Назад к истокам

      Я сижу на краю кровати, которая так и осталась незаправленной. Сейчас до подобных мелочей никому дела нет. Матушка по-прежнему в истерике плачет на кухне. Отец пытается её успокоить, но безрезультатно. Саймон ушел из дома, никому не сказав, куда направляется, он обычно всегда так делает когда злится или обижен. А Джек сидит рядом и молчит. Мне кажется, он не совсем понимает, что происходит. Я же понемногу начинаю осознавать, что теперь о счастливой, да что там счастливой, хотя бы о спокойной жизни можно забыть. Даже если наши имена не выпадут в этом году, их могут вытащить в будущем. Нам всем постоянно придется жить в страхе, в страхе от того, что смерть преследует нас по пятам. Страшно подумать, что будет с родителями, если вытащат имя кого-нибудь из нас. Матушка навряд ли будет в силах вернуться в школу и преподавать грамматику, азы которой нам дают, лишь для того чтобы мы могли читать и писать. А отец? Справится ли он? Хотя в его случае было бы проще – он всего лишь работает с аграрной техникой. Хлопнула дверь, вернулся Саймон.    — Саймон, где ты был?! — начала кричать мама. — Мы ведь переживали! Не уходи из дома, не сказав ни слова! Ты понял меня?    Но брат уже зашел в комнату и, посмотрев на нас, молча забрался на второй ярус нашей кровати. Джек убежал к отцу. До похода на церемонию Жатвы еще есть время. Нет, ну нужно же было придумать такое название «церемония Жатвы»… Интересно, что Саймон думает по этому поводу?    — Саймон? — спросил в полголоса я, что бы родители не слышали, что мы обсуждаем. Не хочу лишний раз заставлять их даже слышать о предстоящем будущем.    — М-м? — раздалось сверху.    — Как думаешь, почему это называли церемонией?    — А как им еще было это называть? — немного с раздражением спросил брат. — Не «Выбором тех, кто скоро умрет» же им было называть часть их веселья. Ведь это будут показывать на всю страну, Джеймс. Для капитолийцев, это лишь способ повеселиться, глядя на чужую кровь…    — Я не думал, — перебил я брата, и тут же замолчал, пытаясь правильно выразить свою мысль, — что детей будут заставлять убивать других детей…    — Никто не думал…    Теперь настала очередь Саймона молчать, и случилось это как-то неожиданно, я лишь услышал, что он перевернулся на другой бок. Я тоже лег и только теперь начинаю осознавать, что это все правда, детей действительно будут убивать… другие дети. Сначала я думал, что это будет чем-то вроде постановки для телевидения, не более того, но теперь я стал серьезно сомневаться в этом предположении. А что если вытянут мое имя? Или имя Джека? Если Саймона, то это не страшно - он сильный, хотя вряд ли способен на убийство… ***    Джек стоит на сцене и плачет. Несмотря на его юный возраст, он плачет как настоящий мужчина: не рыдает и не бьется в истерике. Его лицо транслируется на огромном экране, который установили над Домом Правосудия. Все молчат. Я пытаюсь крикнуть, стоя в окружение своих сверстников. Тишина. Я не согласен, у него ведь нет шансов выжить! Я осознаю, что кричу, кричу изо всех сил, кричу о том, что это ошибка. Но вокруг тишина. Никто не реагирует на мой крик, они все просто смотрят на сцену, а там Президент тянет из серебряного мешочка бумажку. Я поворачиваюсь вокруг, ищу взглядом родителей - вот они: отец держит маму, которая повисла на его руках и бьется в рыданиях. Нет, этого не может быть, они не могут его забрать, я не позволю! Я пытаюсь бежать сквозь толпу, начинаю расталкивать других детей, но они вдруг сами образуют живой коридор. Президент подходит к микрофону и нарушает тишину громким и тягучим, как смола, голосом. «Смерть» - пролетает над площадью. Перепрыгивая по несколько ступенек за раз, я оказываюсь на сцене рядом с братом, и тут же раздается выстрел. Джек безжизненно, как брошенная кукла, падает к моим ногам. Над площадью раздается отвратительный гудок, звуки которого закрадываются в самое сердце, изгоняя оттуда любую надежду. И вновь над площадью слышится властный голос: «Добро пожаловать на Первые Голодные Игры!»… ***       Меня начинает трясти, трясти от осознания, что я потерял родного брата, по одному лишь слову Капитолия, в лице Президента. Я резко открываю глаза, и, испытывая одновременно ужас с примесью облегчения, осознаю, что это всего лишь сон. Сон, до безумия похожий на правду. Я приподнимаюсь с кровати и вижу: Джек мирно спит. Взгляд падает на часы, я, отняв несколько часов для вычисления капитолийского времени, понимаю: до Жатвы осталось совсем немного. Я направляюсь в ванную, для того, чтобы умыть лицо после сна, и, проходя по кухне, замечаю, что отец по-прежнему сидит за столом.    — Джеймс, — позвал он меня, когда я уже входил в ванную, — нам пора. Я разбужу Джека, а ты пока приведи себя в порядок, а то вон какой лохматый после сна…    — Хорошо, — сказал я, кивнув в ответ. — А Саймон где?    — Не знаю, — спокойно ответил отец, и потом почему-то с отстраненной улыбкой добавил, - Он не исправим, снова ушел, ничего не сказав…       Выйдя из ванной, я вижу, что все уже в сборе. Джек сидит с заспанными глазами в объятиях матушки, у неё красные глаза и опухшее лицо от долгих рыданий. Отец, по-прежнему спокоен. Я всегда поражался его стойкости: любые невзгоды он принимает с молчаливым осознанием, при этом с полным овладением собой, кажется, его разум ни на секунду не дает эмоциям взять верх. Хотя, несмотря на это, он умеет веселиться, и даже в самые темные времена он может улыбнуться, как ни в чем не бывало.    — Давайте не будем ждать Саймона, — нетерпеливо сказал Джек. — Кто знает, когда он вернется. Может он уже там…    — Действительно, — ответил ему отец с улыбкой. Почему он улыбается, когда поводов для радости я совсем не вижу? Наверное, пытается внушить брату, что все в порядке. В итоге мы, не дожидаясь Саймона, двинулись в сторону площади.    На улицах было жутко: родители с детьми, держась за руки, шагали в сторону Дома Правосудия. Большинство людей не обращая внимания на других шли, так будто это последний день их жизни. Так, будто провожали своих детей на верную смерть. Многие матери шли, обняв своих детей, но объятия их не были добродушными, подобные объятия я бы назвал безнадежными. Пальцы во время таких объятий белеют от напряжения, а лица не выражают никакой радости и надежды. Всю дорогу я сравнивал происходящее с обратной стороной праздника Жатвы, в день праздника все, радостно переговариваясь и улыбаясь, а некоторые даже распевая песни, шли в сторону площади, где разгорался настоящий пир. А теперь Капитолий решил превратить это в полный кошмар. На улицах тишина, лишь иногда слышаться обреченные вздохи и всхлипы. Вот как власть умеет уродовать и делать ужасным то, что так близко твоему сердцу.       Площадь кардинально изменилась, откровенно говоря, она превратилась в красно-желтый ад: повсюду алые флаги Панема, на которых воцарился переливающийся золотой орел со стрелами. Как бельмо в глазу под каждым флагом, да и вообще по периметру всей площади, стоят миротворцы в своей белоснежной форме. Везде висят экраны, привезенные из Капитолия, у нас в дистрикте отродясь таких не было. Самый большой, просто поражающий своими масштабами экран, установили на Доме Правосудия. Его повесили так, чтобы только можно было открыть дверь, а все пространство выше занял он. Сейчас на всех экранах транслировалось одно изображение: все тот же алый фон и надпись «Добро пожаловать на Первую церемонию Жатвы!», а ниже крупными цифрами отсчет времени до начала всего действия. Как организаторам только в голову могла прийти мысль написать «добро пожаловать», как будто нас сюда приглашали? Нам приказали явиться, без какой-либо альтернативы. Возле каждого входа на площадь появились стойки, у которых стоят люди в строгой, но не военной форме, слева на груди у них капитолийский символ: все тот же ненавистный золотой орел. Недалеко от нашей стойки пара миротворцев, которые о чем-то весело разговаривают. Вот посмотреть на них, так ничего не происходит, люди сюда на прогулку пришли. У стойки уже образовалась небольшая очередь. Наша семья заняла свое место за юношей лет семнадцати, я видел его пару раз на полях, говорят, что он потерял речь с того времени, как его отец не вернулся из борьбы с миротворцами, а мать не выдержав этого покончила с собой. Из-за возраста его не стали забирать в социальный приют, а позволили выживать самому.    — Где же Саймон? — обеспокоенно поинтересовалась матушка. — У нас будут неприятности, если он не явится…    — Не переживай, - перебил её отец, не давая ей повода для излишних переживаний. - Вот увидишь, он уже скорее всего прошел запись.    — Пап, а что там делают? — вдруг спросил Джек, по голосу было слышно, что он боится предстоящих событий. В то время, когда этого боятся взрослые, не мудрено, что этого боится двенадцатилетний ребенок.    — Ничего страшного Джек, — прозвучало в ответ, — они просто запишут наши имена, и мы пройдем на площадь.    Как я на это надеюсь, ясно ведь, что отец сам ничего не знает о том как проходит запись, никто не знает, и из-за толпы ничего не видно. Я начинаю осознавать, что волнение медленно перерастает в страх, страх того, что кого-то из нас выберут. Подошла очередь юноши перед нами. Мужчина со строгими чертами лица, и жестоким взглядом попросил его назвать свое имя. В ответ тишина. Записывающий с угрозой в голосе повторил свою просьбу. Юноша снова промолчал, и лишь развел руками. Видимо этот жест окончательно вывел из себя человека за стойкой, он начал кричать:    — Если ты не назовешь своего имени сейчас же, его запишут в три раза больше положенного! Как тебя зовут?! — несмотря на то, что мужчина был явным капитолийцем, говорил он ужасно, из его рта летела слюна, и он размахивал руками в разные стороны. У нас в дистрикте его сочли бы абсолютно неуравновешенным или, на худой конец, сумасшедшим. Юноша начал крутить головой в разные стороны, одновременно разводя руками. Матушка положила свои ладони нам с братом на плечи.    — Эй вы! — крикнул записывающий миротворцам, которые снова над чем-то гылились. — Всыпьте ему, и узнайте его имя!    Миротворцы тут же думать забыли о том, что они над чем-то смеялись и весело разговаривали, видимо знали, что с этим человеком шутки плохи. Подойдя к юноше, они пару раз ударили его, при этом пытаясь узнать у невиновного ни в чем человека, как его зовут. Матушка прижала нас к себе и оттянула назад, отец же, до этого абсолютно спокойный, шагнул к ним и оттащил одного миротворца, на помощь поспешил еще один мужчина - он оттащил второго.    — Что вы делаете?! — крикнул отец, обращаясь скорее ко всем, и к записывающему, и к миротворцам. — Вы же видите - он не может сказать вам своего имени! Он не разговаривает вообще! Как он назовет тебе свое имя, сумасшедший? — спросил отец у записывающего.    — Меня не волнует! — еще пуще закричал в ответ тот. На нашу стойку уже косилась вся площадь, подбежали еще несколько миротворцев, но бездействовали, видимо ждали приказа капитолийца. — И ты помалкивай, а то я вижу у тебя вон у самого детки есть, будешь лезть на рожон, мы и их дополнительно запишем! А если тебя интересует его судьба, — он указал своим длинным и тонким пальцем на юношу, — то он отправиться в Капитолий и будет прислуживать, может быть даже твоим деткам, когда они станут трибутами! Утащите его в Дом Правосудия! — крикнул записывающий подбежавшим миротворцам. Те поспешили выполнить приказ.    За что? Что он такого сделал? Он ведь просто не смог назвать своего имени, и в какой-то степени виноват в этом Капитолий, ведь он убил его отца. А теперь пострадает и сын, вот что значит выражение «без вины виноватый», которое часто звучало из уст матушки, когда миротворцы уводили кого-нибудь в Дом Правосудия.    — Ваша очередь, — отвратительно оголяя зубы в подобии улыбки, сказал капитолиец у стойки. — Сначала детки. — он обратил на меня свой взгляд, от которого внутри все сжалось. Трудно было понять какого цвета его зрачки, мне они напоминали лишь блестящий металл. — Подходи и называй свое имя.    — Джеймс Янг, — сказал я тихо, выбравшись из объятий матушки, и сделав несколько неуверенных шагов к стойке. Записывающий быстро водил своими пальцами по плоскому экрану, на котором, нажимая на кнопочки, он записывал мое имя.    — Возраст, — требовательно произнес он.    — Пятнадцать…    — Замечательно-замечательно, — зачем-то он повторил одно слово подряд. — Палец.    — Что? — неуверенно переспросил я. Мне, наверное, показалось, или он правда просит меня дать ему палец. — Простите?    — Палец, дурень. — он отвлекся от экранчика и посмотрев на меня, увидел непонимающий взгляд, закатив глаза он злобно произнес. — Дай мне свой указательный палец, деревенщина. Мне нужно взять образец твоей крови.    Я дурень и деревенщина? Да он бы на себя посмотрел, я хотя бы выгляжу как человек, и веду себя так же. Решив, что лучше не злить его, я выставил вперед свою правую руку, которую тут же обхватили пять отвратительных белесых пальцев. Отогнув палец второй рукой, записывающий ткнул его иглой, и приложил палец к экранчику, в который тут же впиталась моя кровь.    — Проваливай, — с отвращением сказал он, откинув мою руку. — Твой сектор С, иди по центру. Там есть таблички.    Я обернувшись глянул на семью, матушка снова плакала, но, кажется, она сама этого не замечала, по её лицу просто катились слезы. Отец махнул мне, чтобы я не стоял, а то записывающий уже недобро косил в мою сторону. Отходя от стойки, я услышал, как капитолиец позвал Джека. Я уверен с ним все будет в порядке - с ним родители. И что еще это значит «Твой сектор С», мы что будем стоять отдельно друг от друга? А я так надеялся быть рядом с братьями и родителями, но видимо теперь, нам и этого не положено. Оглядевшись, я понял, что всю площадь разделили на сектора, каждый из них был огорожен столбиками, между которыми натянули веревки. Посреди площади пролегал довольно широкий коридор, вдоль которого у каждого входа в тот или иной сектор стояло по несколько миротворцев, ближе к сцене этот коридор расходился в две стороны, при этом оставляя проход к сцене, таким образом, образовалось что-то вроде креста. Шагая по центральному коридору, я обратил внимание, что все сектора практически заполнены. Неужели уже все здесь, или организаторы не подрасчитали необходимого места? Как оказалось, ни одна из моих догадок не была верна. Все оставшиеся направлялись в боковые улицы, где висели экраны, и в случае если какой-то юноша или девушка оттуда выбирались трибутом, то миротворцы, не давая им скрыться, сопровождали их до сцены. Среди толпы я увидел рыжеватую шевелюру Саймона, он стоял в секторе А, и тут до меня дошло, что сектора разделили по возрасту, моя догадка подтвердилась, когда я увидел таблички: «А: 18-17 лет», «B: 17-16 лет», «С: 15-14 лет» и т.д. Старший брат меня не видел, и я не стал его звать. Он держал за руку какую-то девушку. Неужели у Саймона есть подружка? Не верится… Хотя он имеет на это полное право, а может только имел, в свете всего происходящего. Тишину над площадью нарушил гудок, тот же гудок, что прозвучал и утром перед объявлением, но теперь он был куда хуже: он окончательно разрушал надежду на лучший исход. Я наконец нашел свой сектор, он был справа от центрального прохода, у самой сцены. Оглянувшись, я окончательно удостоверился, что кругом мои сверстники, некоторых я знаю по школе, некоторых по общим работам в полях или садах. В большинстве случаев детей моего возраста отправляют работать в сады, потому что им проще забираться на фруктовые деревья и собирать созревший урожай. Вдруг часы на экране начали пульсировать, то увеличатся в размере, то уменьшаться, нагнетая из без того раскалённую обстановку. Это был «финишный» отсчет. До начала осталось около минуты.    В Доме Правосудия распахнулась двойная дверь, и изнутри вынесли два больших стеклянных шара, в которых покоилось множество неизвестных бумажек. Вспоминая свой дневной сон, мне стало страшно: что если в одном имена, а в другом приговор или помилование? Что если сейчас вытащат наши имена? Следом за миротворцами, которые вынесли шары, последовали мэр и еще несколько местных чиновников, они заняли места напротив меня. После них на сцене появились капитолийцы, кто они и какое отношение имеют к Играм, я не имел ни малейшего понятия. Все трое были женщинами, они были настолько разные, что это сразу же бросалось в глаза. Одна из них была самой яркой и запоминающейся: у неё была безумно длинная коса, но самое удивительное - эта коса была зеленного цвета; Она была одета в причудливую одежду, помесь военной формы и вечернего брючного наряда, а на лице просто безумный макияж. Вторая кардинально отличалась от первой, я думаю, она была военной, ну или по крайней мере участвовала в какой-то стычке - её правую щеку пересекал шрам. Рыжие волосы были собраны в тугой хвост, одета весьма просто, но видно, что со вкусом: темные брюки, высокие ботинки, легкая белая рубаха и элегантный дамский плащ чуть ниже бедра. Она с недоумевающим лицом оглядывала толпу, пока манерная капитолийка что-то без остановки ей лепетала. А третья женщина и вовсе была пожилой, все время пока она добиралась до стула, который был отведен для неё, меня не покидало ощущение, что если она запнется, то тут же рассыплется.    Не успели еще все занять свои места, как загремел гимн. Женщина с косой восторженно подпрыгнула и захлопала, снова обращаясь к рыжеволосой женщине. Та лишь что-то коротко сказала ей в ответ, на что капитолийка закатила глаза и, отвернувшись, продолжила безумно радоваться. На экране сменилась картинка: орел, который до этого был небольшим, занял центральное место и вместе с фоном стал шевелиться, будто флаг развивается на ветру. Я оглянулся назад в попытке найти Джека или родителей - все безуспешно, толпа сзади меня слишком тесно сомкнулась, и дальше нескольких рядов я не смог разобрать лиц.    — Добро пожаловать на Первые Голодные Игры! — раздался голос, усиленный с помощью динамиков, расположенных по периметру площади. На экране теперь транслировалось лицо манерной капитолийки. — Меня зовут Силли Миллис, и я сопровождающая для трибутов Одиннадцатого дистрикта, - она вновь зачем-то похлопала. — Эта чудесная рыжеволосая дама, — продолжила она, указав рукой на свою знакомую, которая приподнялась со стула и кивнула головой, камеры на мгновение протранслировали её на экран, — Гвендолин МакХэлль, она любезно согласилась побыть у нашего дистрикта ментором. А вот эта почтенная дама, Оливия Мёрфи, — экран буквально на мгновение «украсило» лицо пожилой старушки, которая с усилием выдавила из себя подобие улыбки, — она одна из самых уважаемых жительниц Капитолия и является одним из Распорядителей Игр. Распорядителей? Это те люди, что придумали Игры? Неужели на такую жестокость способна вот эта усохшая старушка? Мне интересно чем же она руководствовалась, когда соглашалась или предлагала подобную меру наказания для дистриктов? Может тем, что её дети от этого не пострадают, а может тем, что ей самой скоро умирать? Додумать эту мысль мне, к сожалению, не дала Силли, которая своим щебечущим голосом прикрикнула в микрофон.    — Ну что же, давайте приступим к самому интересному и выберем наших героев, которые будут с честью принимать участие в таком замечательном событии, как Первые Голодные Игры! Снова её безумное, абсолютно не нужное хлопанье в ладоши. Эта дама начинает действовать мне на нервы и с каждой минутой вызывать все большее отвращение. Как можно быть настолько бесчувственной и преданной Капитолию, чтобы радоваться такой безмерной жестокости?    — По старой традиции — дамы вперед, — пролепетала она в микрофон, после чего отвратительно хихикнула. Напряжение на площади увеличилось в сто крат, складывалось такое ощущение, что его можно потрогать руками. Пока Силли опускала свою руку в шар и выбирала бумажку с именем, некоторые девочки зажмурили глаза, в надежде на то, что выберут кого угодно, только не их. Сейчас решиться, кому из девушек придется пожертвовать собой в угоду Капитолия. Сопровождающая уже вернулась к микрофону и с неописуемым восторгом в глазах разворачивала бумажку с именем, которое скоро прозвучит на весь Панем.    — Девушка, которая будет представлять Одиннадцатый дистрикт на Первых Голодных Играх, — Силли замолчала, она удовлетворенно разглядывала толпу, довольная результатом интриги, которую она «заварила». И, наконец, решив, что капитолийцам хватит этого времени для получения наслаждения, выдохнув, она прокричала имя, — Руфь Саттон.    Со всех сторон я услышал облегченные вздохи, многие девушки просто радовались, а некоторые откровенно светились от счастья, что их имя не вытащили из шара. Ну, как так можно? Ведь она жила с нами, училась в одной школе, с кем-то даже в одном классе, а теперь мы радуемся тому, что она погибнет! Как же это все отвратительно! Капитолийка вглядывалась в толпу в попытках отыскать девушку, но никто не двигается, все вдруг прекратили радоваться в страхе, что им припишут это красивое имя и заставят умирать.    — Ну, не нужно прятаться милочка, — слащаво пропела в микрофон Силли, — тебе неслыханно повезло, давай же выходи!    Мэр, сидящий напротив меня, явно забеспокоился. Правильно, опасается за свою шкуру, но что от него можно требовать? Он сам невольная игрушка в руках Капитолия. Наконец, из сектора А вышла высокая девушка. Эта она. Именно её Саймон держал за руку. Теперь я понимаю, почему она понравилась ему. Руфь очень красива, её лицо как будто с картинки: плавные скулы, большие ярко-зеленые глаза, аккуратный носик и чуть пухленькие губы. И прекрасные темные волосы, которые были собраны в свободный хвост. Если бы я не был настолько уверен, что она из нашего дистрикта, я бы подумал что она капитолийка. Но не такая, как Силли, на которую без сожаления не взглянешь, а другая — красивая, эфемерная, легкая. Она уверенно поднялась на сцену и повернулась к толпе. Её лицо, которое сейчас видит, наверное, весь Панем, не дрогнуло, она даже не плачет. Вот это выдержка.    — Итак, вот нам и стал известен первый герой от нашего чудесного дистрикта, — и за этими словами вновь последовали безответные хлопанья Силли. Интересно это дама вообще когда-нибудь не хлопает сама себе? — Ах, я чуть не забыла! Девушки, найдется-ли среди вас желающая отобрать этот кусок славы, который Руфь взяла по праву?    На площади абсолютная тишина, не слышно ни единого звука. Это угнетает даже меня, эта молодая девушка вероятнее всего погибнет в ближайшее время, и никто даже не пытается сказать хоть слово против. Неужели отец был прав, неужели мы все просто устали бороться, и готовы принять любую жестокость Капитолия? Как знать…    — Ну что ж, вся слава достанется Руфь, – пролепетала Силли, и, улыбаясь, потрепала девушку за щечку, на что та лишь с поморщилась и попыталась отстраниться. Но у Силли Миллис, как оказалось, мертвая хватка, — А теперь пришло время определить нашего храброго героя, который разделит славу с этой прекрасной девушкой.    Ну вот настало время, когда страх окончательно проник в мое сердце. Мое имя записано там четыре раза. Всего четыре бумажки из нескольких тысяч. А имя Джека и вовсе один раз. А вот Саймону труднее всего, кроме того, что его имя записано семь раз, так еще и девушкой-трибутом от нашего дистрикта является его подружка. А ведь было ясно сказано: выживет только один. У них не будет выбора, либо ему, либо ей придется кого-то убить, что бы вернуться. Главное, что бы она не вытащила наши имена. Страх окончательно парализовал мое тело, пальцы впиваются в тыльную сторону ладони, по шее стекает капелька пота, отвратительно щекоча спину. Мне кажется, что я даже не дышу в тот момент, когда Силли выбирает бумажку и возвращается к микрофону. Сердце в груди так стучит, как будто пытается вырваться на свободу. В последний момент я вновь думаю, что будет с родителями, если вытащат наши имена. Выдержат ли они или сдадутся так же, как сдались родители того юноши, что стоял перед нами в очереди? Ему в какой-то степени повезло, думаю я, он свободен от Жатвы, но его ждет куда более худшая жизнь. Силли Миллис, капитолийка, вновь вызывает у меня отвращение своим ликующим видом, похожим на взгляд хищника, который загнал в угол жертву, вновь томит эту ужасающую интригу. Воздух, кажется, раскалился и стал настолько тяжелым, что терпеть больше просто нет сил. Да, назовешь ты уже это имя, или нет, сколько можно нас мучить? И вот она называет имя. Над площадью раздается «Джеймс Янг», и лишь через несколько секунд я осознаю, что это мое имя…       Я - один из трибутов Первых Голодных Игр...