю чем-то вроде знака. Третий раз может оказаться еще серьезнее. Раздумывая, повелитель так и не убрал ладонь от лица Ибрагима, продолжая неспешно поглаживать щеку. Сердце Султана трепетало от нежности и ужаса. Каждый правитель должен быть знаком со смертью и знать, что она не позволит хоть чему-то остаться вечным, и Сулейман был знаком и знал. По воле Аллаха этот мир покинули многие, в том числе Хюррем и Валиде, но Паргалы… В голове не укладывалось, что Визиря может не стать. Невозможно было представить, что когда-нибудь у Сулеймана пропадет возможность вот так прикоснуться к его щеке. Ибрагим был необходим ему, чтобы жить, идти дальше. Как можно куда-то идти, если его рядом нет? В глазах скапливались слезы, но Султан упорно не давал им волю. Оплакивают мертвых, но Паргалы жив и будет жить. Падишах подумал, что надо произнести хоть что-то, но подходящие слова долго не находились, ведь в голове крутились слова из дневника Ибрагима, отгоняя прочие мысль. — Ты назвал себя мотыльком, Ибрагим, а меня своим солнцем. Может ли мотылек оказывать на небесное светило такое влияние? Как только твои крылья прекратили трепетать в полете, солнце закрыли тучи, холодные и черные, — проговорив это, Сулейман порывисто поднялся с кровати, чересчур резко отстранив руку от щеки Паши, и поспешил выйти из покоев, чувствуя, что еще немного — и сердце его разорвется от боли. Дни шли, и минуты в них, казалось, сменяли друг друга с большей неспешностью, чем это происходило до того, как Великий Визирь оказался прикован к постели. Падишах не пропускал ни одного заседания совета, подготовка к походу на персов шла полным ходом, и отсутствие Ибрагима чувствовал каждый, а Султан в особенности. Ему довелось особо четко столкнуться в некоторой беспомощностью Пашей во многих вопросах, что вызывало злость и досаду. Не было ни дня, чтобы Сулейман не зашел в покои друга. Говорить рядом с ним все еще было трудно, так что чаще всего государь сидел молча, изредка дотрагиваясь до прохладной руки. Бурхан ефенди уверял, что Паргалы постепенно становится лучше; Султан же никаких изменений не замечал, однако надеялся, что лекарь все же прав. Ибрагима не хватало настолько, что впору было взвыть от тоски. Даже отвлечься ювелирным делом государь не мог, ибо из-за грусти не получалось сосредоточиться, посему вечером он либо занимался документацией, коей конца и края не было, либо погружался в чтение. В один из таких вечером Сулейману под руку попалась книга, заставившая его губы изогнуться в донельзя печальной, но светлой улыбке. На страницах этой книги хранилась та самая история, дважды ставшая причиной небольшой словесной перепалки между Султаном и Пашой. Аполлон, Адмет и Алкестида… Совсем недавно государю стало понятно, что испытывал Паргалы при чтении этой легенды. И ясно, кого он видел в ролях Адмета и Аполлона. Повелитель вздохнул, опуская книгу обратно на стол. Чувства Ибрагима покамест оставались для него чем-то немного пугающим, но никакого гнева и негодования и в помине не было. Кроме того, он не знал, что сказать другу, когда тот откроет глаза. Более того, Сулейману не было известно, что сказать по этому поводу самому себе. Пожалуй, лучше не говорить об этом с Ибрагимом, как только он очнется. Разговор может подорвать нестабильное самочувствие, а Бурхан-ефенди обмолвился, что прием опиума сильно сказался на сердце Визиря. Наилучшим решением будет сделать другу приятно, показать, как сильно падишах дожидался его выздоровления, и, быть может, для демонстрации этого подойдет подарок. Взгляд Сулеймана вновь упал на книгу, и в ту же секунду его глаза загорелись, ведь идея нашлась моментально. Был поздний вечер, но дожидаться утра государь не хотел, а поэтому поспешил покинуть покои и вместе со стражей, сопровождающей его повсюду, устремился ко дворцовой мастерской художников. Неожиданное появление государя застало творцов врасплох — никто из них не мог вспомнить, когда Султан приходил в мастерскую в последний раз. Обычно его приказы в точности передавали слуги, и все сразу поняли, что дело чрезвычайно важное, раз падишах явился лично. — Повелитель, для нас большая честь видеть Вас здесь, — вперед выступил главный художник, сгибая спину в поклоне. — Что Вам угодно? Мы сделаем все, чтобы порадовать Ваш взор, это наша главная цель. — Задача будет не из легких, однако в вашем мастерстве мне еще ни разу не довелось усомниться. Работу необходимо выполнить за весьма короткий срок, — задумчиво произнося это и бегло осматривая помещение, Сулейман на секунду нахмурился от своих же слов, касающихся срока выполнения. Они стали причиной страха: что, если нет нужды в спешке? Отогнав неприятную мысль, государь принялся объяснять, какой результат художники должны ему предоставить. Идея Сулеймана заключалась в том, чтобы перенести события той самой легенды на полотно. Картин должно получиться три, и государь быстро выделил, какие эпизоды истории наиболее подойдут. На первом полотне Султан повелел изобразить Адмета — юношу, облаченного в традиционный греческий хитон и плащ, находящегося в окружении полевых цветов и играющего на флейта, и Аполлона, со стороны наблюдающего за ним. Именно так произошло знакомство царя и бога. На второй картине Сулейман хотел видеть Аполлона, склонившегося перед богинями судьбы с целью уговорить их отсрочить смерть Адмета, если кто-то согласится умереть вместо него. Читая Гомера, повелитель запомнил, что богини являли собой трех женщин, каждая из которых обладала некоторыми атрибутами. У Лахесис — весы, у Атропос — книга и ножницы, а у Клото веретено и нити. Третьей же картине было суждено запечатлеть сцену воссоединения Адмета и его супруги Алкестиды — этот финал Сулейман посчитал счастливым, а Ибрагим возразил. Описывая художникам, как должно выглядеть последнее полотно, падишах попытался представить, как Паргалы отреагирует именно на этот холст. Побоится ли он вновь сказать, что легенде стоило закончиться по-другому, и что Алкестиде нет места в жизни Адмета и Аполлона? Закончив с указаниями и получив устное заверение, что все три картины будут исполнены наилучшим образом, государь покинул мастерскую и вернулся в покои, встретившие его каким-то неприятным холодом и пустотой. Череда дней снова поглотила Сулеймана. Бурхан-ефенди отчитывался перед ним несколько раз в сутки, и единственное, что не давало падишаху с головой впасть в уныние — это воодушевление в голосе лекаря, уверенно заявлявшего, что никаких ухудшений зафиксировано не было. Впрочем, про улучшения не было ни слова. И неизвестно, что вскоре стало бы с Султаном, чье сердце охватывала сильнейшая боль при мыслях о друге, если бы не ворвавшийся к нему в покои в один из дней Бурхан ефенди, светящийся от восторга. — Государь, простите мне вторжение, но Паша пришел в себя! Не сказав в ответ ни слова и разом забыв о документах, что просматривал последние несколько часов, Сулейман вскочил из-за стола и бросился в покои Ибрагима, от радости даже не думая ни о чем, только желая сейчас же убедиться в правдивости слов лекаря. И убедиться удалось. Увидев повелителя, Визирь слабо что-то прошептал и попытался чуть приподняться в постели, но сделать этого не получилось, и он рвано выдохнул, чуть поморщившись от боли. — Ибрагим… — поверить собственным глазам оказалось вовсе не сложно, ибо Сулейман настолько сильно желал, чтобы Паргалы очнулся, что принял это за истину мгновенно, не допустив мысли, что чудо происходит только во сне. Как и в тот день, когда Султан увидел друга без сознания, слова не шли в голову, и все, что мог делать государь — смотреть на Пашу радостным взглядом, в коем также сквозило облегчение. — Повелитель, как я счастлив видеть Вас… — голос Ибрагима звучал совсем хрипло, выдавая его слабость, но на губах проскользнуло некое подобие улыбки. Эта призрачная эмоция исчезла так же быстро, как и появилась, и Паргалы слегка нахмурился, тихо кашлянув пару раз, желая говорить громче, чем было можно при его самочувствии. — Искандер сбежал?.. — Не успел, Паргалы. Он был убит в тот же вечер, когда ты предъявил мне доказательства его виновности, — поспешно ответил Сулейман, поражаясь тому, что даже сейчас, едва вернувшись в сознание, Визирь думает о своих врагах. — Хвала Аллаху, ты со мной… Ты заставил меня сильно поволноваться, но сейчас моя душа ликует. Верный друг вернулся. Теперь ты должен набраться сил, это приказ, Ибрагим. Не смей пренебрегать лечением. — Силы скоро ко мне вернутся, государь, — Визирь вновь улыбнулся, и эта улыбка принесла Сулейману радости столько же, сколько весть о выздоровлении друга. Смотреть ему в глаза, а не ожидать, когда они откроются, и слышать хрипловатый голос было прекрасно. С Ибрагимом хотелось побыть подольше, но, бросив взгляд в сторону Бурхана ефенди, Султан твердо сказал себе, что друг нуждается в отдыхе и каких-либо действиях лекаря. Отойдя от кровати, Сулейман остановился около него и тихо спросил: — Как скоро он сможет встать с постели? — Паша верно сказал — силы вернутся к нему скоро. Сейчас его тело совсем ослаблено, так что придется подождать как минимум до завтрашнего вечера, повелитель. Завтрашний вечер… Какая это мелочь в сравнении с ужасающе долгими, наполненными болью днями, проведенные в ожидании улучшений! Ответ лекаря полностью удовлетворил государя, хотя заняться с Паргалы продолжительной беседой хотелось как можно скорее. В покои Сулейман вернулся с улыбкой, но, когда он подошел к столу и увидел край дневника Ибрагима, из груди вырвался вздох. Назревал серьезный разговор, а падишах так и не узнал, что сказать Визирю. Пока что решение оставалось тем же — молчать и не волновать его вопросами и разъяснениями. Следующее утро принесло Султану сразу два повода для радости. Во-первых, до наступления вечера, а значит и до того, как удастся провести время в Паргал, оставалось совсем недолго, а во-вторых, слуги принесли в покои государя законченные картины. Значит, уже сегодня удастся преподнести другу подарок. Художники постарались на славу — все изображения выглядели именно так, как хотел Сулейман, и все они были вставлены с роскошные рамы, что должно прийтись Ибрагиму по вкусу. Дождаться вечера оказалось сложнее, чем думал Султан. Всеми силами он пытался отвлечь себя работой, даже вернулся к эскизу кольца, и только с наступлением темноты дышать ему стало легче: стражник оповестил о приходе Визиря, и Сулейману даже не пришлось говорить привычного «Проси» — увидев выразительный взгляд падишаха, слуга открыл перед Пашой двери. — Мой повелитель, — Паргалы поклонился, не скрывая улыбку, идентичную той, что озарила лицо государя, когда тот подошел к другу и обе ладони опустил ему на плечи. — Без тебя здесь все перевернулось, Паргалы. Даже подготовка к походу дается с трудом. Должно быть, те, кто хоть раз мечтал о твоей отставке, осознали, что без Ибрагима Паши им пришлось бы тяжко, — Сулейман хотел заключить друга в объятия и сказать, что не только другие визири были вынуждены мучиться, но и сам Султан места себе не находил от боли, но что-то остановил его, и он отстранился. — Но теперь я снова займусь подготовкой, государь. С Вашего позволения, я хотел бы ознакомиться со всеми бумагами, а на ближайшем заседании выслушать всех Пашей. — Разумеется, Ибрагим, однако сейчас постарайся не думать о работе. Я подготовил для тебя подарок, — отходя от Визиря, Султан чувствовал, как его неумолимо тянуло обратно к нему, но упомянутый дар требовал скорейшего вручения. Остановившись у картин, накрытых тканью, Сулейман небрежно сдернул ее, предоставляя другу лицезреть искусно расписанные холсты. Затем он сел за стол, только после этого устремляя взгляд на Пашу и наслаждаясь произведенным эффектом. — Государь… Ваш дар великолепен, я восхищен и безмерно благодарен Вам, — изумленная интонация Паргалы вызвала довольную улыбку. Султан внимательно смотрел на него и не мог отвести взгляд — это немного детское удивление, застывшее на лице друга, ускоряло сердцебиение, как и весь его вид. Сулейман поймал себя на том, что от до ужаса приятного напряжения сжал одну руку в кулак. — Я рад, что тебе нравится, Ибрагим, — проговорил он, в том время как Великий Визирь перевел наполненный благодарностью взор от холстов на падишаха. Внезапно Султан вспомнил, как в мастерской задался вопросом о реакции Паши на третье полотно. Следующие слова Сулеймана вырвались против воли, вызванные вспыхнувшим интересом: — Я хочу, чтобы две картины украсили стены твоего дворца, а одна осталась здесь. Выбирай. — Как Вам угодно, повелитель, — Ибрагим кивнул и снова повернулся к холстам. Раздумья его длились совсем недолго. Указав рукой на первые два изображения, он проговорил: — Мой выбор пал на них. — Вот как, — этого Сулейман и ожидал. Усмехнувшись, он принялся медленно поглаживать бороду, вперив в Визиря задумчивый и несколько игривый взгляд. — Ты уверен, что желаешь оставить в моих покоях картину с воскресшей возлюбленной царя? Всего на секунду Паргалы опустил голову, сделав это излишне резко, а затем улыбнулся — сдержанно и даже прохладно. — Нет, государь, я этого не хочу. Не сочтите за дерзость, но этому полотну не место в Ваших покоях. — Почему же, Ибрагим? — падишаху не составляло труда выглядеть максимально спокойным, немного отстраненным, и говорить так, словно эта беседа не скрывает в себе глубинное значения, однако внутри все трепетало от заинтересованности и желания услышать ответ. — Я достаточно сведущ в мире искусства, в том числе живописи, повелитель. Приглядевшись к третьей картине, я заметил небрежность в деталях. Видно, что художник вложил в работу меньше стараний, чем в остальные две. Она просто недостойна находиться в Ваших покоях. Кровь в жилах Сулеймана кипела с бешеной силой От этой словесной игры и взгляда Ибрагима, таившего в себе и вызов, и страх, эмоции государя совсем взбунтовались, но он сохранял спокойствие в своей мимике, позволив себе лишь одну беглую улыбку. Он смотрел на Паргалы с огромным интересом и видел не просто своего Великого Визиря — он видел красный кафтан, в этот вечер смотрящийся на мужчине лучше, чем когда-либо; видел слегка приоткрытые губы, с которых только что слетали острые, но вместе тем осторожные слова; видел, что в глазах его все более явственно проступает испуг, но не завладевает им полностью. Дневник Визиря все еще лежал на столе, и Султан чуть не поддался желанию сказать другу, что прочел его, но вовремя остановил свой порыв и плавно, словно выходящей из засады хищник, поднялся из-за стола, подходя к Ибрагиму близко. Совсем близко. — Ты прав, Паргалы. Как же я не заметил изъяны этой картины. Но неужели только в этом заключается твое нежелание оставлять ее в моих покоях? Происходящее стало отчетливо напоминать игру. Никто не говорил, каковы ее правила, может, их и вовсе не было, и это только сильнее разжигало интерес Сулеймана к тому, что за этой игрой последует. Он сделал еще шаг вперед — теперь ему оставалось лишь слегка податься навстречу, чтобы коснуться лица Ибрагима. Запрещенный ход, хитрая ловушка, еще больше интриги. Паша оказался почти что загнан в угол, стал добычей, которой остается лишь проиграть. Султан не сомневался, что Паргалы мечтал об этом, кожей чувствовал, как тот весь пылает, и жар также передавался вероятному победителю. Сулейман не хотел останавливаться на этом этапе, все его нутро желало продолжения и победы. Желало Ибрагима. Они стояли напротив, чувствуя дыхание друг друга, глядя один другому в глаза, и каждый, должно быть, понимал, что до финала остался лишь крошечный шаг. Воспоминания неожиданно унесли падишаха в тот день, когда ему пришлось наблюдать сражение Паргалы и покойного Насуха ефенди на матраках. Тогда Сулейман лишь прикоснулся к тому, что испытывал сейчас; его на мгновение тронула догадка, в которой в данный момент было сложно усомниться. Все дело в человеке, что находится на ничтожно малом расстоянии, это именно его горячий взгляд пробуждает в государе нечто неизведанное, странное, пугающее, но, несомненно, настоящее. Султан не мог отдать свою победу, но до безумия хотел испытать последствия проигрыша. Нужно было, чтобы Ибрагим проиграл, и все закончилось; ведь сейчас, пока желания сердца одержали кратковременную победу над разумом и всем тем, что сдерживало, они оба знали, чего хотят. Визирю стоило лишь признаться, что он выдумал недостатки в исполнении картины, и в продолжении игры не осталось бы смысла. Сулейман ждал этого, не двигаясь и едва дыша, не отводя взор от Паргалы, который вел себя ровно тем же образом еще несколько мгновений, что казались бесконечными. — Повилетель, я… — голос мужчины заметно дрогнул, а в глазах слабо заблестела надежда. Он точно чувствовал, что может позволить себе нечто недопустимое, и эта надежда вдруг застыла в его взгляде немым вопросом, на который он должен был ответить себе сам. — Я думаю, что… В покоях правителя мира не должно быть ни единого изъяна. Он был так близок к проигрышу, что, на самом деле, превратился бы в победу, но предпочел отступить назад. Сулейман понимал, как тяжело далось другу это решение, но такой ход означал лишь то, что игра продолжается. А раз правил в ней нет, то ничто не помешает немного подтолкнуть нерешительного игрока. — Что ж, беседовать с тобой об искусстве — одно удовольствие, — губы падишаха изогнулись в легкой улыбке, но он не отводил от собеседника наблюдательного взгляда, не позволяя тому расслабиться даже на секунду. Паргалы же был слишком растерян, чтобы контролировать эмоции, что отражались на его лице, и Султан воспользовался этим замешательством. Медленно отстранившись и столь же неспешно подойдя к отвергнутой картине, государь с притворной, но крайне правдоподобной задумчивостью осмотрел творение художников. Нахмурившись до образования легкой морщинки на лбу, пару мгновений он поглаживал свою бороду, а затем той же рукой коснулся полотна, осторожно очерчивая контуры нанесенной на него Алкестиды. Все это время Сулейман не смотрел в сторону друга, пусть и очень хотел. Он не сомневался — таким образом произведенный эффект получится куда сильнее, возможно, это даже заставит Ибрагима пожалеть о невысказанной правде. — Однако… — пауза также не была случайностью, и Султан наконец обернулся, вновь встретившись взглядом с Паргалы и с удовлетворением отметив про себя, что тот сбит с толку окончательно. Не так просто оказалось представить, о чем он думает, но сейчас это было не так важно. Главной целью оставалось добиться капитуляции Ибрагима, и ради этого Сулейман готов был воспользоваться очередным запрещенным приемом. — Мне кажется, для тебя главным недостатком этой картины является ее смысл, а не ошибки художников. Разве я не прав? На секунду глаза Великого Визиря расширились, и он стремительно отвел взор в сторону, чуть опустив голову. Лицо его приобрело выраженный оттенок бледности, и он будто несколько раз собирался что-то ответить, но останавливался, лишь чуть заметно шевельнув губами. Неотрывно наблюдая проявления шока, Сулейман только теперь понял, что совершил большую ошибку. Ужас охватил его от осознания собственной жестокости по отношению к другу, который, к тому же, едва избежал смерти совсем недавно. Неотрывно наблюдая проявления шока, Сулейман только теперь понял, что совершил большую ошибку. Ужас охватил его от осознания собственной жестокости по отношению к Паргалы. Позволив самолюбию распоряжаться своими действиями, повелитель будто забыл, кто находится перед ним. Ибрагим — тот единственный, кому проиграть не зазорно; однако даже понимая это, Султан не мог сделать решающий шаг, и, как выяснилось, ему не мешало ничего, кроме страха открыться перед самим собой. — Государь… Нет. Что бы ни хотел сказать Паргалы — пусть хоть решил совершить признание!— Сулейман более не хотел, чтобы это произошло таким образом. Ибо, если так, то падишах, по сути, заставил его. Заставил испытать ужасный шок, переступить через самый большой страх, думать, что, в случае ошибки, он потеряет все. Вовсе не так государь хотел поступать с человеком, жившим любовью к нему. Не так все должно произойти. Не сейчас. Сулейман резко поднял руку, жестом ладонь призывая Визиря к молчанию, и тут же добился повиновения. В следующее мгновение он вновь оказался возле друга, мягко тронув за плечо. Осторожно сжимая его, он смотрел в глаза напротив, и в его взгляде таилась просьба о прощении. Падишах безмолвно извинялся за очень многое сразу. За то, что он уже который раз подпустил смерть к Паргалы так близко. За то, что его постоянно не было рядом, когда Ибрагим испытывал столь сильные душевные страдания. Сулейман просил прощения за то, что превратил и чувства друга, и собственные в несправедливую игру. И за свою внезапную трусость, что мешала произнести все это вслух. Султан никогда бы и не подумал, что может страшиться подобного, однако Ибрагим многое успел открыть в нем… — Не нужно больше обсуждать это. Выбранные картины скоро окажутся в твоем дворце, а теперь я хочу, чтобы ты отправился отдыхать, тебе это необходимо, — наберись Сулейман побольше смелость, и Визирю не пришлось бы покидать покои, а самому падишаху — оставаться без него. Но слова, рвущиеся из сердца, до сих пор там и оставались. — Как Вам будет угодно, повелитель, — бледность так и не покинула лица Паши, а взор его умещал в себе столько смущения и недоумения, что их, казалось, хватит на троих. Тем не менее, он не ослушался приказа и только в последний момент снова обернулся к падишаху, застыв и дверей. — Государь, если позволите, я хотел бы узнать, — Паргалы заметно замялся, во время паузы стараясь не смотреть в глаза собеседника, и явно сомневался, что его вопрос уместен. — Что же будет с третьей картиной? — Здесь она не останется, Ибрагим, — Сулейман давно ждал этих слов и был рад ответить правдой, тем самым хоть немного успокоив друга. Его голос звучал твердо и уверенно, и это не должно было оставить в душе Визиря сомнений в том, что так оно и будет. Едва двери покоев закрылись, Сулейман ощутил, как сердечная боль возвращается к нему снова. Он все еще не мог смириться со всем произошедшим. Со своими поступками, своими чувствами к другу и страхом принять их правильность. Тяжелым грузом это ложилось на сильные плечи, и даже они начали постепенно сгибаться. Что бы ни происходило в личной жизни падишаха, забывать о делах государства он права не имел, особенно когда поход был все ближе. Разумеется, в такое неспокойное время Сулейман и думать не мог о том, чтобы заниматься исключительно собственными проблемами, а потому уже следующим утром, стараясь не отвлекаться на посторонние мысли, он внимательно изучал переписки и все прочие документы Искандера Челеби, принесенные из его дома. Ранее, прежде чем приняться за чтение бумаг убитого предателя, государь размышлял о том, что до начала похода необходимо призвать воинов из Египта, а также распорядиться о предоставлении оттуда нужной денежной суммы; и вот сейчас, перейдя к очередному документу, Сулейман с гневом подумал, что для начала там придется навести должный порядок. Прочитанное ясно свидетельствовало об обогащении Искандера за счет того, что должно было принадлежать государственной казне. Как оказалось, бывший казначей успел заиметь так называемых единомышленников в Египте, с чьей помощью большая часть денег оттуда благополучно переходила в личное распоряжение предателя. Подобное ни в коем случае нельзя было оставлять безнаказанным, а значит, необходим человек, достойный доверия и действительно способный разобраться со столь серьезной ситуацией. На ум падишаху приходила только одна соответствующая персона — Ибрагим. Именно Великий Визирь некогда сумел блестяще справиться с восстанием Ахмета Паши в Египте, кроме того оставив лишь положительный след после своего пребывания. Сулейман попытался отбросить возникшую мысль. Ему и в голову не приходило, что Великого Визиря придется отправить куда-то так скоро, однако дело оказалось по-настоящему важным. Снова пробежавшись взглядом по записям, Султан нервно постукивал пальцами по столу, а затем достаточно небрежно отложил бумаг. Данная проблема появилась чересчур невовремя, и падишах просто не мог поступить так, как того требовала забота о порядке государства. Ибрагим должен быть рядом. Нельзя снова бросить его наедине с опасностью. Но что Сулейман мог дать другу сейчас, когда сам еще находился в борьбе с собственными страхами?.. Государь невольно представил, как с ним снова и снова происходит пережитое прошлым вечером. Он не мог сказать наверняка, что более не совершит тех же ошибок, пусть их и удалось вовремя осознать. Впервые в жизни падишах был настолько беспомощен перед самим собой. В очередной раз принявшись за документы, но теперь методично раскладывая их по степени важности, мысленно Сулейман был занят совсем другим делом. Он искал наилучшее решение, выход, благодаря которому можно сделать все справедливо и правильно, и виделся ему только один. С Ибрагимом снова придется расстаться, отправив его в Египет, но не только ради того, чтобы разобраться с нарушителями закона. Сулейман искренне надеялся, что, не видя виновника своих запутанных чувств каждый день перед собой, он наконец сможет понять их. Такое решение давалось до боли тяжело, но падишах старался заверить себя, что это последняя жертва, и она ради Паргалы. Ради них обоих. — Доброго Вам дня, государь. Вы хотели меня видеть? И вот он снова здесь. Как только друг появился на пороге, Султан мгновенно понял, что не ошибался на свой счет. В области груди что-то с силой сжалось, одновременно с этим будто вырываясь наружу, и Сулейман подавил вздох, усилием воли заставив себя выглядеть как можно более спокойным. В глаза пришедшего он на этот раз не смотрел, не сомневаясь, что увиденное в них только усугубит ситуацию. Взяв из одной из стопок верхнюю бумагу, Сулейман сделал вид, что все еще занимается ее изучением, и лишь на мгновение поднял голову, согласно кивнув. — Здравствуй Ибрагим. Все верно, дела не ждут и не спрашивают, готовы ли мы, — государь постарался придать своему тону бодрости, и ему это почти удалось, хотя голос где-то в глубине души уже просил его не продолжать. — Враг побежден, но даже после своей смерти он создал нам проблему. — Правильно ли я понимаю, что речь идет об Искандере Челеби? — Великий Визирь явно напрягся, но Султан по-прежнему не мог заставить себя взглянуть ему в лицо, а потому и не видел его эмоций, во время слов друга заменив один документ в своих руках на следующий. — Из его записей я наконец узнал, чем он на самом деле занимался на своем посту, — государь не ответил согласием, ибо для обоих было очевидно, что Ибрагим все понял правильно. — Теперь предстоит разобраться с этим. Мне удалось выяснить, что в Египте Искандер успел обзавестись хорошими друзьями, которые регулярно помогали ему проносить деньги государственной казны в его собственную, — при этих словах Султан уже держал в руках действительно нужный документ, доказывающий его утверждение. — Все вот здесь. Я хочу, чтобы именно ты наказал предателей и установил порядок, — только теперь Сулейман поднял голову, все еще сжимая бумагу в одной руке, а другой жестом подзывая Пашу к своему столу. — Подойди, тебе нужно лучше ознакомиться с этим. Принесенных бумаг оказалось довольно много, и Сулейман, уже несколько часов со всей внимательностью изучающий их, и думать забыл, что на его рабочем месте находится что-то, кроме документов. И лишь когда Визирь двинулся вперед, падишах краем глаза по случайности заметил, что у края стола лежит вещь, которую Ибрагим ни в коем случае сейчас не должен был увидеть. Внутри у Султана все похолодело, и он застыл на пару секунд, с ужасом глядя на дневник, теперь казавшийся единственным предметом на столе. В следующее мгновение, словно очнувшись ото сна, Сулейман уже протянул руку в сторону тетради, дабы попытаться скрыть ее, спрятать, сделать что угодно, лишь бы она не попалась на глаза своему обладателю. Но было уже слишком поздно. Еще не успев коснуться пальцами цели, Султан инстинктивно поднял взор и понял, что подошедший Ибрагим смотрит прямо на свой дневник. Лицо Паргалы, как и вчера, в миг побледнело, и через секунду он обратил взор на повелителя. Их взгляды встретились. В глазах Паши было столько боли и отчаяния, что падишах предпочел бы прямо в эту минуту проститься с жизнью, чем видеть, что он испытывает. Должно быть, сам Сулейман приобрел не меньшую бледность, но он этого не знал. Не знал и не мог ни сказать, ни сделать хоть что-то, лишь продолжая смотреть в ожидании неизвестно чего. — Позвольте, повелитель, — голос Ибрагима снова дрожал, и он, не отводя глаз, указал на руку государя, и тот обнаружил, что в ней до сих пор находится документ, который он собирался показать. Ничего не отвечая, Сулейман медленно передал бумагу, которую Паргалы осторожно взял и тут же перешел к чтению. Или только сделал вид. Пальцы его слегка дрожали, и Султан видел это, осознавая, что и с ним происходит то же. — Теперь я понимаю, повелитель, почему мой отъезд так необходим, — прежде чем проронить эти слова, Визирь вернул бумагу на стол, и теперь смотрел так, как делает это осужденный, находясь перед палачом и смирившись с неизбежностью казни. Сулейман невольно вздрогнул, не успев сдержать это, и не был уверен, заметил Паргалы или нет. В горле мгновенно пересохло, он больше не мог выдерживать этот взгляд, который силой своей боли медленно и жестоко терзал его душу. Резко отвернувшись, государь пустыми глазами вглядывался в место, где совсем недавно находились три картины, будто желая снова увидеть их на прежнем месте. Ибрагим не сомневался, что он наказан за свои чувства. И нельзя было сказать, что он лишь придумал себе все это, ибо как еще может считать человек, переживающий подобное. Прямо сейчас и, возможно, только сейчас, у Сулеймана был шанс все исправить. Продолжая смотреть в сторону, он представил, как резко поднимается с места, подходит к Паргалы, опускает руки ему на лицо и рассказывает все то, что с недавних пор хранится в его сердце. О чувствах, страхах, о сомнениях и желаниях… Представил, как все остается позади, и открывается дверь к чему-то совершенно новому, прекрасному. Воплотить это ведение в жизнь было во власти Султана, но… — Государство нуждается в тебе, Ибрагим. Только своему Великому Визирю я могу доверить это дело. Тебе следует отправиться в путь, как только силы вернутся окончательно, — Сулейман говорил ровно противоположное тому, что хотел, и с каждым словом его ненависть к себе становилась все больше. Закончив, он таки заставил себя обернуться к другу, и тот склонил голову в легком поклоне. — Разумеется, повелитель. Ваше доверие бесценно для меня, — голос Ибрагима казался безжизненным, и в этот раз, к еще большему ужасу своему, падишах ничего не увидел в его глазах. Они были точно опустошены, словно боль оказалась настолько сильной, что лишила Паргалы всего, даже способности чувствовать ее. — Если эта вещь Вам больше не нужна, я хотел бы забрать ее, — рука Паши опустилась на тетрадь, и Сулейман сумел только кивнуть в знак согласия. Такого ответа оказалось достаточно, и Визирь осторожно взял дневник, сжимая его с неожиданной бережностью. — Я отправлюсь в дорогу как можно раньше, государь. А сейчас, с Вашего позволения, я пойду, — как ни странно, теперь Ибрагим согласия не дожидался. Едва поклонившись, он довольно быстрой походкой направился к дверям и так и не обернулся. Сулейман не стал останавливать Паргалы, просто не мог. А даже если бы и хватило духу, он чувствовал, что не имеет на это права. Оно могло быть, попытайся государь сделать хоть что-то, но он проиграл эту возможность. Проиграл не в ту самую игру, придуманную им прошлым вечером. Тот проигрыш, как и для Ибрагима, стал бы победой, однако Сулейман проиграл только себе, своей жизни и счастью. Оставалось лишь надеяться, что шанс не оказался единственным.